Книги

[mastholte rietberg]

4 часа назад, makara написал:

Первуй часть вы легко можете осуществить.)))

Не. Это не так просто, как было когда-то  

1 час назад, Безымянный гений написал:

книги могут быть качественным трудом для ума.

"Качественным трудом" для ума может быть что угодно, дело в уме.

[Безымянный гений]

Мне кажется вы меня не понимаете, ну и не важно.

Пока Мартин пишет и пускает Ветры, сижу тут.

[Сэди]

10 минут назад, Безымянный гений написал:

Мне кажется вы меня не понимаете, ну и не важно.

Пока Мартин пишет и пускает Ветры, сижу тут.

А, это у тебя в голове не трамбовалось больше двух вариантов с покупкой книг? Значит, можно не понимать с чистой совестью.

[Безымянный гений]

Сэди это на тот случай, если органы у меня украдут аккаунт литреса или превратят гаджет в кирпичь.

[Сэди]

16 минут назад, Безымянный гений написал:

Сэди это на тот случай, если органы у меня украдут аккаунт литреса или превратят гаджет в кирпичь.

Какое счастье, что это не мой случай.

[Безымянный гений]

Сэди вы вроде за гроши в администрации университета где то пашите. Может и НЕ счастье. 

[Pippi Langstrump]

«Эдем» Станислава Лема

Цитата

Не такой уж короткий роман, но всё представляется как позне-советский, в минут 15, мультик. Даже без диалогов или несколько, мнргозначительно смотря за горизонт (анимация глаз дешевле губ), остальное - нелицензированная рок-музыка. И как бы намекая, что возможное продолжение развития сюжета во второй серии, не снятой из-за развала мульт-индустрии с крахом СССР.
Это как в Сиренах Титана Вонегута, где суть человеческой цивилизации была в изготовлении гайки для корабля инопланетянина, так и тут, идея коммунизма лишь в экранизации лемовского Эдема.

 

[Сэди]

31 минуту назад, Безымянный гений написал:

Сэди вы вроде за гроши в администрации университета где то пашите. Может и НЕ счастье. 

Счастье, потому что только два варианта трамбуются не у меня, а у вас.

[Rertern]

"Радугу тяготения" Пинчона кто-нибудь читал?

[Безымянный гений]

Сэди за великие и любимые книги не грех 2 раза заплатить.

Всего то 4 тысячи за всю бумагу. 

[Сэди]

3 часа назад, Безымянный гений написал:

Сэди за великие и любимые книги не грех 2 раза заплатить.

Всего то 4 тысячи за всю бумагу. 

Четыре тысячи? Да, явно у нас тут не читатель, а кривляющаяся нечитайка. И как же не солгать, ведь получается так эффектно. А по факту - дефектно.

Что, напомнить про ценовой разброс, который у вас в голову почему-то тоже не трамбуется?

[Безымянный гений]

Сэди отвечать вам неблагодарное дело, поэтому я не буду.

[Сэди]

Только что, Безымянный гений написал:

Сэди отвечать вам неблагодарное дело, поэтому я не буду.

Молодец.

[Безымянный гений]

Мартин такой нормуль - всем нормулям нормуль.

Скоро в России на законодательном уровне будет введен запрет Толкина, и всем гражданам, которые на переписях населения серьезно заявляют что они эльфы, придется уйти в подполье.

[Безымянный гений]

Шутка.

[Сэди]

45 минут назад, Безымянный гений написал:

Мартин такой нормуль - всем нормулям нормуль.

Скоро в России на законодательном уровне будет введен запрет Толкина, и всем гражданам, которые на переписях населения серьезно заявляют что они эльфы, придется уйти в подполье.

Насчет Толкина сомневаюсь, а вот русские народные сказки в опасности, отдельные психические считают их пропагандой сатанизма.

[Безымянный гений]

Все что нужно знать о величайшем писателе современности - 

 

[Безымянный гений]

До того как меня эльф-петух на фантлабе забанил, я Кестлеру поставил на один балл меньше, чем Оруэллу. Причина этого была одна - если поставить им обоим 10, то это обе книги сделала бы номинально равными.

А это не так.

[Безымянный гений]

Бог ты мой, я за 450 рублей купил дневник шизофренички.

