БAЙKAДPOM-KOCMOДУP

[mastholte rietberg]

В качестве пажа и секретаря я последовал за Жанной на военный совет. Она вошла туда с видом оскорбленной богини. Куда девалась простодушная девочка, которая только что радовалась ленте и хохотала до упаду над злоключениями старого простака, наскочившего на похоронную процессию верхом на быке, искусанном пчелами? Вы не нашли бы в ней и следа этой девочки. Она подошла прямо к столу, за которым заседал совет, и остановилась. Она обвела всех глазами; и одних ее взгляд зажигал, как факел, других словно клеймил раскаленным железом. Она знала, куда направить удар. Указав кивком головы на полководцев, она сказала:

 

- С вами мне не о чем толковать. Не вы потребовали созвать совет.Обернувшись к королевским приближенным, она продолжала: - Вот с кем придется говорить. Военный совет! Просто диву даешься: перед нами один путь, и только один, а вы созываете совет! Военный совет нужен, чтобы выбрать одно из нескольких решений. А к чему он, когда перед нами только один путь? Вот, скажем, человек в лодке, а родные его - в воде; так что ж, он будет собирать совет из приятелей и спрашивать, как лучше поступить? Военный совет! Боже ты мой! А что на нем решать?

 

Она перевела глаза на Ла Тремуйля и молча мерила его взглядом; волнение среди присутствующих возрастало, и сердца бились все сильней. Жанна сказала раздельно и твердо:

 

- Каждый здравый умом человек, - если он служит королю от чистого сердца, а не напоказ, - знает, что для нас возможно только одно - идти на Париж!

 

Ла Гир одобрительно стукнул кулаком по столу. Ла Тремуйль побелел от гнева, но сдержался и промолчал. Ленивая кровь короля зажглась, глаза его сверкнули: - в нем все же где-то таилась воинская отвага, и смелая речь всегда находила в нем отклик. Жанна подождала, не станет ли первый министр защищать свои позиции, но он был мудр и опытен и не склонен тратить попусту силы, выгребая против течения. Он лучше подождет: король всегда выслушает его наедине.

 

Слово взял набожный лис - канцлер Франции. Потирая мягкие руки и вкрадчиво улыбаясь, он сказал Жанне:

 

- Прилично ли будет, ваша светлость, выступить столь внезапно, не дождавшись ответа от герцога Бургундского? Вам, быть может, неизвестно, что мы ведем с герцогом переговоры и надеемся договориться о двухнедельном перемирии. А он может обязаться сдать Париж без единого выстрела и даже без утомительного похода.

 

Жанна обернулась к нему и сказала серьезно:

 

- Здесь не исповедальня, господин канцлер. Вам не было надобности обнаруживать перед всеми свой позор.

 

Канцлер покраснел и сказал:

 

- Позор? Что же тут позорного?

 

Жанна проговорила ровно и бесстрастно:

 

- Я вам отвечу, и на это не придется тратить много слов. Я знала об этой жалкой комедии, господин канцлер, хотя ее и думали утаить от меня. Что ж, пожалуй это даже служит к чести ее сочинителей - то, что они хотели держать ее в тайне. Ведь ее можно выразить двумя словами.

 

Канцлер сказал с иронией:

 

- Вот как? Осмелюсь спросить вашу светлость, какими именно?

 

- Трусость и измена!

 

Теперь уже все полководцы разом стукнули по столу, а глаза короля снова весело сверкнули. Канцлер вскочил и обратился к королю:

 

- Я прошу вашей защиты, сир!

 

Но король отмахнулся от него и сказал:

 

- Спокойствие! С ней следовало посоветоваться заранее, раз дело касается не только политики, но и войны. Так пусть она выскажется хотя бы теперь.

 

Канцлер сел, дрожа от негодования, и сказал Жанне:

 

- Из сострадания к вам я готов считать, что вы не знаете, кто предложил эти переговоры, которые вы осудили в столь резких выражениях.

 

- Приберегите сострадание до другого случая, господин канцлер, сказала Жанна все так же спокойно. - Когда затевается что-нибудь противное интересам и чести Франции, каждый знает, кто тут двое главных...

 

- Сир, это клевета!..

 

- Нет, не клевета, господин канцлер, - сказала Жанна невозмутимо, это - обвинение. Я предъявляю его первому министру короля и канцлеру.

 

Тут они вскочили оба, требуя, чтобы король запретил Жанне подобную откровенность; но он и не подумал запрещать. Советы бывали обычно стоячей водой, а сейчас дух его отведал вина и нашел его вкус отличным. Он сказал:

 

- Сядьте и наберитесь терпения. Что позволено одной стороне, надо позволить и другой; этого требует справедливость. Вы-то разве щадите ее? Когда вы говорите о ней, вы не скупитесь на бранные клички и гнусные обвинения. - И он добавил с озорным огоньком в глазах: - Если это считать оскорблениями, то и вы оскорбляли ее; только она говорит вам обидные вещи в глаза, а вы - за ее спиной.

 

Он остался явно доволен своим метким ударом, от которого оба виновника съежились. Ла Гир громко хохотал, остальные воины тихонько посмеивались. Жанна продолжала спокойно:

 

- Все эти промедления мешали нам с самого начала. Все советы, советы да советы, когда нужно не совещаться, а драться! Мы взяли Орлеан восьмого мая и могли бы в каких-нибудь три дня очистить всю округу, и не понадобилось бы проливать кровь при Патэ. Мы могли бы быть в Реймсе шесть недель тому назад, а сейчас были бы уже в Париже и через полгода выпроводили бы из Франции последних англичан. А мы после Орлеана, вместо того чтобы нанести следующий удар, повернули и ушли из-под города. А зачем? Затем, видите ли, чтобы совещаться, а на самом деле для того, чтобы Бедфорд успел послать Тальботу подкрепления. Он так и сделал, и нам пришлось драться при Патэ. А после Патэ опять начались совещания, и опять мы теряли драгоценное время. О король мой, позвольте мне убедить вас! - Теперь она говорила с жаром. - Сейчас нам снова представляется удобный случай. Если мы немедля ударим на врага, нас ждет удача. Велите мне идти на Париж. Через двадцать дней он будет ваш, а через полгода вся Франция будет ваша! Дела всего на полгода, а если мы упустим время, нам не наверстать его и за двадцать лет. Прикажите, милостивый король, скажите одно только слово!..

 

- Помилуйте! - прервал ее канцлер, заметив на лице короля опасное воодушевление. - Идти на Париж? Вы, как видно, забыли, сколько на пути английских укреплений.

 

- Вот цена этим укреплениям! - сказала Жанна, презрительно щелкнув пальцами. - Откуда мы сейчас пришли? Из Жиена. А куда? В Реймс! Что было на пути? Сплошные английские крепости. А что с ними теперь? Они стали французскими, и притом без единого выстрела! - Полководцы начали громко выражать одобрение, и Жанна немного выждала, прежде чем продолжать. - Да, на нашем пути были сплошь английские крепости, а сейчас позади нас - сплошь французские. Что же это доказывает? На это вам и ребенок может ответить. В крепостях на пути к Парижу те же англичане, а не какие-нибудь другие. Они тоже боятся, тоже сомневаются, тоже пали духом, обессилели и ждут Божьей кары. Нам стоит только выступить, немедленно выступить, и крепости - наши, Париж - наш, Франция - наша! Повелите, о мой король, повелите вашей служанке.

 

-- Стойте! - вскричал канцлер. - Было бы безумием так оскорбить герцога Бургундского. По договору, который мы надеемся с ним заключить...

 

- Ах, вы надеетесь заключить с ним договор? А сколько лет он презирал вас и глумился над вами? Разве уговорами вы его смягчили и склонили вас слушать? Нет - ударами! Ударами, которые мы ему нанесли! Других уговоров этот матерый мятежник не понимает. Что для него слова? Вы надеетесь заключить с ним договор? Чтобы он сдал вам Париж? Да ведь последний нищий в стране имеет столько же власти над Парижем, сколько он. Это он-то берется сдать вам Париж? То-то посмеялся бы Бедфорд! О, жалкие отговорки! Да тут и слепому видно, что ваши переговоры, шитые белыми нитками, и двухнедельное перемирие - все это только для того, чтобы Бедфорд успел двинуть на нас войско. Предательство, вечно предательство! Мы собираем военный совет, когда и совещаться-то не о чем! А Бедфорд небось не совещается, - он и так видит, что ему надо делать. Он знает, что сделал бы и на нашем месте. Он перевешал бы изменников и пошел на Париж! О милостивый король, пробудись! Путь открыт, Париж тебя ждет, Франция тебя призывает. Скажи только слово, и мы...

 

- Сир, это безумие, чистое безумие! Ваша светлость, мы не можем и не должны отступаться; мы сами предложили переговоры, и мы должны договориться с герцогом Бургундским.

 

- Мы с ним договоримся, - сказала Жанна.

 

- Как же?

 

- Острием копья!

 

Все встали - все, в ком билось французское сердце, - и разразились бешеными рукоплесканиями, которые долго не смолкали. Было слышно, как Ла Гир рычал: "Острием копья! Клянусь Богом, славно сказано!" Король тоже встал, вынул меч, взял его за лезвие и протянул Жанне рукоятью вперед, говоря:

 

- Ну, видишь, король сдается, - бери его меч в Париж!

 

Снова раздались рукоплескания, и на этом кончился достопамятный военный совет, о котором сложилось столько легенд.

[mastholte rietberg]

К сожалению, с каждым днем приходили все более печальные вести о Балтийском добровольческом корпусе. Англия вооружила против него литовцев и латышей. Английское золото лилось к ним рекой, а флот англичан стоял на якоре перед Ригой под латвийским флагом и обрушил огонь на наши войска.

 

Около середины ноября Россбах сказал нам, что Балтийский добровольческий корпус оказал нам честь и обратился к нам за помощью. Сделав паузу, он спросил, согласимся ли мы пойти им на помощь, если «господа в сюртуках» будут рассматривать нас как мятежников. На лицах многих появилась усмешка, и Россбах сказал, что он никого не принуждает: кто не хочет, пусть скажет. Все молчали. Россбах посмотрел на нас, и в его голубых глазах вспыхнула гордость.

 

Мы выступили в поход, а немецкое правительство направило отряд кадровых войск, чтобы остановить нас. Однако правительство выбрало войска неудачно — они присоединились к нам. Вскоре произошел первый бой: путь нам преградили литовские части. За какой-нибудь час мы смели их. Вечером мы расположились лагерем на литовской земле и запели: «Мы последние немецкие солдаты, стоящие лицом к лицу с врагом». Это была песня Балтийского добровольческого корпуса. Мы разучивали ее слова уже несколько месяцев, но в этот вечер впервые почувствовали себя вправе петь ее.

 

Через несколько дней отряд Россбаха, пробившись через латышские войска, освободил немецкий гарнизон, окруженный в Торенсберге. Но после этого сразу началось отступление. Снег, не переставая, падал на равнины и болота Курляндии, дул пронизывающий ветер. Мы дрались днем и ночью. Не знаю, что бы сказал лейтенант фон Риттербах, если бы увидел, что мы поступаем с латышами точно так же, как турки поступали с арабами.

 

Мы жгли деревни, грабили фермы, рубили деревья. Для нас не было разницы между солдатами и гражданским населением, между мужчинами и женщинами, взрослыми и детьми. Все латышское мы обрекали на смерть и уничтожение. Когда нам на пути попадалась какая-нибудь ферма, мы уничтожали всех ее обитателей, наполняли трупами колодцы и забрасывали их сверху гранатами. Ночью мы вытаскивали всю мебель на двор фермы, зажигали костер, и яркое пламя высоко вздымалось на снегу. Шрадер говорил мне, понизив голос: «Не нравится мне это». Я ничего не отвечал, смотрел, как мебель чернеет и коробится в огне, и все вещи становились для меня как бы ощутимее — ведь я мог их уничтожать.

 

Отряд Россбаха постепенно редел, и мы всё продолжали отступать. В начале ноября около Митавы произошел кровавый бой, после которого латыши перестали преследовать нас. Наступило затишье, разве только изредка над нашими головами просвистит шальная пуля. В один из таких спокойных дней Шрадер поднялся во весь рост и прислонился к ели. Он устало улыбнулся, откинул каску назад и сказал: «Господи! А все же такая жизнь мне по душе!» И в этот момент он вдруг покачнулся, посмотрел на меня удивленными глазами, медленно сполз на колени, как-то смущенно опустил глаза и рухнул на землю. Я нагнулся и перевернул его на спину. Слева на его груди виднелась крошечная дырочка, из которой на китель просочилось несколько капель крови.

 

Послышался приказ об атаке, мы бросились вперед. Бой продолжался весь день, мы отступили и к вечеру опять расположились на отдых в лесу. Наши люди, оставшиеся в тылу, чтобы укрепить оборону, рассказали мне потом, как похоронили Шрадера. Тело его застыло на морозе, и они не смогли разогнуть ему ноги. Так и пришлось посадить его в могиле. Они отдали мне снятый с него солдатский медальон. Холодный и блестящий, он лежал теперь у меня на руке. Все дни после этого, когда мы отступали, я думал о Шрадере. Я представлял себе, как он, застывший, сидит в могиле, и иногда во сне мне чудилось, что он делает отчаянные попытки встать и пробить головой промерзшую землю. И все же я не очень страдал от того, что его нет рядом со мной.

 

Небольшими переходами Балтийский добровольческий корпус возвратился в Восточную Пруссию. Немецкая республика милостиво простила нам, что мы дрались за Германию. Она направила нас в гарнизон города С. И снова, как и в В., мы томились там от безделья. Все ждали чего-то. Наконец, как награда за наше долгое терпение, настал день битвы. Горняки Рура, подстрекаемые евреями и спартаковцами, объявили забастовку. Забастовка вылилась в открытый мятеж, и нас отправили на его подавление. Части спартаковцев оказались довольно хорошо оснащены легким оружием. Они дрались мужественно, умело вели уличные бои. Но их положение было безнадежным — ведь у нас были пушки и минометы. Мы расправлялись со спартаковцами беспощадно — каждого человека с красной повязкой расстреливали на месте.