[makara]

Цитата

 ...я Кестлеру поставил на один балл меньше, чем Оруэллу. Причина этого была одна - если поставить им обоим 10, то это обе книги сделала бы номинально равными..

У каждого из писателей издано по сколько-то романов. В такой ситуации надо  приводить названия. Иначе сложно понять о чем речь. Оруэлл для многих прежде всего автор "1984", а Кестлер "Слепящей тьмы",  но вдруг речь о других произведениях, как нам догадаться?

[New_Red]

В 26.10.2024 в 08:01, Безымянный гений написал:

Все что нужно знать о величайшем писателе современности - 

 

величайший прокрастинатор современности 

[iokasta]

В 26.10.2024 в 09:01, Безымянный гений написал:

Все что нужно знать о величайшем писателе современности - 

 

Никогда не читала.

"Радугу тяготения" тоже не читала. Вот тако я разносторонний человек: и то не читала, и это...

 

 

Цитата

 ...  Кестлер [автор] "Слепящей тьмы",  но вдруг речь о других произведениях, ...

А что еще у него переводилось на русский? "Воры в ночи", кажется.

[Пухтырь-богатырь]

Цикл Мэри Стюарт о короле Артуре читали? "Хрустальный грот" и прочее? Захотелось почитать мнения.

[Health]

Перечитываю Хазарский словарь, а он все такой же хороший и даже лучше стал. К уходящему дню подходит еще
 

Спойлер

Повесть о Петкутине и Калине

Старший сын кира Аврама Бранковича, Гргур Бранкович✞, рано сунул ногу в стремя и взмахнул саблей, закаленной в огне горящего верблюжьего навоза. Его одежду, обшитую кружевами и испачканную кровью, в то время из Джулы, где Гргур жил с матерью, посылали в Царьград, чтобы ее там выстирали и отгладили под надзором отца, просушили на свежем ветре с Босфора, отбелили под греческим солнцем и с первым караваном отправили обратно в Джулу Второй, младший, сын Аврама Бранковича лежал в то время где-то в Бачке за разноцветной печью, сложенной наподобие церкви, и мучился. Говорили, что с тех пор, как на ребенка помочился дьявол, он встает по ночам, убегает с метлой из дома и подметает улицы. Потому что по ночам его сосала Морь, кусала за пятки и из его сосков текло мужское молоко. Напрасно втыкали в дверь вилку и, поплевав на сложенные в кукиш три пальца, крестили ими его грудь. Наконец одна женщина посоветовала ему лечь спать с ножом, намоченным в уксусе, а когда Морь навалится на него, пообещать ей дать утром взаймы соли и вонзить в нее нож. Мальчик все так и сделал, когда Морь принялась сосать его, он предложил ей взаймы соли, вонзил в нее нож, и тут послышался крик, в котором он узнал давно знакомый голос. На третий день приехала из Джулы в Бачку его мать, с порога попросила соли и упала замертво. На ее теле нашли рану от удара ножом, на вкус она оказалась кислой… С тех пор мальчик занемог от ужаса, у него начали выпадать волосы, и с каждым выпавшим волосом (как сказали Бранковичу знахари) он терял год жизни. Клоки волос, запакованные в юту, пересылали Бранковичу. Он приклеивал их к мягкому зеркалу, на котором было нарисовано лицо ребенка, и таким образом знал, на сколько лет меньше осталось жить его сыну.

Почти никто, однако, не знал, что кроме этих двух сыновей у кира Аврама был еще и приемный сын, если его вообще можно было так назвать. Этот третий, или же приемный, сын не имел матери. Бранкович сделал его из глины и прочитал над ним сороковой псалом, чтобы вдохнуть в него жизнь и заставить двигаться. Когда он произнес слова: «Твердо уповал я на Господа, и Он приклонился ко мне и услышал вопль мой. Извлек меня из страшного рва, из тинистого болота; и поставил на камне ноги мои, и утвердил стопы мои…» – три раза прозвонил колокол на церкви в Дале, юноша шевельнулся и сказал:

– Когда прозвонили в первый раз, я был в Индии, при втором ударе – в Лейпциге, а с третьим ударом вошел в свое тело…

Тогда Бранкович связал его волосы Соломоновым узлом, привесил к ним ложку из боярышника, дал имя Петкутин и пустил в мир. А сам надел на шею веревку с камнем и простоял так всю литургию в средопостную неделю.

Отец, разумеется, должен был (для того чтобы все было как у живых) вложить в тело Петкутина и смерть. Этот зародыш конца, эта маленькая и еще несовершеннолетняя смерть была в Петкутине сперва боязливой и глуповатой, нетребовательной к пище, с недоразвитыми членами. Но уже тогда она безмерно радовалась тому, что Петкутин растет, а рос он так, что его расшитые рукава скоро стали такими большими, что в них могли летать птицы. Но вскоре смерть в Петкутине стала быстрее и умнее, чем он сам, и опасности она замечала раньше его. А потом она повела себя так, будто приобрела соперницу, о которой речь еще впереди. Она стала нетерпеливой и ревнивой и пыталась обратить на себя внимание тем, что вызывала у Петкутина зуд на колене. Он чесал его и ногтем оставлял на коже написанные буквы, которые потом можно было читать. Так они переписывались. Особенно не любила смерть Петкутиновы болезни. А отец должен был снабдить Петкутина и болезнью, раз он хотел, чтобы сын как можно больше походил на живое существо, ведь без болезни живое существо как без глаз. Однако Бранкович постарался, чтобы болезнь Петкутина была как можно более безопасной, и наградил его сенной лихорадкой, той самой, что возникает весной, когда начинают колоситься травы и цветы осыпают ветер и воду пыльцой.

Бранкович поместил Петкутина в свое имение в Дале, в дом, полный борзых собак, которым загрызть насмерть было проще, чем съесть. Раз в месяц слуги гребнями вычесывали их подстилки и выбрасывали длинные клоки пестрой собачьей шерсти, похожие на собачьи хвосты. Комнаты, в которых жил Петкутин, со временем приобретали всегда одну и ту же, особую окраску, по которой его пристанище всегда можно было отличить ото всех других. Следы и жирные пятна, которые оставались после него и его пота на стеклянных ручках дверей, подушках, стульях, диванах и креслах, на курительных трубках, ножах и чашках, отливали радугой с одному ему свойственными переливами красок. Это была разновидность портрета, иконы или росписи. Бранкович иногда заставал Петкутина в зеркалах огромного дома, замурованного в зеленую тишину. Он обучал его как в равновесии соединить в себе осень, зиму, весну и лето с водой, землей, огнем и ветром, которые человек тоже носит внутри своей утробы. Огромная работа, которую следовало проделать, продолжалась долго, у Петкутина появились мозоли на мыслях, мышцы его памяти были напряжены до предела. Бранкович научил его читать левым глазом одну, а правым – другую страницу книги, писать правой рукой по-сербски, а левой по-турецки. Потом он познакомил его с литературой, и Петкутин успешно определял в трудах Пифагора места, на которых отразилось чтение им Библии, а подписывался он так быстро, будто ловил муху.

Короче говоря, он стал красивым и образованным юношей и лишь время от времени делал что-нибудь такое, по чему можно было предположить, что он слегка отличается от других людей. Так, например, в понедельник вечером он мог вместо следующего дня недели взять из будущего какой-то другой и использовать его назавтра вместо вторника. А дойдя до использованного дня, он употреблял на его месте вторник, через который в свое время перескочил, – таким образом, баланс был восстановлен. Правда, в таких случаях швы между днями получались не совсем гладкими, возникали трещины во времени, но это только развлекало Петкутина.

С его отцом дело обстояло иначе. Он постоянно сомневался в совершенстве своего произведения, и когда Петкутину исполнился двадцать один год, решил проверить, во всем ли тот может соперничать с настоящими человеческими существами. Бранкович рассуждал так: живые его проверили, теперь нужно, чтобы его проверили мертвые. Потому что только в том случае, если обманутся и мертвые и, увидев Петкутина, подумают, что перед ними настоящий человек из крови и мяса, который сначала солит, а потом ест, можно будет считать, что опыт удался. Придя к такому решению, он нашел Петкутину невесту.