 

Нередко среди арестованных спартаковцев мы обнаруживали старых товарищей по Балтийскому добровольческому корпусу, обманутых еврейской пропагандой. Так, в конце апреля в Дюссельдорфе, среди дюжины красных, которых я охранял, я увидел некоего Генкеля. Он сражался в нашем полку в Торенсберге и Митаве. Бледный, он сидел, прислонившись к стене, рядом со своими товарищами. Бинт на его голове был весь в крови. Я не заговаривал с ним и не мог понять, узнал ли он меня. На мотоцикле подъехал лейтенант, спрыгнул с седла и, не подходя, окинул взглядом арестованных. Рабочие сидели молча и неподвижно вдоль стены, руки их расслабленно лежали на коленях. Только в глазах еще теплилась жизнь. Глаза эти напряженно смотрели на лейтенанта. Я подбежал за распоряжениями. Лейтенант сжал губы и произнес: «Как обычно». Я доложил ему, что среди арестованных находится один бывший солдат Балтийского добровольческого корпуса. Он выругался сквозь зубы и велел показать его. Мне не хотелось указывать на Генкеля рукой, и я сказал: «Вон тот, с забинтованной головой».

 

Лейтенант взглянул на него и тихо воскликнул:

 

— Да ведь это Генкель!

 

Он помолчал, покачал головой, торопливо произнес: «Какая жалость, такой хороший солдат!» — и, вскочив на мотоцикл, запустил мотор и уехал. Рабочие проводили его взглядом. Когда он исчез за углом, они, не дожидаясь моего приказа, поднялись. Ясно, что они все поняли.

 

Я поставил двух своих людей впереди колонны, двух — по бокам, а сам замкнул колонну. Генкель оказался один в последнем ряду, прямо передо мной. Я скомандовал, и колонна двинулась. Несколько метров рабочие машинально шли в ногу, затем двое или трое из них, почти одновременно, сбились. Все зашагали вразброд. Я понял, что они делают это нарочно. Правый конвоир обернулся и вопросительно посмотрел на меня. Я пожал плечами. Конвоир усмехнулся, тоже пожал плечами и отвернулся.

 

Генкель немного отстал от колонны. Теперь он шел рядом со мной, справа. Он был очень бледен и смотрел прямо перед собой. Вдруг я услышал, что кто-то напевает тихим голосом. Я повернул голову: губы Генкеля шевелились. Я приблизился к нему, он метнул на меня взгляд, губы его снова зашевелились, и я услышал тихое бормотание: «Мы последние немецкие солдаты, стоящие лицом к лицу с врагом.» Я чувствовал, что он смотрит на меня, и нарочно немного задержал шаг. Мы прошли еще несколько метров. Краем глаза я видел, как Генкель, нервно вскидывая голову, то и дело смотрит куда-то вперед и направо. Я проследил его взгляд, но ничего не заметил, кроме улочки, вливавшейся в нашу. Генкель еще немного отстал от колонны и теперь уже шел чуть ли не позади меня. Он глухо и настойчиво напевал себе под нос: «Мы последние немецкие солдаты...» Я не решался сказать ему, чтобы он шел быстрее, и молчал. В это время слева от меня загрохотал трамвай. Машинально я повернул голову в его сторону. В тот же миг справа раздался топот, я обернулся — Генкель убегал. Он уже почти достиг угла улочки, когда я вскинул винтовку и выстрелил: он дважды перекувырнулся и упал навзничь.

 

Я крикнул: «Стой!» Колонна остановилась, и я побежал к Генкелю. Тело его судорожно подергивалось, глаза неотрывно смотрели на меня. Подбежав поближе, я, не прикладывая винтовки к плечу, выстрелил, целясь ему в голову. Пуля угодила в тротуар. В двух шагах от меня из дома вышла женщина. Она остановилась как вкопанная на пороге и в ужасе замерла. Я выстрелил еще дважды, но все мимо. Пот стекал у меня по шее, руки дрожали. Генкель не сводил с меня глаз. Я приставил дуло к его бинту, тихо сказал: «Извини, друг!» и нажал курок. Потом я услышал пронзительный крик и обернулся: закрыв руками в черных перчатках лицо, женщина дико кричала.

 

После Рура я сражался еще в Верхней Силезии, где мы подавляли восстание поляков. Им помогала исподтишка Антанта. Поляки пытались отторгнуть от Германии некоторые земли, отошедшие к нам в результате плебисцита. Добровольческие части доблестно изгнали поляков. Новая демаркационная линия, установленная межсоюзнической комиссией, закрепила успех, достигнутый нашими частями. «Последние немецкие солдаты» сражались не напрасно.

 

Тем не менее вскоре мы узнали, что немецкая республика в благодарность за защиту восточной границы, подавление восстания спартаковцев и возвращение Германии двух третей Верхней Силезии выбрасывает нас на улицу. Добровольческие части распустили. Недовольных арестовывали, грозили тюрьмой. Меня демобилизовали, вернули мне мою штатскую одежду, в том числе и пальто дяди Франца, и я вернулся в Г.

 

Я пошел навестить фрау Липман и сообщил ей о смерти Шрадера. Она долго рыдала и позволила мне у нее ночевать. Потом она взяла в привычку поминутно входить в мою комнату и говорить со мной о Шрадере. В заключение она утирала слезы и, помолчав немного, разражалась вдруг воркующим смехом, начинала приставать ко мне, говорила, что она сильнее меня и может положить меня на лопатки. Я не отвечал на вызов, и тогда она пыталась доказать мне это на деле. Я старался вырваться из ее рук, а она сжимала меня все сильнее и сильнее. Мы катались по полу, дыхание ее становилось прерывистым, груди и бедра прижимались к моему телу. Мне это было противно и в то же время нравилось. Наконец мне удавалось высвободиться. Она подымалась вся красная, потная и смотрела на меня с яростью. Иногда она разражалась руганью и несколько раз даже пыталась поколотить меня. Наконец я тоже приходил в ярость и отвечал ударом на удар. Она цеплялась за меня, и все начиналось снова.

 

Однажды вечером она принесла бутылку водки и пиво. Весь этот день я бегал в поисках работы. Я был огорчен и устал. Фрау Липман принесла мясо. То и дело она наполняла мой стакан. Сама она тоже пила. Когда я насытился, она начала вспоминать о Шрадере, плакать и пить водку. Потом предложила бороться, обхватила меня, и мы вместе покатились на пол. Я велел ей убираться из моей комнаты. Она захохотала, как сумасшедшая: она, мол, у себя и покажет мне, кто здесь командует. Снова началась схватка. Потом она все чаще стала прикладываться к стакану с водкой, подливать в стакан мне и плакать. Она вспоминала своего покойного мужа, Шрадера, другого жильца, который жил у нее до Шрадера, и все время повторяла, что Германии капут, всему капут, и религии тоже. Никакой морали больше нет, и марка теперь ничего не стоит. Что касается меня, то она хорошо относится ко мне, но я какой-то совершенно бессердечный. Говорил же Шрадер, что я «дохлая селедка», и он был прав. Я ничего и никого не люблю. Завтра же она обязательно выкинет меня на улицу. Потом, выпучив глаза, она принялась кричать: «Вон, убирайся вон!» — и, набросившись на меня, стала бить, царапать, кусать. Опять мы покатились на пол, и она навалилась на меня так, что чуть не задушила. У меня закружилась голова. Мне казалось, что я борюсь с этой фурией уже многие часы. Я переживал какой-то кошмар и не соображал уже ни где я, ни кто я. Мною овладело бешенство. Я набросился на нее, избил и овладел ею.

 

На следующий день ранним утром я выскользнул, как вор, из дома и сел на поезд, идущий в М.

 

1922 год

 

В М. я работал сначала землекопом, потом подсобным рабочим на заводе, посыльным, продавцом газет. Но долго на одном месте я не задерживался и все чаще и на все более длительные периоды шел пополнять огромную армию немецких безработных. Я заложил часы, спал в ночлежках, голод стал для меня привычным явлением. Весной 1922 года на мою долю выпала невероятная удача — мне удалось устроиться подсобным рабочим на строительстве моста. Работа была рассчитана на три месяца. И, следовательно, в течение трех месяцев, если только марка еще больше не обесценится, я мог быть почти уверен, что буду обедать хотя бы через день.

 

Сначала я разгружал вагоны с песком. Это была тяжелая работа, но в перерыве между двумя лопатами я по крайней мере мог иногда отдышаться. К сожалению, через два дня меня перебросили на бетономешалку. Не прошло и часа, как я с ужасом подумал, что здесь я, пожалуй, не выдержу. Вагончик привозил нам песок и высыпал его позади транспортера. Вчетвером мы должны были безостановочно засыпать песок лопатами на транспортер, который подавал его в бетономешалку. Бетономешалка неумолимо вертелась, поглощая смесь, и нельзя было терять ни секунды. Как только лента транспортера хоть немного обнажалась, мастер начинал орать на нас.

 

Мне казалось, будто меня самого затянуло транспортером. Над нашими головами непрестанно гудел электрический мотор. Наш бригадир — его звали Зиберт — время от времени брал мешок с цементом, надрывал его и высыпал содержимое в воронку. Цементная пыль облаком окутывала нас, прилипала к телу, слепила глаза. Я работал лопатой, ни на минуту не останавливаясь. Ноги у меня дрожали, поясницу ломило, я задыхался, и мне никак не удавалось перевести дух.

 

Мастер дал свисток, и кто-то вполголоса произнес:

 

— Двенадцать часов пять минут. Эта свинья опять украла у нас пять минут.

 

Я отбросил лопату, сделал, покачиваясь, несколько шагов и растянулся на куче щебня.

 

— Плохо себя чувствуешь, парень? — спросил Зиберт.

 

— Ничего.

 

Я вытащил из портфеля свой завтрак — хлеб и немного сала — и принялся жевать. Я был голоден, и в то же время меня поташнивало. Колени у меня дрожали.

 

Зиберт сел рядом со мной. Он был очень высокий и очень худой, с острым носом, тонкими губами и оттопыренными ушами.

 

— Зиберт, — произнес чей-то голос, — тебе надо будет сказать мастеру, что полдень — это полдень.

 

— Да, да, Лимонная Корка, — с усмешкой ответил Зиберт.

 

Они разговаривали совсем рядом со мной, но мне казалось, будто голоса их доносились откуда-то издалека.

 

— Эта свинья вынет свои часы и скажет: «Ровно полдень, дорогой!»

 

Я поднял глаза. Солнце вышло из-за туч и освещало бетономешалку. Она стояла в нескольких шагах от меня, новенькая, выкрашенная в ярко-красный цвет. Рядом с ней, на рельсах, виднелась вагонетка, а перед ней, на земле, из кучи песка торчали черенки лопат. По другую сторону бетономешалки находился транспортер, который подавал бетон к мосту. Меня мутило, и я, рассеянно жуя хлеб, смотрел на все это словно сквозь туман. Внезапно меня обуял страх, я опустил глаза, но поздно: вагон, бетономешалка, лопаты стали совсем маленькими, игрушечными, они начали с безумной скоростью отступать куда-то в пространство, вокруг меня разверзлась пропасть, и в этой бездне застыло ожидание, словно сейчас должно было произойти нечто жуткое, нечто такое, что куда ужаснее смерти.

 

В ушах моих прозвенел чей-то голос. Я увидел свои руки — пальцы их судорожно сцепились. Не отрывая от них взгляда, я начал тихо считать: «один, два, три, четыре...» — почувствовал, как внутри у меня все сжалось, и кошмар рассеялся. Рядом с собой справа я увидел оттопыренное ухо Зиберта и разобрал чьи-то слова:

 

— Черт возьми! Знаешь, что он делает, эта свинья? Перед двенадцатью он отводит стрелку часов на пять минут назад. Почему ты ему не скажешь?

[mastholte rietberg]

— Я прочел в письме доктора Фогеля, — он поднял листок бумаги кончиками пальцев и, держа его очень далеко от себя, всем своим видом выражал отвращение, — что он рассчитывает добиться вашей амнистии (удар линейкой по столу), если вы склонитесь перед его волей. Как вы считаете? Добился бы он этого?

 

— Наверное, господин начальник. Доктор Фогель — ученый, и у него множество...

 

Усмешка, удар линейкой по письму, подпрыгивание.

 

— О! Значит, господин доктор Фогель ученый? Чем же это господин доктор Фогель знаменит?

 

— Он известен в медицинских кругах, господин начальник.

 

— О!

 

Из-за моей спины:

 

— А вам не приходило в голову сделать вид, будто вы подчиняетесь доктору Фогелю, а получив амнистию, поступить по-своему?

 

— Нет, господин начальник, это мне в голову не пришло.

 

— А теперь как вы думаете?

 

— Я этого не сделаю.

 

— Так, так.

 

Стоя передо мной, уперев один конец линейки в стол и опираясь обеими руками на другой ее конец:

 

— А почему?

 

Я молчал довольно долго, и старший надзиратель строго сказал: «Отвечайте же господину начальнику!» Начальник поднял линейку и с живостью произнес: «Дайте ему подумать!» После паузы я сказал:

 

— Не знаю.

 

Начальник загримасничал, вытянул губы, бросил гневный взгляд на старшего надзирателя, ударил линейкой по бронзовой статуэтке на письменном столе и резво запрыгал вокруг меня.

 

— Знаете вы кого-нибудь, помимо доктора Фогеля, кто мог бы хлопотать о вашей амнистии?

 

— Нет, господин начальник.

 

Из-за моей спины:

 

— Известно ли вам, что в вашем случае амнистия может сократить срок наполовину? Вы тогда отбудете в тюрьме лишь пять лет вместо десяти.

 

— Я этого не знал, господин начальник.

 

— А теперь, когда вы это знаете, ответите вы доктору Фогелю, нет?

 

— Нет, господин начальник.

 

— Вы предпочитаете, следовательно, лучше отсидеть лишних пять лет, чем сделать вид, б,удто вы покоряетесь воле доктора Фогеля?

 

— Да, господин начальник.

 

— А почему?

 

— Это было бы обманом.

 

Стоя передо мной, тыча линейкой в мою сторону и глядя в упор мне в глаза:

 

— Считаете ли вы господина доктора Фогеля другом?

 

— Нет, господин начальник.