У вельмож Влахии принято иметь при себе одного телохранителя и одного хранителя души, Бранкович тоже когда-то придерживался этого правила. Хранителем его души был фракийский валах, который говорил, что в мире все стало истиной, и у которого была очень красивая дочь. Девочка все лучшее взяла от матери, так что та после родов осталась навсегда безобразной. Когда малышке исполнилось десять лет, мать своими когда-то прекрасными руками научила ее месить хлеб, а отец подозвал к себе, сказал, что будущее не вода, и преставился. Девочка пролила по отцу ручьи слез, так что муравьи, двигаясь вдоль этих ручьев, могли подняться до самого ее лица. Она осиротела, и Бранкович устроил так, что она встретилась с Петкутином. Звали ее Калина, ее тень пахла корицей, и Петкутин узнал, что полюбит она того, кто в марте ел кизил. Он дождался марта, наелся кизила и позвал Калину погулять по берегу Дуная. Когда они прощались, Калина сняла с руки кольцо и бросила его в реку.

– Если случается что-нибудь приятное, – объяснила она Петкутину, – всегда нужно приправить это какой-нибудь неприятной мелочью – так этот момент лучше запомнится. Потому что человек дольше помнит не добро, а зло.

Короче говоря, Петкутин понравился ей, она понравилась Петкутину, и той же осенью всем на радость их обвенчали. Сваты и кумовья после свадьбы распрощались, перецеловались друг с другом, перед тем как расстаться на долгие месяцы, и так, в обнимку, пошли на прощание еще выпить ракии, и еще, и еще – от бочки к бочке, до самой весны, когда они наконец протрезвели, огляделись вокруг себя и после долгого зимнего похмелья снова увидели друг друга. Тогда они вернулись в Даль и, паля в небо из ружей, проводили молодых в весеннюю поездку, как было принято в этих местах. Нужно иметь в виду, что в Дале принято ездить отдохнуть или просто развеяться – к древним развалинам, где сохранились прекрасные каменные скамьи и греческий мрак, который гораздо гуще любой другой темноты, так же как и греческий огонь ярче любого другого огня. Туда же отправились и Петкутин с Калиной. Издали казалось, что Петкутин правит упряжкой вороных, но стоило ему на ходу чихнуть от запаха каких-нибудь цветов или щелкнуть хлыстом – от коней разлеталось по сторонам облако черных мух и было видно, что кони белые. Однако это не мешало ни Петкутину, ни Калине.

Этой зимой они полюбили друг друга. Ели одной вилкой по очереди, и она пила из его рта вино. Он ласкал ее так, что душа скрипела у нее в теле, а она его обожала и заставляла мочиться в себя. Смеясь, она говорила своим сверстницам, что ничто не щекочет так приятно, как трехдневная мужская щетина, проросшая в дни любви. А про себя думала серьезно: мгновения моей жизни умирают, как мухи, проглоченные рыбами. Как сделать, чтобы ими мог кормиться и его голод? Она просила, чтобы он отгрыз ей ухо и съел его, и никогда не закрывала за собой ящики и дверцы шкафов, чтобы не помешать своему счастью. Она была молчалива, потому что выросла в тишине одной и той же бесконечной отцовской молитвы, вокруг которой всегда схватывалась одна и та же разновидность тишины. И теперь, когда они двинулись в путь, происходило что-то похожее, и ей это нравилось. Петкутин накинул вожжи упряжки себе на шею и читал какую-то книгу, а Калина болтала и при этом играла в одну игру. Если в своей болтовне она произносила какое-нибудь слово в тот же момент, когда и Петкутин встречал это же слово в своей книге, они менялись ролями, и тогда чтение продолжала она, а он пытался попасть на то же слово. Так, когда она показала пальцем на овцу в поле, а он сказал, что именно сейчас дошел в книге до того момента, когда речь зашла об овце, она не захотела поверить и, взяв книгу, увидела, что в ней говорится буквально следующее:

 
«Когда уж принес я обеты и мольбы, когда помолился
миру мертвых, то овцу и овна над пропастью этой
заклал; черная кровь потекла, и тогда снизу
начали из Эреба души слетаться покойных людей:
невесты, юноши, с ними долготерпеливые старцы,
нежные девушки – все собрались после недавних печалей и скорби».
 

Увидев такое совпадение, Калина продолжила чтение, и дальше последовало:

 
«Многие те, которых когда-то пронзили медно-кованые копья,
с окровавленным оружием были, с которым некогда пали в борьбе;
возле пропасти этой со всех сторон собрались
с воплями, с криком, а я побледнел, и объял меня страх…
И я острый меч выхватил, что висел у меня на бедре,
сел рядом и к пропасти не подпускал ни одну из теней,
крови чтоб не напилась прежде, чем я у пророков спрошу…»
 

В тот момент, когда она произнесла слово «теней», Петкутин заметил тень, которую отбрасывал на дорогу разрушенный римский театр. Они приехали.