 

— Любите ли вы его, уважаете?

 

— Безусловно нет, господин начальник, — ответил я и добавил: — Между тем это крупный ученый.

 

— Ладно, оставим в покое крупного ученого. Как по-вашему, Ланг, законно убить врага родины?

 

— Безусловно, господин начальник.

 

— А использовать против него ложь?

 

— Безусловно, господин начальник.

 

— И самую коварную хитрость?

 

— Безусловно, господин начальник.

 

— А между тем вы не хотите воспользоваться хитростью в отношении доктора Фогеля?

 

— Нет, господин начальник.

 

— А почему?

 

— Это разные вещи.

 

— Почему?

 

Я подумал и сказал:

 

— Потому что в этом заинтересован только я.

 

Он торжествующе выкрикнул пронзительным голосом: «Ага! Ага!» Глаза его из-за золотых очков засверкали, он бросил линейку на стол, скрестил руки, и лицо его выразило глубокое удовлетворение.

 

— Ланг, — сказал он, — вы опасный человек.

 

Старший надзиратель повернул ко мне голову и окинул меня строгим взглядом.

 

— А знаете, почему вы опасный человек?

 

— Нет, господин начальник.

 

— Потому что вы честный человек. — Его золотые очки блеснули, и он продолжал: — Все честные люди опасны, только подлецы безопасны. А знаете почему, старший надзиратель?

 

— Никак нет, господин начальник.

 

— Хотите знать почему, старший надзиратель? Потому что подлецы действуют только в своих интересах, то есть мелко плавают.

[mastholte rietberg]

Отрывки из повести Робера Мерля "Смерть мое ремесло", из середины... Из конца нет - сами знаете, чем кончилось. Читается, конечно, без ощущения шока и даже чего-то нового, тем более что написано сухим, почти статистическим языком. Как дочитала, наутро все стоящие с включенными моторами машины неумолимо заставляли думать о Треблинке. Вчера пришлось идти по городу в час пик (шесть-семь вечера в пятницу), и наш город казался одним сплошным концлагерем, где мы

хладнокровно травимся и травим друг друга.

 

И еще, конечно, из детства всплывает -

 

[mastholte rietberg]

Два рассказа от Скада:

Когда нужны герои

Михаил Жванецкий

 

Богатая у нас страна, много всего, и ничего не жалко. Но главное наше богатство люди. С такими людьми, как у нас, любые трудности нипочем, и я не преувеличиваю.

Судно новое построили. Только отошли от родного завода — котел вышел из строя. Не возвращаться же. Только ведь вышли. Два паренька, обмотав друг друга чем попало и непрерывно поливая один другого и вдвоем сами себя, влезли в котел, в невыносимый жар, и спасли престиж тех, кто ставил этот котел. В огонь и воду идут наши ребята, если надо. К сожалению — надо. Очень надо.

 

Читали? В городе Н. прорвало водопровод. Потому что сколько он может действовать? Он же был свидетелем восстания Спартака. Единственное, чего он не видел, так это ремонта. И прорвало его. Но мимо водопровода шел солдат. Простой парень из-под Казани. Разделся, влез и заткнул что надо в ледяной воде и дал городу воду. Врачи долго боролись за жизнь солдата, но он остался жив.

Недавно снова прорвало. Теперь кинохроника заранее подъехала. Водопровод бьет фонтаном. Юпитера горят. К девяти солдата привезли. Скромный паренек, опять заткнул. Господи, когда такие люди, хочется петь! Непрерывно, не прекращая пения петь и плевать на все — сделают!

 

Вот пожилая женщина, домохозяйка. И оказалась в новом районе. Бывает. Жизнь нас забрасывает… Случалось вам удивиться: весной в центре города сухо, чисто и вдруг толпа в грязи, в тине, в болотных сапогах. Это они — жители новых районов.

Если уж попал туда, то либо там сиди, либо отсюда не выезжай. Так вот, бредет наша скромная женщина, простая домохозяйка и слышит: «Помогите! Помогите!» — уже слабо, слабо.

Глядь, у самого дома тонет старичок. У самого порога. Он открыл дверку, ступил ножкой и сразу ушел под воду. Забыл, что выходить-то нельзя, его ж с этим условием вселяли.

Скромная женщина подгребла на доске, обхватила его рукой, обогрела. Корреспонденты набежали. Она стоит мокрая, счастливая, держит старичка за воротничок. Потому что, если ты герой, оглянись вокруг, и тебе всегда найдется работа.

 

Казалось бы, совсем не романтическая профессия — водитель троллейбуса. Но это смотря мимо чего ездишь. А он мимо нового дома ездил, любовался им и не знал, что дом прославит его.

Всем известно, что раствор хорошо держит, если в нем есть цемент. А если с каждой машины килограмм по двести украсть, раствор будет держать хуже. А если утянуть пятьсот, раствор можно будет перемешивать, но держать он не сможет: на одном песке долго не простоишь. Но дом стоял. Почти неделю. Ну а потом ветер рванул или машина проехала — и дом сложился, как домино. И кто, вы думаете, разгреб кирпич и вытащил приемо-сдаточную комиссию с отличными оценками за качество строительства?.. Наш водитель троллейбуса.

 

Где-то сорок тонн зерна горело в складе, электрики концы голые оставили. Так кладовщик на себе килограмм триста вынес. А другой ему кусок кожи дал своей. Той, что ближе рубахи.

 

Вы слушаете и думаете: где-то рвануло, где-то упало, где-то сломалось. И всегда найдется он. Он вытащит. Он влезет. Он спасет. Хорошо, если заметят. А сколько их, безвестных, лежит под машинами в снег, в дождь на дорогах наших. Конечно, с запчастями, слесарями, с передвижными мастерскими каждый дурак сумеет, а ты так — в холод, в зной… За пятьсот километров от Усть-Улыча, за триста до Магадана один с гаечным ключом. Вот ты и опять герой. Только ты этого не знаешь и не знаешь, сколько всего разного держится на твоем героизме. Потому что иногда подвиг одного — это преступление другого. Жаль только, нет фотографий подлинных «виновников торжества».

1972

________________________

Фредерик Браун.

Арена

 

Карсон открыл глаза и увидел над собой тускло мерцающую голубизну.

Было жарко. Он лежал на песке. Ему в спину впивался торчавший из песка острый камень. Карсон повернулся на бок, потом сел, упираясь руками в песок.

"Я сошел с ума, – подумал он. – Или умер. Или ещё что-нибудь…"

Песок был голубым. Ярко-голубым. А голубого песка нет ни на Земле, ни на одной из планет.

Голубой песок.

Голубой песок под голубым куполом – ни небом, ни потолком, а какой-то замкнутой поверхностью. Карсон почему-то знал, что она замкнута и конечна, хотя и не мог этого видеть.

Он набрал горсть песка, который заструился между его пальцами. Струйки защекотали его голую ногу.

Голую? Он был абсолютно обнажен, и его тело уже покрылось обильным потом от расслабляющего жара и тоже стало голубым там, где к нему прилип песок.

Но в остальных местах оно было белым. "Значит, этот песок на самом деле голубой, – подумал он. – Если бы он только казался голубым в голубом свете, то и я был бы голубой. Но я белый – значит, песок голубой. Голубой песок. Голубого песка не бывает. И такого места не бывает, как это".

Пот стекал ему в глаза. Было жарко, как в аду. Только ад должен быть докрасна раскаленным, а не голубым.

Но если это не ад, то что это? Из всех планет такой горячий только Меркурий, но это не Меркурий. И потом, Меркурий остался примерно в четырех миллиардах миль позади от…

И тут он вспомнил, где он был только что. В маленьком одноместном космолете, несшем патрульную службу за орбитой Плутона, в миллионе миль от фланга земной армады, построившейся в боевой порядок, чтобы встретить Пришельцев.

Он вспомнил тот внезапный, резкий, тревожный звонок, когда следящие системы зарегистрировали приближение врага…

Никто не знал, кто такие Пришельцы, как они выглядят, из какой далекой галактики они пришли, – знали только, что она где-то в направлении Плеяд.

Первые разрозненные налеты на дальние колонии и опорные пункты Земли. Отдельные стычки между земными патрулями и небольшими группами космических кораблей Пришельцев; стычки, в которых земляне иногда побеждали, иногда терпели поражение, но до сих пор ни разу не смогли захватить космолет противника. Не осталось в живых и ни одного жителя подвергавшихся налетам колоний – рассказать хоть что-нибудь о Пришельцах было некому.

Сначала угроза казалась не очень серьезной – налеты были немногочисленными и приносили не так уж много ущерба. Их космолеты как будто слегка уступали земным в вооружении, хотя чуть-чуть превосходили их в скорости и маневренности. Как раз настолько, что Пришельцы, если только они не были окружены, могли выбирать – вступить им в бой или скрыться.

И все-таки Земля готовилась к решительному сражению. Был построен небывало могучий космический флот. Ждать пришлось долго. Но теперь генеральное сражение приближалось.

Разведчики обнаружили огромный флот Пришельцев в двадцати миллиардах миль от Земли. Эти разведчики так и не вернулись, но их сообщения были получены. И вот земная армада, все десять тысяч космолетов и полмиллиона космонавтов, расположилась в ожидании за орбитой Плутона, готовая сражаться насмерть.

Битва предстояла на равных – об этом можно было судить по рапортам передовых патрулей; которые пожертвовали жизнью, но перед тем, как погибнуть, передали данные о численности и силе флота противника.

При равенстве сил судьбу Солнечной системы могла решить ничтожнейшая случайность. И решение было бы окончательным – в случае поражения Земля и все её колонии оказались бы в полной власти Пришельцев…

О да, теперь Боб Карсон все вспомнил.

Правда, это не имело отношения к голубому песку и мерцающей голубизне над головой. Но он помнил, как прозвучал этот резкий звонок тревоги, как он бросился к панели управления, как в лихорадочной спешке пристегнулся к креслу, как перед ним на экране росла светлая точка.

Как у него пересохло горло. Как он с ужасом понял – началось! Для него, по крайней мере: основные силы сражающихся были ещё вне пределов досягаемости друг для друга.

Меньше чем через три секунды он или останется победителем, или превратится в горстку пепла. Три секунды – столько длится бой в космосе. За это время можно не спеша сосчитать до трех, а после этого ты или победишь, или будешь мертв. Одного попадания вполне достаточно для маленького, одноместного, легко вооруженного и слабо бронированного патрульного космолета.

Машинально шепча пересохшими губами "Раз!", он лихорадочно крутил ручки на пульте, чтобы растущая точка оставалась в перекрестье линий на экране. Правая нога его замерла над педалью спуска. Единственный смертоносный залп – или он попадет, или нет. Для второго выстрела времени уже не останется.

"Два". Он снова не слышал, как у него это вырвалось. Точка на экране перестала быть точкой. Расположенный в нескольких тысячах миль вражеский космолет был виден так, как будто до него несколько сотен метров. Это был легкий, быстрый патрульный космолет почти такого же размера, как и у Боба.

Вражеский патрульный космолет.

"Тр…" Его нога коснулась педали…

И вдруг Пришелец скользнул по экрану в сторону и вышел из перекрестья. Карсон схватился за ручки, чтобы пуститься в погоню. Какую-то долю секунды противника не было видно, потом корабль Карсона развернулся, и тот снова появился на экране – Карсон увидел, как он круто снижается к Земле.

К Земле?!

Какая-то оптическая иллюзия, не иначе. Этой планеты, теперь занимавшей весь экран, не могло быть здесь. Просто не могло. Вокруг не было ни одной планеты ближе, чем Нептун, а он был в трех миллиардах миль. Плутон находился по другую сторону Солнца, которое виднелось отсюда крохотной точкой.

А как же системы слежения? Они не обнаруживали никакого предмета размером хотя бы с астероид. Сигналы молчали и сейчас.

Этого не могло быть – того, к чему он приближался и что было уже в нескольких сотнях миль под ним.

Внезапная угроза катастрофы заставила его забыть даже о противнике. Он включил передние тормозные ракеты и, повиснув на ремнях, изо всех сил навалился на штурвал аварийного разворота, зная, что только полная мощность двигателей спасет его от катастрофы и что от таких перегрузок он сейчас потеряет сознание.

А теперь он сидел на горячем голубом песке, совершенно голый, но целый и невредимый. Вокруг не было никаких следов его космолета, да и самого космоса. Эта поверхность над головой никак не могла быть небом.

Он, шатаясь, встал на ноги. Сила тяжести была немного больше земной. Не намного.

Кругом простирался ровный песок. Кое-где группами росли какие-то тощие кустики. Они тоже были голубые, но разных оттенков – одни светлее, чем песок, другие темнее.

Из-под ближайшего куста выбежало маленькое животное, похожее на ящерицу, только у него было не четыре ноги, а гораздо больше. Оно тоже было голубым – светло-голубым. Увидев Карсона, оно снова спряталось под куст.

Боб снова посмотрел вверх, пытаясь сообразить, что же там такое. Это не было похоже на крышу, однако имело форму купола. Оно мерцало, и смотреть на него было трудно. Но оно определенно со всех сторон доходило до самой земли – до голубого песка.

Боб стоял недалеко от центра купола. До ближайшей стены – если это стена – было метров сто. Над плоской поверхностью песка как будто было опрокинуто какое-то голубое полушарие метров 250 в окружности.

И всё было голубое, кроме одного предмета. У дальней стороны круглой стены лежало что-то багровое. Это был почти правильный шар диаметром около метра. Он был слишком далеко, чтобы его можно было ясно разглядеть в этом голубом мерцании. И всё-таки Картон почему-то содрогнулся.

Он вытер пот со лба тыльной частью руки.

Что это, кошмар? Эта жара, этот песок, это смутное ощущение ужаса при одном взгляде на багровый шар?

Сон? Не может быть: во время космического боя не засыпают.

Смерть? Невозможно: если бессмертие и существует, то в нём не может быть этого бессмысленного голубого песка, голубого жара и багрового ужаса.

И тогда он услышал голос.

Он услышал его не ушами – голос зазвучал внутри его головы. Он шел ниоткуда и отовсюду.

"Путешествуя в пространстве и времени, – звенело у него в мозгу, – я обнаружил две цивилизации, готовые начать войну, которая истребила бы одну из них и настолько ослабила бы другую, что она неизбежно регрессировала бы и уже никогда не выполнила бы своего предназначения, а распалась бы и вернулась в прах, из которого она поднялась. Но этого не должно случиться".

"Кто… ты?" – Карсон не сказал это вслух, но вопрос возник у него в мозгу.

"Ты не сможешь этого правильно понять. Я… – голос замолк, как будто искал в мозгу Карсона слово, которого там не было, которого он не знал. – Я результат эволюции цивилизации такой древней, что её возраст нельзя выразить понятными для тебя словами. Цивилизации, слившейся в единое целое, каким может стать и твоя примитивная цивилизация… – снова пауза, подыскивание слова, – много времени спустя. Такими могут стать и те, кого ты называешь Пришельцами. Поэтому я и вмешался перед началом битвы, столь равной, что результатом её будет истребление обеих цивилизаций. Одна из них должна выжить. Выжить, чтобы развиваться дальше".

"Одна? – подумал Карсон. – Моя или…"

"В моих силах прекратить войну, послать Пришельцев назад, в свою галактику. Но они всё равно вернутся, или же вы рано или поздно их найдете. Только постоянным вмешательством мог бы я предотвратить взаимное истребление, но я не могу остаться. Поэтому я решил вмешаться сейчас. Я полностью истреблю один флот без всяких потерь для другого. Так одна из цивилизаций сможет выжить".

"Кошмар. Конечно, это кошмар", – подумал Карсон. Но он знал, что это не кошмар.

Все это было слишком бредово, слишком невероятно, чтобы не происходить на самом деле.

Он не осмелился задать вопрос – который? Но его мысли задали этот вопрос сами.

"Выживет сильнейший, – сказал голос. – Этого я не могу – и не стал бы – изменять. Я просто вмешаюсь, чтобы это была настоящая, а не… – снова пауза, – а не Пиррова победа, чтобы победившая цивилизация не была ею сломлена.

Я выбрал двух индивидуумов – тебя и Пришельца. Я вижу, что в вашей древней истории, истории межнациональных войн, известны поединки между представителями племен, решавшие исход борьбы.

Тебе и твоему противнику предстоит выдержать поединок. Оба вы наги и безоружны, обстановка одинаково незнакома обоим, одинаково неприятна для обоих. Время не ограничено – здесь нет времени. Один из вас победит. Его цивилизация выживет".

– Но… – Карсон сам не знал, что он хотел сказать, но голос ответил:

"Это справедливо. Условия таковы, что решит не случайное физическое превосходство. Между вами барьер. Ты поймешь. Ум и мужество будут важнее силы. Особенно мужество – воля к жизни".

– Но пока это будет происходить здесь, наши космолеты…

"Нет, вы в ином времени, ином пространстве. Пока вы здесь, в известном вам мире время стоит на месте. Я вижу, ты думаешь, на самом ли деле все это существует. И да и нет. Но для тебя сейчас это существует на самом деле. То, что ты здесь перенесешь, будет на самом деле. И если ты умрешь, ты умрешь на самом деле. А твоя смерть будет концом всей вашей цивилизации. Теперь ты знаешь достаточно".

И голос умолк.

Карсон снова остался один. Нет, не один – он поднял глаза и увидел, что тот багровый предмет, тот страшный шар, который, как он теперь знал, и есть Пришелец, катится к нему.

Катится.

У него как будто не было ни рук, ни ног, никаких внешних придатков. Он катился по голубому песку, как капля ртути. А перед ним каким-то образом распространялась парализующая волна головокружительной, одуряющей, страшной ненависти.

Карсон огляделся. В нескольких футах от него в песке лежал камень – единственное, что могло сойти за оружие. Камень был невелик, но с острыми краями, как у осколка кремня. Он и похож был на голубой кремень.

Карсон схватил камень и пригнулся, готовый отразить нападение. Противник приближался – он двигался быстрее, чем мог бы бежать Карсон.

Некогда было думать о том, как сражаться с ним, да и как можно было заранее представить себе сражение с существом неизвестной силы, неведомого устройства, с неизвестными приемами борьбы?

Десять метров. Пять. И тут оно остановилось.

Вернее, его что-то остановило. Его передняя часть вдруг стала плоской, как будто оно наткнулось на невидимую стену. Оно даже отскочило назад.

Потом оно снова покатилось вперед, но уже медленнее, осторожнее. И в том же месте снова остановилось. Попробовало в другом месте – и тоже остановилось.

Между ними был какой-то барьер. И Карсон вспомнил: "Дело решит не случайное физическое превосходство. Между вами барьер".

Это, конечно, какое-то силовое поле. Не поле Нетци, известное на Земле: оно светилось и потрескивало. Это же было невидимо и не издавало никаких звуков.

Барьер шел от одного края перевернутого полушария до другого. Карсону не пришлось самому в этом удостовериться – это сделал Пришелец. Он боком прокатился вдоль барьера и не нашел прохода.

Карсон сделал полдюжины шагов вперед, протянув перед собой левую руку, и наконец коснулся барьера. Он был гладкий, упругий, похожий больше на резину, чем на стекло. Теплый на ощупь, но не теплее песка под ногами. И он был совершенно невидим, даже вблизи.

Он бросил камень и налег на барьер обеими руками. Барьер как будто чуть подался. Но не больше, даже после того как Карсон навалился на него всем своим весом. Это было похоже на сталь, покрытую слоем резины. До какого-то предела – упругость, а дальше – несокрушимая твердость.

Он привстал на носки, но там, куда он мог дотянуться, барьер был.

Пришелец, докатившись до края арены, возвращался. Карсона снова охватило головокружение и тошнота, и он отступил от барьера. Но Пришелец не остановился.

А далеко ли простирается барьер вниз? Карсон встал на колени и начал разрывать песок. Песок был легкий, рыхлый, копать его было легко. Он выкопал яму глубиной в два фута – и барьер там все ещё был.

Пришелец снова катился к нему. Очевидно, он нигде не нашел прохода.

Но ведь должен же быть способ проникнуть через барьер, подумал Карсон. Мы должны как-то добраться друг до друга. Иначе вся эта дуэль бессмысленна.

Но не надо спешить. Сначала нужно попробовать кое-что ещё. Пришелец уже вернулся и остановился по ту сторону барьера, всего в каких-нибудь двух метрах от Карсона. Казалось, он разглядывает его, хотя Карсон никак не мог обнаружить у него каких бы то ни было органов чувств. Ничего похожего на глаза, уши, даже на рот. Впрочем, теперь он увидел на поверхности с десяток выемок, и как раз в это время из двух таких выемок внезапно высунулись два щупальца, которые погрузились в песок, как будто пробуя его плотность. Щупальца были около дюйма диаметром и фута в полтора длиной. Они убирались в выемки, когда в них не было нужды – например, когда Пришелец катился. К его способу передвижения они, очевидно, не имели отношения. Насколько Карсон мог судить, Пришелец перекатывался, как-то изменяя положение своего центра тяжести, хотя как он мог это делать, Карсон не имел даже отдаленного представления.

Ещё раз поглядев на Пришельца, он содрогнулся. Это было существо, до жути чуждое всему земному, всем формам жизни, обнаруженным на других планетах Солнечной системы. И он инстинктивно почувствовал, что разум, которым наделено это существо, так же чужд всему земному, как и его организм.

Но попробовать нужно было. Если это существо не обладает телепатическими способностями, попытка обречена на неудачу. Но Карсону казалось, что такие способности у Пришельца есть. Во всяком случае, он распространял вокруг себя почти ощутимую волну ощущения – ощущения ненависти. А раз так, то, может быть, он сможет и читать мысли.

Карсон поднял камень – своё единственное оружие, потом демонстративно швырнул его на землю и поднял перед собой пустые руки ладонями вперед. Он заговорил, хотя и знал, что его слова будут непонятны для этого существа, – но он подумал, что так ему легче будет сосредоточиться на мыслях, которые он хотел передать.

– А может быть, заключим мир? – сказал он, и его голос странно прозвучал в абсолютной тишине. – Нам сказали, что произойдет, если наши цивилизации будут воевать друг с другом: истребление одной и ослабление и регресс другой. Исход сражения зависит от того, чем кончится дело у нас здесь. Не заключить ли нам мир – вы остаетесь в своей галактике, мы – в своей?

Карсон отключил все свои мысли, чтобы получить ответ.

И ответ пришел – он обрушился на него почти физически, так что Карсон пошатнулся. Он даже отступил на несколько шагов в ужасе от силы и глубины той ненависти, той жажды убивать, которые открылись перед ним в переданных Пришельцем образах. Не в членораздельных словах, как передавались ему мысли Единого Существа, а в волнах дикой ярости. Какое-то мгновение, показавшееся ему вечностью, он боролся с силой этой ненависти, чтобы очистить от неё свой разум и отогнать чуждые мысли, которые он допустил себе в голову. Его затошнило.

Его разум понемногу освободился, как человек, очнувшийся от кошмара, понемногу разрывает бредовые нити, которыми был опутан. Карсон ещё задыхался и ощущал слабость, но он уже мог думать.

Он стоял, разглядывая Пришельца. Тот не двигался с места, пока длилась эта дуэль, которую он чуть не выиграл. Теперь он откатился на несколько футов в сторону, к ближайшему голубому кусту. Из выемок показались три щупальца и начали ощупывать куст, ветка за веткой.

– Что ж, – сказал Карсон, – война так война.

Ему удалось даже криво ухмыльнуться.

– Если я правильно тебя понял, мир тебя не устраивает.

И, не в силах удержаться от красивой фразы, добавил:

– Война – не на жизнь, а на смерть!

Но в этой абсолютной тишине его слова прозвучали глупо – даже он сам это почувствовал. И тут он понял, что война будет в самом деле не на жизнь, а на смерть. И его смерть – или смерть этого круглого существа – будет смертью целой цивилизации. Если он потерпит поражение, это приведет к гибели человечества.

При этой мысли он вдруг почувствовал робость. Ведь он знал это наверняка, вне всякого сомнения. Он почему-то знал, что тот, кто устроил этот поединок, говорил правду о своих намерениях и возможностях. Без дураков.

Будущее человечества зависит от него. Об этом было страшно подумать, и он отогнал эту мысль. Нужно было подумать о насущных делах.

Должен же быть какой-нибудь способ проникнуть через барьер – или убивать через барьер.

С помощью телепатии? Он надеялся, что нет, потому что телепатические способности Пришельца явно превосходили человеческие. А может быть, не превосходили? Ведь смог же он изгнать из своего разума мысли Пришельца. А Пришелец? Если у него сильнее развита способность передавать свои мысли, не делает ли это его более уязвимым для чужих?

Карсон уставился на Пришельца и сконцентрировал на нём всю силу своих мыслей.

– Умри, – подумал он. – Ты сейчас умрешь. Ты умираешь. Ты…

Он пробовал несколько раз, в разных вариантах, пробовал передавать образы. Пот выступил у него на лбу, он весь дрожал от напряжения. Но Пришелец продолжал ощупывать куст – всё это произвело на него не большее впечатление, чем если бы Карсон декламировал таблицу умножения.

Значит, ничего не вышло.

От жары и страшного напряжения мысли он снова почувствовал слабость и головокружение. Он присел на песок отдохнуть и занялся внимательным изучением Пришельца. Может быть, так он сможет обнаружить его сильные и слабые стороны, узнает о нём что-нибудь такое, что может пригодиться, когда дойдет дело до рукопашной.

Пришелец обламывал веточки. Карсон внимательно следил за ним, пытаясь определить, каких это требует от него усилий. Надо будет найти такой же куст на моей стороне, подумал он, самому сломать такие же веточки и сравнить силу моих рук и этих щупальцев. Веточки отламывались с трудом; он видел, что Пришельцу приходилось с каждой изрядно повозиться. Каждое щупальце на конце раздваивалось, образуя два пальца с когтем на каждом. Когти выглядели не особенно опасными. Не опаснее человеческих ногтей, если дать им немного подрасти.

Нет, в общем с ним не так трудно будет справиться. Конечно, если эти кусты не очень крепкие. Карсон огляделся и увидел точно такой же куст рядом с собой. Он протянул руку и отломил веточку. Она оказалась хрупкой и непрочной. Конечно, Пришелец мог нарочно скрывать свою силу, но вряд ли.

С другой стороны, где его уязвимые места? Как, собственно, можно его убить, если представится такая возможность? Он снова начал изучать противника. Его внешняя оболочка выглядела довольно крепкой. Понадобится какое-нибудь острое оружие. Карсон опять поднял камень. Он был дюймов 12 длиной, узкий и с одним довольно острым краем. Если бы он расщеплялся, как кремень, из него можно было бы сделать вполне приличный нож.

Пришелец продолжал исследовать кусты. Он подкатился к ближайшему кусту другой разновидности. Из-под куста выскочила голубая многоногая ящерка – точно такая же, какую Карсон видел на своей стороне.

Щупальце Пришельца метнулось, схватило её и подняло в воздух. Другое щупальце начало обрывать ей ноги – спокойно и равнодушно, как будто это были веточки. Ящерка судорожно билась, издавая резкий визг – первый звук, который Карсон услышал здесь, если не считать его собственного голоса.

Карсон содрогнулся, ему захотелось отвести взгляд. Но он заставил себя смотреть – всё, что он узнает о Пришельце, может оказаться полезным. Полезно даже видеть эту ненужную жестокость. Будет просто приятно прикончить это существо, если это удастся.

Именно поэтому он сдержал отвращение и продолжал смотреть, как Пришелец рвет ящерку на куски.

Но он обрадовался, когда ящерка, у которой была уже оторвана половина ног, умолкла, перестала биться и висела мертвая в щупальцах Пришельца.

Тот не стал отрывать ей остальные ноги и пренебрежительно отшвырнул её тело в сторону Карсона. Мертвая ящерка упала у самых его ног.

Она миновала барьер! Барьера больше нет!

Карсон мгновенно вскочил, крепко сжимая в руке нож, и прыгнул вперед. Сейчас он с ним расправится! Если барьера нет…

Но барьер был. Он убедился в этом на горьком опыте, налетев на него головой и чуть не потеряв сознание от удара. Его отбросило назад, и он упал.