Вошли они через вход, предназначенный для актеров, бутыль с вином, грибы и кровяную колбасу, которые были у них с собой, поставили на большой камень посреди сцены и поскорее спрятались в тени. Петкутин собрал сухие лепешки буйвольего навоза, немного веток, покрытых засохшей грязью, отнес все это на сцену и высек огонь. Звук от соприкосновения огнива и кремня был слышен очень ясно даже на самых последних, верхних, рядах амфитеатра. Но снаружи, за пределами зрительного зала, где буйствовали дикие травы и запахи брусники и лавра, не было слышно ничего из того, что происходило внутри. Огонь Петкутин посолил, чтобы не чувствовался запах навоза и грязи, затем, обмакнув грибы в вино, бросил их вместе с кровяной колбасой на тлеющие угли. Калина сидела и смотрела на то, как в амфитеатре заходящее солнце переходит с места на место и приближается к выходу. Петкутин прогуливался по сцене и читал вслух имена давних владельцев мест, выбитые на скамьях, громко выговаривая древние незнакомые слова: Caius Veronius Act… Sextus Clodius Cai fi lius, Publila tribu… Sorto Servilio… Veturia Acia…

– He вызывай мертвых! – предостерегла его Калина. – Не вызывай их, придут!

Как только солнце покинуло сцену, она сняла с жара грибы и кровяную колбасу и они сели есть. Слышимость была великолепной, и каждый кусок, который они пережевывали, отдавался эхом от каждого места особо, с первого по восьмой ряд, каждый раз по-разному, возвращая звук назад к ним, на середину сцены. Казалось, что те зрители, имена которых были выбиты на скамьях, ели вместе с супругами или жадно причмокивали при каждом новом куске. Сто двадцать пар мертвых ушей прислушивалось с напряженным вниманием, и весь зрительный зал жевал вместе с супружеской парой, похотливо вдыхая запах пищи. Когда они прерывали трапезу, делали перерыв и мертвые, как будто кусок застревал у них в горле, и тогда они напряженно следили за тем, что будут теперь делать молодожены. В такие моменты Петкутин с особой осторожностью резал пищу, стараясь не поранить палец, потому что ему казалось, что запах настоящей, живой крови может вывести зрителей из равновесия и тогда они, молниеносные как боль, бросятся со своих мест на него и Калину и разорвут их на куски, движимые своей двухтысячелетней жаждой. Почувствовав легкое дуновение ужаса, Петкутин прижал к себе Калину и поцеловал ее. Она тоже поцеловала его, и послышалось, как на местах зрителей раздалось чмоканье ста двадцати пар губ, как будто и там целовались и любили.

После того как они поели, Петкутин бросил остатки еды в огонь, а когда они догорели, загасил угли вином, и их шипение сопровождалось приглушенным «Пссссссссст!», раздавшимся со зрительских мест. Только он хотел вложить нож в ножны, как налетел порыв ветра, принесший на сцену облачко цветочной пыльцы. Петкутин чихнул и в тот же момент порезал руку. Запахло кровью, упавшей на нагревшийся за день камень…

В тот же момент сто двадцать умерших душ обрушилось на них с визгом и урчанием. Петкутин схватился за меч, но Калину уже рвали на части, раздирая по кускам ее живое мясо, пока ее крики не превратились в такие же, как издавали мертвецы, и по ка она сама не присоединилась к ним, пожирая еще несъеденные куски собственного тела.

Петкутин не знал, сколько дней прошло, прежде чем он понял, где находится выход из театра. Он блуждал по сцене вокруг остатков костра и их ужина до тех пор, пока кто-то невидимый не поднял с земли его плащ и не закутался в него. Пустой плащ подошел к нему и окликнул его голосом Калины.

Он обнял ее, содрогаясь от страха, однако под тканью плаща и на дне голоса не было ничего, кроме пурпурной подкладки.