Когда он снова сел, тряся затуманенной головой, он заметил, что в его сторону что-то летит, и, чтобы увернуться, распластался на песке. Он уберег своё туловище, но ощутил внезапную острую боль в левой икре.

Не обращая внимания на боль, он откатился назад и поднялся на ноги. Теперь он видел, что в него попал камень, а Пришелец уже поднял другой, захватив его двумя щупальцами, и замахнулся для броска.

Камень полетел в Карсона, но он легко увернулся. Пришелец, очевидно, не мог бросать камни сильно и далеко. Первый камень попал в него только потому, что он сидел и не видел его приближения.

Увернувшись от слабо брошенного второго камня, Карсон запустил в Пришельца своим камнем, который все ещё был у него в руке. Он вдруг обрадовался, подумав: если камни могут перелетать через барьер, то стоит этим заняться. Человек с сильной рукой и точным глазомером…

На расстоянии четырех метров он не мог промахнуться по трехфутовой мишени, и он не промахнулся. Камень полетел точно и сильно – в несколько раз быстрее, чем камни, брошенные Пришельцем. Он попал в самую середину, но, к несчастью, попал плашмя, а не острым концом.

Тем не менее он попал – раздался увесистый удар, и Пришелец явно его почувствовал. Он в это время искал ещё камень, но теперь передумал и откатился назад. К тому времени, как Карсон приготовился к новому броску, Пришелец был уже в сорока метрах от барьера и продолжал катиться назад.

Во второй раз Карсон промахнулся на несколько футов, а третий камень не долетел до цели. Пришелец был вне пределов досягаемости – во всяком случае, для достаточно тяжелого камня, который мог бы причинить ему вред.

Карсон усмехнулся. Этот раунд он выиграл. Если не считать…

Он нагнулся, чтобы посмотреть, что у него о ногой, и улыбка исчезла с его губ. Острый край камня нанес ему довольно глубокую рану в несколько дюймов длиной. Она сильно кровоточила, хотя артерия, скорее всего, задета не была. Если кровотечение прекратится само, всё будет в порядке. А если нет, дело плохо.

Но нужно было заняться кое-чем поважнее этой раны. Устройством барьера.

Он снова подошел к барьеру, вытянув вперед руки. Он нашел барьер и, упираясь в него одной рукой, швырнул в него горсть песка. Песок пролетел насквозь, а его рука – нет.

Органика и неорганика? Нет, потому что сквозь барьер пролетела мертвая ящерка, а ящерка, даже мертвая, – это всё равно органика. А растение? Он отломал сучок и ткнул им в барьер. Сучок прошел насквозь, но когда до барьера дотронулись его пальцы, сжимавшие сучок, они не прошли.

Значит, Карсона барьер не пропускает и Пришельца тоже. А камни, песок, мертвую ящерицу…

А живая ящерица? Он принялся охотиться за ними под кустами и скоро поймал одну. Он осторожно бросил её в барьер, и она отлетела назад и побежала прочь по голубому песку.

Насколько можно было судить, это был окончательный ответ. Барьер преграждал путь живым существам. Неживое и неорганическое вещество могло проникать сквозь него.

Выяснив это, Карсон снова взглянул на свою раненую ногу. Кровотечение ослабло – это значило, что ему не нужно думать о турникете. Но нужно было разыскать немного воды, чтобы обмыть рану.

При мысли о воде он понял, что страшно хочет пить. Если схватка затянется, рано или поздно необходимо будет найти воду.

Слегка хромая, он начал обход своей половины арены. Касаясь барьера одной рукой, он дошел до полукруглой стены. Она была видима – вблизи она казалась серо-голубой – а на ощупь была точно такая же, как и барьер.

Карсон на всякий случай бросил в неё горсть песка – песок прошел насквозь и исчез из виду. Значит, полукруглая стена – это тоже силовое поле. Но сплошное, а не прозрачное, как барьер.

Он пошел вдоль стены, пока не вернулся к барьеру, а потом вдоль барьера к тому месту, с которого начал.

Воды не было и следов.

Обеспокоенный, он начал ходить зигзагами между барьером и стеной, внимательно разглядывая пространство между ними.

Воды не было. Голубой песок, голубые кусты, невыносимая жара. И больше – ничего.

"Наверное, мне только кажется, что я так уж страдаю от жажды", – сказал он себе. Сколько прошло времени? Конечно, по меркам его пространства-времени – нисколько. Ему же было сказано, что пока он здесь, там время стоит на месте. Но жизненные процессы в его организме идут и здесь. Сколько же прошло времени, если измерять его этими процессами? Вероятно, три-четыре часа. Во всяком случае, не так долго, чтобы начать серьезно страдать от жажды.

И всё-таки он испытывал сильнейшую жажду. В горле у него пересохло. Может быть, дело в жаре. А было в самом деле жарко! Наверное, градусов 55. Сухая жара без малейшего движения воздуха.

Он сильно хромал и был совершенно измучен к тому времени, как кончил бесплодный обход своих владений.

Он поглядел на неподвижного Пришельца и подумал: надеюсь, что и ему так же скверно. Очень может быть, что так и есть, Ведь нам сказали, что обстановка здесь одинаково незнакомая и одинаково неприятная для нас обоих. Может быть, на планете Пришельцев нормальная температура – градусов 90. Может быть, здесь, где Карсон медленно поджаривается, Пришелец замерзает.

А может быть, воздух здесь слишком плотен для Пришельца, как он слишком разрежен для Карсона. После прогулки он просто запыхался. Теперь он сообразил, что воздух здесь не плотнее, чем на Марсе.

И никакой воды.

Это означало, что для борьбы поставлен предел – во всяком случае, для него. Если он не найдет способа проникнуть сквозь барьер или убить врага, оставаясь по эту сторону, – рано или поздно его убьет жажда.

Он понял, что нужно спешить. Но всё-таки он заставил себя присесть, чтобы немного отдохнуть и подумать.

Что делать? Ничего. И тем не менее дел много. Вот, например, разные виды кустов. Они выглядят не очень многообещающими, но нужно внимательно их изучить. Потом нога: с ней что-то нужно сделать, хоть и без воды. Приготовить боеприпасы в виде камней. Найти камень, из которого можно было бы сделать хороший нож.

Нога к этому времени сильно разболелась, и он решил начать с неё. На одном из кустов росли листья или что-то вроде листьев. Он сорвал горсть листьев и решил рискнуть. Листьями он стер песок, грязь и запекшуюся кровь, потом сделал компресс из свежих листьев и привязал его к ноге усиками с того же куста.

Эти усики оказались неожиданно прочными. Они были тонкие, но зато гибкие и упругие, и он не мог их переломить, как ни старался. Пришлось отпиливать их острым краем голубого камня. Те усики, что были потолще, в длину достигали целого фута, и он на всякий случай запомнил, что, если их связать по несколько штук, получится вполне приличная веревка. Может быть, веревка ему пригодится.

Он продолжал исследовать кусты. Оставалось ещё три разновидности. Одни кусты были без листьев, сухие, хрупкие, похожие на сухое перекати-поле. Другие были мягкие и крошились, почти как гнилушка. Похоже было, что из них получится прекрасный трут для костра. Третьи были больше остальных похожи на деревья. У них были нежные листья, которые сворачивались при прикосновении, а стебли были хотя и короткими, но прочными и крепкими.

Было жарко. Невыносимо жарко.

Сильно хромая, Карсон подошел к барьеру и пощупал, здесь ли он ещё. Барьер всё ещё был здесь.

Некоторое время он стоял и глядел на Пришельца. Тот держался на безопасном расстоянии от барьера и там что-то делал, двигаясь взад и вперед. Что он делал, Карсон разглядеть не мог.

Один раз он остановился, немного приблизился и как будто уставился на Карсона. И снова Карсону пришлось бороться с приступом тошноты. Он швырнул в Пришельца камнем, тот отступил и продолжал заниматься своим непонятным делом.

По крайней мере Карсон мог держать его на расстоянии.

"Очень много от этого толку", – подумал он с горечью. Тем не менее следующие два часа он провел, собирая камни подходящей величины и складывая их в аккуратные кучки поблизости от барьера.

Горло у него горело. Он почти ни о чём не мог думать, кроме воды.

Но ему приходилось думать. О том, как проникнуть сквозь барьер, как добраться до этого существа и убить его, пока жара и жажда не убили его самого.

Барьер с обеих сторон доходил до стены. А вверху и внизу?

Некоторое время у Карсона в голове стоял какой-то туман, и он никак не мог сообразить, как бы ему это выяснить. Сидя неподвижно на голубом песке (а как он сел – этого он не помнил), он бесцельно смотрел, как голубая ящерка перебегает от одного куста к другому.

Карсон улыбнулся ей. Может быть, у него в голове что-то было неладно; потому что он вдруг вспомнил старые россказни марсианских колонистов: "…Скоро тебе становится так одиноко, что ты начинаешь заговаривать с ящерицами, а потом приходит время, когда они начинают тебе отвечать…"

Конечно, ему надо бы думать о том, как убить Пришельца, но вместо этого он улыбнулся ящерице и сказал:

– Привет!

Ящерица сделала несколько шагов в его сторону.

– Привет! – ответила она.

Карсон оцепенел от изумления, а потом пришел в себя и разразился хохотом. И смеяться ему было не больно – не настолько уж у него пересохло горло.

А почему бы и нет? Почему бы существу, которое изобрело это кошмарное место, не обладать и чувством юмора? Говорящие ящерки, которые отвечают тебе на твоём языке, – разве это не мило?

Он улыбнулся ящерке и сказал:

– Иди сюда.

Но ящерка повернулась и убежала, перебегая от куста к кусту, пока не скрылась из виду.

Он снова почувствовал жажду.

И потом нужно что-то делать. Он не может победить, просто сидя здесь и предаваясь отчаянию. Нужно что-то делать. Но что?

Проникнуть сквозь барьер. Но он не может пройти сквозь него, не может и перелезть. А если подлезть под него снизу? И ведь к тому же, чтобы найти воду, копают колодцы. Одним выстрелом двух зайцев…

Преодолевая боль, Карсон подошел к барьеру и начал копать песок голыми руками. Это была медленная, трудная работа: песок осыпался, и чем глубже он копал, тем шире приходилось делать яму. Он не знал, сколько часов прошло, но на глубине четырех футов он уперся в скалу. Скала была совершенно сухой – никаких признаков воды.

А силовое поле доходило до скалы. Всё зря. И воды нет. Ничего.

Он выполз из ямы и лег на песок, задыхаясь. Потом он поднял голову, чтобы посмотреть, что делает Пришелец. Должен же он что-то делать.

Так и есть. Он что-то сооружал из веток кустарника, связывая их тонкими усиками. Странное сооружение высотой фута в четыре, и почти квадратное. Чтобы разглядеть его получше, Карсон взобрался на кучу песка, которую он выкопал. Сзади из машины торчали два длинных рычага, один из них заканчивался углублением наподобие чашки. "Похоже на какую-то катапульту", – подумал Карсон.

И верно – Пришелец положил в чашку увесистый камень, одним щупальцем подвигал вверх-вниз другой рычаг, потом слегка повернул машину, как будто целясь, а потом рычаг с камнем метнулся вверх и вперед.

Камень пролетел в нескольких метрах над головой Карсона, так далеко, что он даже не стал нагибаться, но он прикинул, на какое расстояние полетел камень, и присвистнул. Он не мог бы бросить камень такого веса дальше, чем на половину этого расстояния. И даже если он отступит к задней стене своих владений, эта машина достанет до него, когда Пришелец придвинет её к самому барьеру.

Над ним пролетел ещё камень – уже поближе.

"Это может быть опасно", – решил он. Нужно что-то предпринять.

Двигаясь из стороны в сторону вдоль барьера, чтобы катапульта не могла взять его в вилку, он запустил в неё десятком камней. Но он увидел, что от этого не будет никакого толку. Так далеко он мог бросать только небольшие камни. И если они попадали в машину, они отскакивали от неё, не причинив никакого вреда. А Пришелец на таком расстоянии легко увертывался от тех камней, которые падали около него.

Кроме того, у него сильно устала рука. От изнеможения у него болело все тело. Если бы только он мог немного отдохнуть и не увертываться каждые тридцать секунд от снарядов катапульты…

Он, шатаясь, отошел к задней стене. Но и это его не спасало. Камни долетали и туда, только реже, как будто приходилось дольше заводить механизм катапульты.

Он снова устало потащился к барьеру. Несколько раз он падал и с трудом поднимался на ноги. Он знал, что его силы на исходе. И всё-таки он не мог остановиться, пока не выведет из строя эту катапульту. Стоит ему задремать, и больше он не проснется.

Первый проблеск идеи появился у него после очередного выстрела катапульты. Её снаряд попал в одну из кучек камней, которые он запас у барьера, и от удара вылетела искра.

Искра. Огонь. Первобытные люди добывали огонь, высекая искры. А если использовать эти сухие крошащиеся кусты как топливо…

К счастью, один такой куст оказался как раз около него. Он сломал его, поднес к куче камней, а потом принялся терпеливо молотить камнем о камень, пока одна искра не попала на древесину, похожую на трут. Дерево занялось так быстро, что пламя обожгло ему брови, и превратилось в пепел за несколько секунд.

Но теперь он уже знал, что делать, и через несколько минут под защитой горки песка, который он выкопал из ямы, горел маленький костер. На растопку он взял мягкие ветки, а огонь можно было поддерживать ветками другого куста, которые тоже горели, но медленнее.

Прочные усики, похожие на проволоку, почти не горели – с их помощью было легко делать зажигательные снаряды. Пучки хвороста с маленьким камнем внутри – для веса, обвязанные усиками с петлей, чтобы сильнее замахнуться.

Он запас полдюжины таких снарядов, потом зажег и бросил первый. Он не попал в цель, и Пришелец спешно начал отступать, таща за собой катапульту. Но у Карсона было готово ещё несколько снарядов, и он швырнул их один за другим. Четвертый застрял в машине, и этого было достаточно. Пришелец тщетно пытался погасить расползавшееся пламя, закидывая его песком, – когтистые щупальца не могли захватить его помногу. Катапульта сгорела.

Пришелец откатился на безопасное расстояние от огня и снова сосредоточил своё внимание на Карсоне. Снова Карсон почувствовал эту волну ненависти и тошноты. Но уже слабее: или сам Пришелец ослабел, или Карсон уже научился защищаться от такого нападения.

Он показал Пришельцу нос и отогнал его камнями на почтительное расстояние. Пришелец откатился к задней стене своей половины и снова начал собирать ветки. Наверное, он собирался сделать ещё одну катапульту.

Карсон в сотый раз проверил, действует ли ещё барьер, и вдруг обнаружил, что сидит у самого барьера на песке, слишком ослабев, чтобы встать. В его раненой ноге распространялась пульсирующая боль, и жажда мучила его ещё сильнее. Но всё это отступало на второй план перед полным изнеможением.

И жарой.

Вот это, наверное, и есть ад, подумал он. Ад, в который верили в древности. Он изо всех сил старался не заснуть, хотя не видел в этом особого смысла: всё равно он ничего не может сделать, пока барьер остается непроходимым и Пришелец держится далеко у задней стены.

Но должен же быть какой-нибудь способ! Он попытался припомнить, что он читал в книгах по археологии о том, как воевали когда-то, до появления металла и пластиков. Первым оружием был как будто камень для метания. Ну, это у него уже было. Единственным усовершенствованием этого оружия была катапульта, вроде той, какую построил Пришелец. Но Карсон никогда не сможет такую сделать: кусты могли дать только крохотные веточки, длиной не больше фута. Он, конечно, мог бы придумать что-нибудь и из них, но для этого понадобилось бы несколько дней, а у него уже мало сил.

Несколько дней? Но Пришелец же её построил. Неужели прошло несколько дней? Но тут он вспомнил, что у Пришельца много щупальцев и что он, несомненно, может работать быстрее.

Кроме того, катапульта не решит исхода борьбы. Нужно придумать что-нибудь получше.

Лук и стрелы? Нет! Он как-то пробовал стрелять из лука и знал, что у него ничего не получится. Даже с современным спортивным стальным луком точного боя. А из примитивного самодельного лука, какой он мог бы соорудить здесь, он вряд ли сможет стрелять дальше, чем бросает камни, и наверняка уж не так точно.

Копье? Это он может сделать. Его будет бессмысленно метать, но оно может пригодиться в рукопашной – если дело дойдет до рукопашной.

И потом это даст ему хоть какое-то занятие. Отвлечет его от бредовых мыслей, которые уже лезут к нему в голову. Ему уже время от времени приходилось делать усилие, чтобы вспомнить, зачем он здесь, зачем ему нужно убить Пришельца.

К счастью, он лежал поблизости от одной из заготовленных кучек камней. Он перебрал их, пока не нашел один осколок, формой напоминавший наконечник копья. Другим, маленьким камнем он начал обтесывать его, стараясь придать ему такую форму, чтобы он, воткнувшись в тело, не мог выйти обратно.

Что-нибудь вроде гарпуна? В этом что-то есть, подумал он. Для этого сумасшедшего сражения гарпун лучше, чем копье. Если бы поразить им Пришельца, и если к гарпуну будет привязана веревка, он сможет притянуть Пришельца к барьеру – и тогда, даже если его руки не смогут проникнуть на ту сторону, это сделает каменное лезвие ножа.

Древко было труднее сделать, чем наконечник. Но, расколов вдоль и соединив самые толстые стволы четырех кустов и обвязав сочленения тонкими, но крепкими усиками, он сделал прочное древко фута в четыре длиной и к концу его привязал каменный наконечник. Получилось коряво, но надежно.

Теперь веревка. Из тонких, крепких усиков он сплел веревку футов в двадцать длиной. Веревка была легкой и казалась непрочной. Но он знал, что она легко выдержит его вес. Один конец её он привязал к древку гарпуна, а другой обвязал вокруг правого запястья. Теперь, бросив гарпун сквозь барьер, он, во всяком случае, сможет вытянуть его обратно, если промахнется.

Когда он затянул последний узел и не знал, что делать дальше, он почувствовал, что жара, усталость, боль в ноге и страшная жажда стали вдруг во сто раз сильнее.

Он попытался встать, чтобы посмотреть, что делает Пришелец, и обнаружил, что не может подняться на ноги. С третьей попытки он ухитрился встать на четвереньки и снова упал на песок.

"Надо поспать, – подумал он. – Если сейчас дойдет до схватки, я ничего не смогу сделать. Он мог бы сейчас подойти и убить меня, если бы он знал. Нужно немного отдохнуть".

Преодолевая боль, он с трудом пополз от барьера.

Что-то ударилось о песок рядом с ним и пробудило его от ужасного, запутанного сна к ещё более ужасной реальности. Он открыл глаза и снова увидел голубое мерцание над голубым песком.

Сколько времени он спал? Минуту? День?

Рядом упал ещё один камень, уже ближе. Его осыпало песком. Он уперся руками, сел, повернулся и увидел Пришельца в двадцати ярдах от себя, у самого барьера.

Как только Карсон сел, Пришелец поспешно укатился прочь и остановился только у задней стены.

Карсон понял, что заснул слишком рано, когда был ещё в пределах досягаемости для камней, брошенных Пришельцем. А тот, увидев, что он лежит неподвижно, осмелился подойти к барьеру и начал бросать в него камнями. К счастью, Пришелец не знал, насколько Карсон ослабел – иначе он остался бы здесь и продолжал бросать камни.

Долго ли он спал? Наверное, нет, потому что чувствовал себя точно так же, как и раньше. Сил у него не прибавилось, жажда не усилилась, – никакой разницы. Может быть, прошло всего несколько минут.

Он снова прополз, на этот раз заставляя себя ползти дальше и дальше, пока бесцветная, непрозрачная внешняя стена арены не была всего в метре от него. Тогда он снова заснул…

Когда он проснулся, ничего вокруг не изменилось, но на этот раз он знал, что спал долго.

Первое, что он ощутил, была сухость в запекшемся рту. Язык распух.

Медленно приходя в сознание, он понял: что-то неладно. Он уже не чувствовал такой усталости – изнеможение прошло. Но он чувствовал сильнейшую боль. И когда он попробовал пошевелиться, он понял, что источник её – нога.

Он поднял голову и посмотрел. Нога ниже колена ужасно распухла, и опухоль распространилась до половины бедра. Усики растений, которыми он привязал к ране компресс из листьев, теперь глубоко впились в раздувшуюся ногу. Просунуть под них нож оказалось невозможно. К счастью, последний узел пришелся над костью голени, спереди, где прутья впились не так глубоко. Собрав все силы, он развязал узел.

Взглянув под повязку, он увидел самое худшее, что только могло быть. Заражение – очень сильное и ползущее кверху.

И не имея лекарств, не имея бинтов, не имея даже воды, он ничего не мог с этим поделать.

Разве что умереть, когда заражение охватит всё тело.

Теперь он понял, что надежды нет. Он побежден.

И вместе с ним – человечество. Когда он умрет здесь, там, в его мире, умрут все его друзья, все люди. Земля и её колонии на планетах станут вотчиной чуждых всему земному Пришельцев. Кошмарных, нечеловеческих созданий, которые получают удовольствие, разрывая на часты живых ящериц.

Эта мысль придала ему мужества, и он пополз вперед, почти ничего не видя от боли, вперед, к барьеру. Теперь уже не на четвереньках, а ползком, отталкиваясь ногами и подтягиваясь на руках.

Оставался один шанс из миллиона, что, когда он доберется до барьера, у него хватит сил один-единственный раз бросить свой гарпун и попасть, если – ещё один шанс из миллиона – Пришелец тоже окажется около барьера. Или если барьер исчезнет.

Ему показалось, что понадобились годы, чтобы доползти до барьера. Барьер был на месте. Такой же непроходимый, как и тогда, когда он впервые его нащупал.

А Пришельца у барьера не было. Приподнявшись на локтях, Карсон увидел его в задней части той половины арены – он был занят постройкой деревянной рамы, которая была наполовину готовой копией уничтоженной Карсоном катапульты.

Движения Пришельца были медленными – несомненно, он тоже ослабел. Но Карсон подумал, что вряд ли Пришельцу понадобится вторая катапульта. Он подумал, что умрет раньше, чем тот её закончит.

Если бы приманить его к барьеру, пока он ещё жив… Карсон замахал рукой и попытался крикнуть, но его запекшиеся губы не могли произнести ни звука. Или если бы проникнуть сквозь барьер…

На него, наверное, нашло какое-то затмение, потому что он обнаружил, что в тщетной ярости колотит кулаками по барьеру. Он заставил себя остановиться, закрыл глаза, пытаясь успокоиться.

– Привет, – произнес какой-то тоненький голос. Он был похож на голос…

Карсон открыл глаза и повернулся. Это в самом деле была ящерка.

"Уйди, – хотел сказать Карсон. – Уйди. Тебя на самом деле нет, а если ты тут, то ты не можешь говорить. Мне опять мерещится".

Но он не мог произнести ни слова – его рот и горло совершенно высохли. Он снова закрыл глаза.

– Больно, – сказал голос. – Убей. Больно. Убей. Иди.

Он снова открыл глаза. Десятиногая голубая ящерка была ещё тут. Она пробежала немного вдоль барьера, вернулась, опять пробежала, опять вернулась.

– Больно, – сказала она. – Убей. Иди.

Снова она отбежала, опять вернулась. Она явно хотела, чтобы Карсон последовал за ней вдоль барьера.

Он снова закрыл глаза. Голос не умолкал. Все те же три бессмысленных слова. Каждый раз, как он открывал глаза, она отбегала и возвращалась.

– Больно. Убей. Иди.

Карсон застонал. Проклятое создание не оставит его в покое, пока он не последует за ним. Он пополз следом за ящеркой. До него донесся другой звук – тонкий визг. Он становился громче.

На песке что-то лежало, извиваясь и корчась. Что-то маленькое и голубое – похожее на ящерку и в то же время…

Тут он понял, что это такое – это ящерка, у которой Пришелец отрывал ноги. Это было так давно… Но она была жива; она пришла в себя и теперь, визжа, корчилась в агонии.

– Больно, – сказала другая ящерка. – Больно. Убей. Убей.

Карсон понял. Он вытащил из-за повязки каменный нож и убил изувеченное создание. Живая ящерка быстро ускользнула.

Карсон повернулся к барьеру. Припав к нему руками и лицом, он смотрел, как вдалеке Пришелец мастерит катапульту.

"Если бы добраться туда, – думал он. – Если бы попасть на ту сторону. Я бы ещё мог победить. Кажется, он тоже ослабел. Я мог бы…"

Снова на него надвинулась черная безнадежность; его воля отступила перед болью, и он подумал, что лучше было бы умереть. Он позавидовал ящерке, которую только что убил. Ей не пришлось больше страдать. А ему придется. Может быть, часы, может быть, дни – пока он не умрет от заражения крови.

Если бы можно было самого себя этим ножом…

Но он знал, что не сможет это сделать. Пока он жив, есть хоть один шанс из миллиона…

Он изо всех сил нажимал руками на барьер, как будто хотел оттолкнуть его от себя. Он заметил, какими тонкими и костлявыми стали его руки. Наверное, он здесь уже долго, уже много дней.

Сколько же осталось ему жить? Сколько времени он ещё может терпеть жару, жажду и боль?

Некоторое время он был близок к истерике, но потом пришло глубокое спокойствие и с ним – потрясающая мысль.

Ящерка, которую он только что убил. Она пересекла барьер, когда была ещё жива! Она была на стороне Пришельца; тот оборвал ей ноги и презрительно отшвырнул сюда, и она пролетела сквозь барьер. Он-то подумал – это потому, что она мертва.

Но она была жива! Она была всего лишь без сознания.

Живая ящерка не может пересечь барьер, но если она без сознания – это возможно. Значит, барьер непроходим не для живой материи, а для мыслящей материи!

И с этой мыслью Карсон пополз вдоль барьера, чтобы сделать последнюю отчаянную ставку. Надежда была так ничтожна, что только умирающий мог бы ухватиться за неё.

Нет смысла взвешивать шансы на успех. Потому что если он откажется от этой попытки, они почти равны нулю.

Он дополз до кучи песка высотой фута в четыре, которую он накопал, пытаясь – сколько дней назад это было? – подкопаться под барьер или найти воду.

Куча была у самого барьера – один её склон наполовину заходил на ту сторону.

Взяв камень из соседней кучи, он забрался на холмик, миновал его вершину и улегся, опершись на барьер так, что, если бы барьер вдруг исчез, он скатился бы по склону на вражескую территорию.

Он проверил, на месте ли нож, удобно ли лежит в его левой руке гарпун и прочно ли привязана к нему и к запястью веревка.

Потом он поднял правой рукой камень, которым сейчас ударит себя по голове. Придется положиться на везение: удар должен быть настолько сильным, чтобы он потерял сознание, но не настолько, чтобы это было надолго.

Он чувствовал, что Пришелец следит за ним, что тот увидит, как он скатится сквозь барьер, и непременно приблизится, чтобы выяснить, в чём дело. Карсон надеялся, что тот примет его за мертвого – он надеялся, что тот пришел к такому же выводу о барьере, как в своё время и он. Но Пришелец будет осторожен и подойдет не сразу. Немного времени у него будет.

Он нанес удар…

Очнулся он от боли. От внезапной резкой боли в бедре, не похожей на пульсирующую боль в голове и в ноге.

Но, обдумывая всё перед тем, как оглушить себя, он предвидел именно эту боль, даже надеялся на неё и приготовился очнуться, не выдавая себя никаким движением.

Лежа неподвижно, он чуть приоткрыл глаза и увидел, что его догадка оправдалась. Пришелец приближался. Он был футах в двадцати, и боль, от которой Карсон очнулся, причинил ему брошенный Пришельцем на всякий случай камень.

Он продолжал лежать неподвижно. Пришелец приближался. В пятнадцати футах он остановился. Карсон затаил дыхание.

Он изо всех сил старался, чтобы у него в голове не было ни единой мысли, – иначе телепатические способности врага подскажут ему, что Карсон в сознании. Но тут на его мозг с потрясающей силой обрушились мысли Пришельца.