– Скажи мне, – сказал Петкутин Калине, обнимая ее, – мне кажется, что тысячу лет назад со мной тут случилось нечто ужасное. Кого-то здесь разорвали на куски и сожрали, и кровь все еще видна на земле. Я не знаю, действительно ли это произошло, а если произошло, то когда? Кого съели? Меня или тебя?

– С тобой ничего не случилось, это не тебя разорвали на куски, – ответила ему Калина. – И было это совсем недавно, а не тысячу лет назад.

– Но я тебя не вижу, кто из нас двоих мертв?

– Ты, юноша, не видишь меня, потому что живые не могут видеть мертвых. Ты можешь только слышать мой голос. Что же касается меня, я не знаю, кто ты такой, и не могу тебя узнать, пока не попробую каплю твоей крови. Но я тебя вижу, успокойся, я прекрасно тебя вижу. И знаю, что ты жив.

– Калина! – крикнул тогда он. – Это я, твой Петкутин, разве ты меня не знаешь? Совсем недавно, если это было совсем недавно, ты целовала меня.

– Какая разница, совсем недавно или тысячу лет назад, теперь, когда все так, как есть?

В ответ на эти слова Петкутин вытащил нож, поднес палец к тому месту, где, как он думал, находились невидимые губы его жены, и сделал надрез.

Запахло кровью, но она не успела пролиться на камень, потому что Калина жадно ждала ее. Узнав Петкутина, она вскрикнула и начала рвать его на куски, как падаль, страстно слизывая кровь и бросая кости в зрительный зал, откуда уже рвались на сцену остальные.

* * *

В тот день, когда все это происходило, кир Аврам Бранкович записал следующие слова: «Опыт с Петкутином успешно закончен. Он сыграл свою роль с таким совершенством, что смог обмануть и живых и мертвых. Теперь можно переходить к более сложной части задачи. От малой попытки к большой. От человека к Адаму».

 

[mastholte rietberg]

Слава богу, есть краса на свете,
Та краса у вдовушки у Яны.
Только ей дана краса напрасно,
Потому что Яну любит Радул.
Но пока не спит ее Никола,
Не посмотрит Радул в очи Яны.
Та ему сердито говорила:
"Трус ты, Радул, и девчонки хуже!
Почему в мои не смотришь очи?"
Радул отвечал на это Яне:
"Не могу смотреть из-за Николы,
Нет ему и десяти годочков,
А уж он убил двенадцать турок,
И мою он голову погубит!"
И такой совет давала Яна:
"Я сегодня притворюсь больною
И отправлю своего Николу,
Чтоб принес воды мне из-за леса,
Ты ступай за лес к реке студеной.
Как погубишь голову Николы,
Приходи со мною целоваться!"
Вот лежит больная без болезни.
Как ее увидел сын Никола,
Встал пред материнскими очами,
Спрашивает про ее желанье:
"Матушка, скажи, чего желаешь?"
Матушка Николе говорила:
"Принеси воды мне из-за леса,
Но оружье не бери с собою,
Ведь оно отравлено тобою,
Да ступай за лес к реке студеной,
Принеси воды мне из-за леса,
Я хочу умыться и напиться,
Может быть, тогда мне полегчает".
Сын вскочил с земли на резвы ноги,
Взял с собою золотую чашу
И пошел под гору скорым шагом.
Счастлив тот, кому господь подмога!
У него была сестра-глупышка,
Милослава о семи годочках,
Со стены брала она оружье
И родного братца окликала:
"Нико, стой, клянуся этой жизнью!"
Подождал свою сестру Никола,
Подала ему она оружье:
"Ты из рук не выпускай оружье
И будь зорок у воды студеной!"
По воду пошел за лес Никола.
Только подошел к воде студеной - 
Перед ним стоит сам Радул Влашич.
Выстрелил Никола из оружья,
И упал на землю Радул Влашич.
Ничего не скажешь, ловкий выстрел.
Выскочили наземь вражьи очи.
Подобрал его оружье мальчик,
Бросил очи в золотую чашу
И залил их полною водою,
Так исполнил матушки желанье.
Когда Яна воду получила,
Поглядела и узнала очи,
И Николе-сыну говорила:
"Будь ты проклят! Не добыть вовеки,
Не добыть тебе в лесу добычи".
Но недолго слушал сын Никола,
Из-за пояса он вынул саблю,
Голову срубил ее собачью.