Он почувствовал дикий ужас от этих совершенно чуждых, иных мыслей, которые он ощущал, но не мог ни понять, ни выразить, потому что ни в одном земном языке не нашлось бы для них слов, ни в одной земной душе – представлений. Он подумал, что мысли паука, или богомола, или марсианской песчаной змеи, обрети они разум, показались бы по сравнению с этим родными и милыми.

Он теперь понял, что то таинственное существо было право. Человек или Пришелец – во всей Вселенной было место только для одного их них. Они были дальше друг от друга, чем бог и дьявол, – между ними не могло быть даже равновесия.

Ближе. Карсон ждал, пока он приблизится на несколько футов, пока он протянет к нему свои щупальца…

И тут, забыв про свои страдания и, собрав все оставшиеся силы, он сел, занес гарпун и бросил его.

Пришелец, с глубоко вонзившимся в него оружием, покатился прочь. Карсон попытался встать, чтобы броситься вдогонку, но не смог. Он упал и пополз вслед за противником.

Веревка размоталась и потянула Карсона за руку. Его протащило ещё несколько футов, потом натяжение ослабло. Карсон продолжал двигаться вперед, подтягиваясь руками по веревке.

Пришелец остановился, размахивая щупальцами и тщетно пытаясь вытащить гарпун. Казалось, он задрожал, а потом, очевидно, поняв, что ему не уйти, прокатился назад к Карсону, протянув к нему когтистые щупальца.

Карсон встретил его с ножом в руке. Он наносил удар за ударом, а эти ужасные когти рвали его кожу и мясо.

И вдруг Пришелец застыл в неподвижности…

 

Зазвонил звонок. Карсон открыл глаза, но не сразу сообразил, где он и что с ним. Он пристегнут к сиденью своего космолета, и на экране перед ним нет ничего, кроме космической пустоты. Никакого противника, никакой немыслимой планеты.

Звонок вызова продолжал звенеть – кто-то хотел, чтобы он ответил. Чисто рефлекторным движением Карсон протянул руку и перебросил тумблер.

На экране появилось лицо Брандера – капитана судна-базы "Магеллан". Он был бледен, глаза его возбужденно сверкали.

– Карсон! Я – "Магеллан"! – рявкнул он. – Отбой. Всё кончилось! Мы победили!

Экран померк – Брандер вызывал остальных патрульных.

Медленно Карсон вывел свой корабль на обратный курс. Медленно, не веря своим глазам и ушам, он отстегнулся от кресла и пошел к крану попить. Почему-то он чувствовал страшную жажду. Он выпил шесть стаканов.

Потом он прислонился к стене, собираясь с мыслями.

Было ли всё это на самом деле? Он здоров, цел и невредим. Жажда была скорее воображаемой, чем настоящей: горло у него вовсе не пересохло. Нога…

Он задрал штанину и посмотрел на икру. Там был длинный белый шрам, но он давно зажил. Раньше никакого шрама здесь не было. Он расстегнул молнию на куртке и увидел, что его грудь и живот иссечены крохотными, почти незаметными и тоже давно совершенно зажившими шрамами.

Это было на самом деле.

Автопилот уже вводил его космолет в трюм базы. Захваты уложили его на место, и через мгновение зуммер сообщил, что шлюз заполнен воздухом. Карсон открыл люк и вышел наружу через двойную дверь шлюза.

Он направился прямо в кабинет Брандера, вошел и отдал честь.

Брандер выглядел все ещё слегка ошалевшим.

– Привет, Карсон, – сказал он. – Ты такое пропустил! Вот это была картина!

– Что случилось, сэр?

– Точно не знаю. Мы дали один залп, и весь их флот рассыпался в пыль! Что-то такое мгновенно перекинулось с корабля на корабль – даже на те, в которые мы не целились и которые были за пределами нашего огня. Весь флот был уничтожен на наших глазах, а у нас ни одной царапины! Мы даже не можем приписать себе эту честь. Наверное, в их металле была какая-нибудь нестабильная составная часть, и наш пристрелочный выстрел вызвал реакцию. Ух, что было! Жаль, что всё обошлось без тебя.

Карсону удалось улыбнуться. Это было жалкое подобие улыбки, – только много дней спустя он переживет всё происшедшее, – но капитан не смотрел на него и ничего не заметил.

– Да, сэр, – сказал он. Здравый смысл, а не скромность, подсказал ему, что он навеки прослывет самым последним лжецом во всем космосе, если проговорится хоть словом. – Да, сэр, жаль, что всё обошлось без меня.

 

[mastholte rietberg]

Феликс Кривин. Изобретатель Вечности

   Изобретатель Вечности умер в 1943 году, в маленьком  курортном  городке
на берегу Средиземного моря. Незадолго перед тем в этом море пошел ко  дну
представитель  оккупационного  командования,   пожелавший   освежиться   в
оккупированных водах и оставшийся там дольше желаемого.
   В это время в воде находились: ПРОФЕССОР ЭНТОМОЛОГИИ, пятидесяти восьми
лет, тридцать пять из которых были отданы не собственной  жизни,  а  жизни
различных  насекомых;  КОММЕРЧЕСКИЙ  АГЕНТ  небольшой  торговой   конторы,
выглядевший старше своих тридцати двух лет; ПОЧТАЛЬОН, выглядевший  моложе
своих шестнадцати  лет;  СТУДЕНТКА  МЕДИЦИНЫ  двадцати  лет  с  небольшим;
ПАРИКМАХЕРША  дамского  зала,  тридцати  лет  с  небольшим;   БАКАЛЕЙЩИЦА,
владелица  бакалейной  лавки,  некоторых  лет   с   небольшим;   а   также
СТАРУХА-МАНЕКЕНЩИЦА, возраст  которой  уже  ни  для  кого  не  представлял
интереса.
   Все эти лица были обнаружены в воде после того,  как  от  представителя
оккупационных властей перестали поступать какие-либо известия.  Коммерсант
и Парикмахерша оживленно беседовали в воде (не заходя,  впрочем,  глубоко,
чтобы быть на виду у  собеседника),  Старуха  у  самого  берега  принимала
морские ванны, остальные плескались каждый сам по  себе,  поскольку  в  то
время были еще незнакомы.
   Все они были доставлены на берег  и  взяты  в  качестве  заложников,  с
угрозой, что через месяц будут расстреляны, если  не  объявится  настоящий
преступник. Их поместили не в тюрьму, чтоб они не утратили вкус  к  жизни,
а, напротив, предоставили им комфортабельный особняк, снаружи зарешеченный
и тщательно охраняемый, но внутри довольно уютный.
   Это был своего рода эксперимент.
   Первый  день  тянулся  долго,  и  Профессор  объяснил   это   причинами
субъективными.  Время,  сказал  он,   в   значительной   степени   явление
психологическое, зависящее от процессов, которые  происходят  внутри  нас.
Радость убыстряет время, горе замедляет его; а ожидание смерти  заставляет
ползти совсем медленно, потому что жизнь сопротивляется смерти.
   Старуха-манекенщица охотно поддержала разговор о смерти.  Разговоры  об
общей участи отвлекали ее от мыслей о собственном неизбежном конце.  В  то
время, когда Старуха-манекенщица была манекенщицей, а не старухой, мысли о
бренности жизни не посещали ее, тогда она видела в жизни  другие  стороны.
Но коловращение жизни повернуло ее  к  Старухе  бренной  стороной,  и  уже
ничего не было видно, кроме бренности. Морские ванны должны  были  Старухе
помочь, но они, напротив,  погубили  ее  окончательно.  Такое  беспокойное
время: кто-то кого-то топит, а  больного  человека  вытаскивают  из  воды,
прерывают курс лечения...
   - Не нужно  говорить  о  смерти,  -  сказала  Бакалейщица.  -  Пока  мы
молоды... - она осеклась, поймав на себе критический взгляд Парикмахерши.
   Профессор считал, что она  права,  что  для  того,  чтобы  жить,  нужно
сосредоточить себя на жизни.  Есть  насекомые,  жизнь  которых  составляет
всего несколько часов, но это отнюдь не приводит их в  отчаянье.  За  свои
несколько часов они проживают не меньше, чем крокодилы за триста лет.
   - Неужели за триста? - у Старухи заблестели  глаза,  и  ее  собственный
возраст показался ей младенческим.
   - Ненавижу насекомых, - сказала Парикмахерша. - И крокодилов  тоже,  не
понимаю, зачем им так долго жить.
   Коммерсант предложил Студентке прогуляться по  коридору,  но  Студентка
уткнулась в конспект и не слышала его приглашения. Тогда Коммерсант послал
Почтальона за газетами, - может  быть,  в  доме  сохранились  какие-нибудь
газеты, - а Старухе предложил выгладить ему брюки, - если,  разумеется,  в
доме найдется утюг.
   Старуха кивнула, думая о  крокодилах.  Неужели  они  так  долго  живут?
Триста лет! А тут - какой-нибудь месяц. Что можно успеть за месяц?  Только
не пожить. Пожить не успеешь и за всю жизнь, не то  что  за  какой-то  там
месяц. Насекомые - другое дело, у  них  потребности  крошечные.  И  вообще
неизвестно, зачем они живут. А крокодилы  зачем  живут?  Непонятно  зачем,
правильно сказала Парикмахерша. Триста лет живут - и непонятно зачем.

   - Все относительно, - сказал Коммерсант. Он был относительно  небольшой
коммерсант, и это заставило его исповедовать теорию  относительности...  -
Каждый город - маленькое государство, каждый дом - маленький город...
   - Какой  у  нас  миленький  город,  -  сказала  Парикмахерша,  окидывая
взглядом городские стены и потолок.
   Коммерсант предложил ей прогуляться по коридору, но она отказалась. Она
была дамской парикмахершей, и сердце ее замирало при виде мужчин,  которые
стриглись в соседнем зале. Их бороды и усы были для нее  полной  загадкой,
и, придя с работы домой, она подолгу стояла перед  зеркалом  с  бритвой  в
руке, воображая, что бреет клиента. Но в дамском зале, а тем  более  в  ее
одинокой комнатке, брить было некого, и рука ее повисала  в  воздухе,  как
птица на бреющем полете...
   Почтальон принес газету. Он обнаружил в  кладовке  целую  пачку  старых
газет, но принес только одну, чтобы обеспечить ежедневную доставку  почты.
Он распределил газеты по датам, и хоть все они были  пятилетней  давности,
но каждая, по сравнению с более старой, сообщала новости посвежей,  и  это
обеспечивало регулярный приток информации.
   Коммерсант развернул газету и прочитал  о  сформировании  правительства
Даладье, три  года  назад  ушедшего  в  отставку.  Весть  о  сформировании
правительства Даладье, в  свое  время  не  оправдавшего  ничьих  ожиданий,
теперь была воспринята с радостью, поскольку обозначала  уход  в  отставку
оккупационных властей. Было, правда, опасение, что  правительство  Даладье
уступит место правительству Поля Рейно, которое в самые трудные дни сбежит
из Парижа, уступив страну Маршалу Петену, который уступит ее  все  тем  же
оккупационным властям. Круговорот  истории,  связанный  с  чтением  старых
газет. И хоть говорят, что новое - это хорошо забытое  старое,  но  иногда
старое возвращается так скоро, что о нем даже не успеваешь забыть.
   - Все относительно, - сказал Коммерсант, углубляясь в газету.
   Да, конечно, все  относительно.  В  сущности,  человек  уже  при  своем
рождении приговорен к смерти, разница лишь в  том,  когда  будет  исполнен
приговор - через день, через месяц или через столетие. Эту мысль  высказал
Профессор, знаток биологических систем, имеющих разную  продолжительность,
но одинаковую завершенность.
   Еще там, на пляже, Парикмахершу привлекла роскошная борода  Профессора,
и здесь ее продолжала смущать его борода. Пальцы ее сжимали  отсутствующую
бритву, и рука ее взлетала, как птица в свой бреющий полет.
   - С точки зрения бабочки-поденки тридцать дней, которые  нам  отведены,
это не такой уж малый срок, - сказал Профессор энтомологии.
   - Для этой бабочки час - как год, - кивнул Коммерсант. -  У  нее  время
идет по повышенному курсу. Мы, люди, живем в условиях временного изобилия,
поэтому мы не ценим времени. А если б у нас на счету был каждый  день,  мы
пустили бы его по повышенному курсу.
   - И получили б те же прибыли? - усомнилась Бакалейщица.
   - Конечно. Произвожу элементарный подсчет:  предположим,  час  идет  по
курсу месяца.  Значит,  сутки  у  нас  составляют  два  года,  а  месяц  -
шестьдесят лет.
   - Это заманчиво, - улыбнулся Профессор и подмигнул Старухе-манекенщице.
- Мы еще проживем шестьдесят лет.
   - Не с моими болезнями, - не приняла его оптимизма Старуха.
   Бакалейщица вздохнула:
   - Мы - бабочки, которых посадили в общую коробку и позволили прожить  в
ней тридцать дней...
   - Шестьдесят лет, -  поправил  ее  Почтальон.  -  Привыкайте  к  новому
летосчислению.

   Все привыкали к новому летосчислению. Первые несколько месяцев прошли в
устройстве на новом месте.
   Профессору отвели отдельный кабинет, чтобы он  мог  заниматься  научной
работой. Кроме того, ему предстояло вести работу преподавательскую: читать
Студентке курс лекций, проводить с ней семинарские занятия, а впоследствии
принять у нее экзамен.
   Старуха-манекенщица  молодела  у  всех  на   глазах.   Ведь   молодость
измеряется не тем, сколько прожито, а тем, сколько еще предстоит  прожить.
Теперь Старухе предстояло прожить столько же, сколько молодой Студентке  и
юному Почтальону, и если б не ее болезни, она бы чувствовала себя такой же
молодой, как они.
   Все стали ровесниками, и сорокалетняя (скажем так) Бакалейщица обратила
внимание на тридцатилетнего Коммерсанта.  Она  сразу  выделила  его  среди
прочих   своих    ровесников    -    шестидесятилетнего    Профессора    и
шестнадцатилетнего Почтальона. Этому способствовало и  то,  что,  в  своей
семейно-бакалейной  жизни  отягощенная  многочисленной  семьей  и  толпами
покупателей, она впервые  оказалась  в  столь  малолюдном  окружении,  что
смогла разглядеть каждого отдельного человека.
   Через два  года  после  знакомства  (сутки  по  старому  летосчислению)
Почтальон доставил Бакалейщице первое письмо, в котором ей было  назначено
первое свидание в коридоре. А еще  через  три  месяца  Коммерсант  получил
ответ. Расстояния были короткие, и почта работала  вовсю,  но  письма  шли
очень долго - по новому летосчислению.

   Почувствовав прилив молодых сил, Старуха-манекенщица принялась наводить
в доме порядок, о котором в своем собственном доме  уже  не  думала  много
лет. Теперь у нее было будущее - пусть не слишком большое, но не  меньшее,
чем у других, а главное - здесь ей было для кого  стараться.  Едва  открыв
глаза, она лихорадочно соображала: нужно прибрать у Профессора в кабинете,
а еще до того подготовить рабочее место для Парикмахерши, а еще  раньше  -
разбудить Почтальона и собрать  его  в  путь,  чтобы  он  успел  доставить
утренние газеты.
   Она будила Почтальона, наскоро кормила его и  провожала  до  дверей  из
столовой в гостиную. Затем протирала зеркало Парикмахерши,  ставила  перед
ним кресло и аккуратно раскладывала  орудия  парикмахерской  деятельности:
расчески, ножнички, щипчики, бигуди... Она сама удивлялась своей  энергии.
Она могла три месяца подряд  тереть  пол,  чтоб  довести  его  до  полного
блеска, провести неделю у какого-нибудь серванта, сообщая ему приличный  и
эстетический вид. У каждой двери она положила половичок и строго  следила,
чтоб ноги вытирались при переходе из комнаты в комнату и обратно. Домашняя
работа не имеет начала и конца, и это  в  какой-то  мере  приобщает  ее  к
вечности. Может быть, потому молодые  ее  любят  меньше,  чем  старики,  а
старики обретают в ней спасительное ощущение, что всему этому  никогда  не
будет конца...  Старуха-манекенщица,  казалось,  демонстрирует  эти  чужие
комнаты, как демонстрировала когда-то чужие одежды.  Ну-ка  поглядите,  не
согласитесь ли здесь пожить? Только в этих комнатах можно жить в  нынешнем
сезоне! Только в этих - и только в этом сезоне!.. Потому что жизнь бабочки
- только один сезон.

   Так проходили годы, и, как это обычно бывает с годами,  они  пролетали,
как один день. В свободные от лекций часы Профессор  писал  монументальный
труд: "Жизнь бабочек в условиях закрытых помещений".
   В том большом мире, где  время  измерялось  полновесными  годами,  была
война, но здесь об этом никто не думал,  потому  что  здесь  люди  жили  в
другом измерении. Они и прежде не мыслили слишком широко, и  там,  где  их
никто не ограничивал, ограничивали себя сами: жизнь в маленьком мире имела
те  преимущества,  что  избавляла  человека  от  больших  бурь.  Профессор
ограничивал  себя  энтомологией,  Бакалейщица   -   бакалеей   и   семьей,
Парикмахерша - дамским залом, за которым начинался неведомый  ей  мужской,
полный тревог и опасностей, как всякий мир, которым правят мужчины.
   - Посидим под плафоном,  -  предлагал  Бакалейщице  Коммерсант,  и  они
усаживались под плафоном, который лил на них лунный свет.
   Это сидение под искусственной луной возвращало Бакалейщицу в те далекие
годы, когда и луна была другая, и Бакалейщица была другая, да  и  человек,
сидящий с нею рядом, был  совершенно  другой.  Тот  человек,  впоследствии
Бакалейщик, впоследствии супруг и отец пятерых детей, тогда еще был никем,
но именно тогда он был ей особенно дорог. Лунный свет... Возможно, во всем
виноват лунный свет, делающий близким постороннего человека. Потом,  когда
он рассеется, станет ясно, что человек чужой, но это  придется  скрыть  от
него, от себя и от всех, потому что будут общие дети, общая семья и  общая
бакалея... А больше  -  ничего  общего,  а  особенно  того,  что  когда-то
привиделось в лунном свете...
   Едва зародившись, отношения между Бакалейщицей и Коммерсантом встретили
горячую поддержку со  стороны  остального  населения  этого  ограниченного
мирка. Почтальон целиком посвятил себя их  переписке,  тратя  на  доставку
корреспонденции не более одного дня. Студентка  восстанавливала  в  памяти
забытые  стихи  и,  как  листовки,   разбрасывала   их   по   комнате.   А
Старуха-манекенщица, глядя дальше других, тайком шила пеленки.  Хотя,  для
того, чтоб понадобились пеленки, нужно было не шестьдесят, а  чуть  ли  не
шестьсот лет  по  новому  летосчислению,  но  истинная  любовь  не  боится
подобных препятствий, и Старуха шила пеленки, веря в истинную любовь.
   Между тем виновники всех этих предприятий  сидели  в  центре  внимания,
совершенно его не замечая. Таков эгоизм любви:  она  ничего  не  замечает,
когда сидит вот так, под плафоном.
   - Взгляните туда, - говорила  Бакалейщица,  поднимая  кверху  глаза,  а
вместе с ними - мечты и надежды. И там, под сводами вечернего потолка,  ее
мечты встречались с его мечтами, а ночь уже подступала, окружая их плотной
стеной, говоря точнее - четырьмя плотными стенами...

   Так пролетело тридцать лет, и Старуха  забеспокоилась,  что  не  успеет
дошить пеленок. Здесь, в этом замкнутом мире, годы летели особенно быстро,
и она почувствовала, что опять  начинает  стареть.  Давали  о  себе  знать
болезни, оставшиеся еще от той, прежней старости, и порой она месяцами  не
вставала с постели, а однажды провела в постели целый год.
   Она вспоминала  полновесные  годы  своей  молодости...  Хотя  молодость
подвижней, чем старость, но движется она медленней. А старость летит,  как
на крыльях, - пусть на старых, немощных крыльях, - но она  так  пролетает,
что за ней не поспеть.
   Особенно сейчас это чувствуешь. Только поселились, начали жить, - и уже
тридцать лет прошло. И осталось всего тридцать лет. Бабочкино время.
   Это было грустно, тем более,  что  Старуха  всегда  оставалась  в  душе
манекенщицей, храня верность  ушедшей  юности  и  красоте.  Это  трудно  -
хранить верность юности и красоте,  которые  сами  не  способны  сохранить
верность.
   И вот в этот безнадежный момент, когда спасения, казалось,  ждать  было
неоткуда, Почтальон принес Старухе письмо:

   "Учитывая катастрофическое вздорожание времени, предлагаем считать  час
не месяцем, а годом.  Таким  образом,  в  нашем  распоряжении  еще  триста
шестьдесят лет".

   В письме не было ни подписи, ни обратного адреса, но категорический его
тон убеждал. Особенно убеждало то, что в любом  случае  триста  шестьдесят
лет  предпочтительней   тридцати   лет,   или   пятнадцати   дней   -   по
первоначальному летосчислению.
   Старуха почувствовала прилив новой молодости. Триста шестьдесят  лет  -
это минимум четыре жизни, и она начала жить за четверых, как  жила  тогда,
когда была не старухой,  а  манекенщицей.  Правда,  тогда  она  не  знала,
сколько у нее впереди, а теперь научилась считать оставшиеся годы,  потому
что молодость  определяется  не  тем,  сколько  прожито,  а  тем,  сколько
предстоит прожить.
   - Господи, какие  мы  еще  молодые!  -  воскликнула  Старуха,  предавая
гласности полученное письмо. - Нам еще жить и жить... Жить и жить...
   И пока она это говорила, прошло три дня. Но что такое  три  дня,  -  по
новейшему летосчислению!

   У Бакалейщицы и Коммерсанта длиннее стали свидания, но зато  длинней  и
разлуки.
   - Опять нам не видеться несколько лет, - сокрушались они, расходясь  по
своим комнатам, а встречаясь, восклицали: - Все эти годы! Все  эти  долгие
годы!
   Что может быть длиннее годов разлуки? На Плутоне год составляет  двести
пятьдесят земных лет, но даже его год короче года  разлуки.  Даже  такого,
который пролетает всего лишь за один час.
   Поэтому дольше всех живут те, кто живет в разлуке. Для них каждый  день
- как год, а каждый год - как полтора года на Плутоне. А что такое полтора
года на Плутоне? Это триста семьдесят пять земных лет в  условиях  вечного
холода и вечного мрака,  на  расстоянии  шести  миллиардов  километров  от
Земли.
   Вот что такое годы разлуки.
   Ежедневные  газеты  Почтальона  стали  сначала  ежегодными,   а   потом
доставлялись раз в двадцать четыре года.  Но  и  при  такой  периодичности
газеты не успевали читать. До газет ли тут, когда год просидишь в кресле у
Парикмахерши, чуть ли не год  конспектируешь  одну  лекцию,  а  на  уборку
тратишь не меньше трех лет?
   А Профессор сидел над своей монографией, и на обдумывание каждой  фразы
у него уходило два, а то и  три  месяца.  Ничего  удивительного:  это  был
серьезный научный труд, на который не жаль  потратить  и  целую  жизнь,  -
"Жизнь бабочек в условиях закрытых помещений".

   Жил-был Психиатр. Он лечил людей отложных представлений (если  исходить
из того, что истина известна нормальному человечеству), в том числе  и  от
мании величия, то есть чрезмерного преувеличения  собственных  достоинств.
Допустим, зяблик  возомнил  бы  себя  орлом  -  это  мания  величия  в  ее
классической форме. А вот если бы орел возомнил себя зябликом - это уже не
мания величия, а скорее комплекс неполноценности у  орла.  А  если  зяблик
возомнит себя воробьем или орел возомнит себя соколом - это уже не мания и
не комплекс, а вообще неизвестно  что.  То  есть  оно  неизвестно  нам,  а
Психиатру оно было известно.
   Однажды, подводя итог своей многолетней деятельности, Психиатр  обратил
внимание на любопытный факт: за последние десять лет никто из его  больных
не возомнил себя Наполеоном.  Наполеон  -  стандартная  форма  величия,  а
поскольку для неполноценных умов понятнее и доступнее  форма,  то  первое,
что приходит в голову такому уму, -  это  возомнить  себя  Наполеоном.  Не
встречалось за последние десять лет Жанны д'Арк и Джордано Бруно,  Ньютона
и Шекспира. Максимальными вершинами, до которых  поднималось  маниакальное
воображение  душевнобольных,  были  их  ближайшие  начальники:  директора,
заведующие, управляющие делами. У лейтенанта была мания, что он капитан, у
капитана - что он майор, у майора - что он  подполковник.  Такое  снижение
маниакального  потолка  было  тоже  своего  рода   патологией,   снижением
потенциальных возможностей личности в результате утраты  веры  в  себя.  И
Психиатр решил поднять этот потолок, привить своим больным манию истинного
величия.
   Он рассказывал им о подвигах, совершенных до них  на  земле,  о  путях,
приводивших людей к  величию.  Он  говорил  о  неисчерпаемых  возможностях
человека, о том, что разница между большими, средними и маленькими  людьми
- лишь в различной  степени  использования  этих  возможностей.  Маленькая
крестьянская   девушка   спасла   огромную   страну,   совершила   подвиг,
незабываемый для истории. Каждая девушка имеет такую возможность.
   - Что касается бабочек, то они, конечно, лишены  этих  возможностей,  -
закончил Профессор свой рассказ, которым иллюстрировал лекцию, прочитанную
студентке. - Потому что жизнь бабочки ограничена физиологией,  бабочка  не
может выйти за пределы физиологии,  а  человек  -  может.  Разорвать  этот
ограниченный круг, выйти за  пределы  физиологии  -  это,  в  сущности,  и
означает  стать  человеком.  Человек  становится  тем   выше,   чем   выше
поднимается он над физиологией. Над бабочкиной физиологией.  Над  звериной
физиологией. Над человеческой физиологией. Над физиологией всех,  кто  жил
до него на земле.

   Почта была доставлена с  опозданием  на  целый  год:  Почтальон  слушал
лекцию Профессора. Прежде  он  не  слушал  его  лекций:  все  они  были  о
насекомых, то есть, в сущности, о мелочах, - но  теперь,  когда  Профессор
заговорил о людях, причем о выдающихся людях,  Почтальон  не  смог  пройти
мимо и прослушал лекцию до конца.
   Чем отличается человеческая жизнь от бабочкиной?  Не  только  тем,  что
бабочкина короче. У человека есть  возможности,  которых  у  бабочки  нет.
Бабочка  могла  бы  облететь  вокруг  земли,  если  б  у  нее  была  такая
возможность. Но у нее нет такой возможности. А у человека есть.
   Взять, к примеру, братьев  Монгольфье,  которые  первыми  поднялись  на
воздушном шаре. До них люди  не  умели  летать.  У  них  была  возможность
летать,  но  они  не  умели  летать,  потому  что  не   использовали   эту
возможность. А братья Монгольфье использовали - и полетели. Они  вышли  за
пределы своей физиологии - и полетели. И теперь никто не скажет, что  люди
не умеют летать...
   Почтальон с детства мечтал стать летчиком, и, если бы не война,  он  бы
непременно стал летчиком, потому что у него была такая возможность.  Война
временно лишила его такой возможности, но когда война кончится...
   Хорошо мечтать о будущем, когда впереди почти четыреста лет. О том, как
станешь летчиком, окончишь университет, научишься стричь бороды  так,  как
их стригут в мужском зале... Или о том, как посвятишь  все  четыреста  лет
личной жизни, как  завершишь  работу  над  монографией  и  будешь  нянчить
младенцев... Боже, какие головокружительные открываются  перед  каждым  из
нас перспективы! Если б мир, который нас окружает, был построен  заново  и
при этом строился из одних  перспектив,  он  был  бы  удивительным  миром.
Только бы перспективы не сталкивались, не перечеркивали  ДРУГ  Друга,  как
перечеркивает  перспектива   нянчить   младенца   перспективу   завершения
монографии.
   Мир  тесен,  и  любая  перспектива,  продолженная   до   бесконечности,
непременно пересечет бесконечное число перспектив и, в свою очередь, будет
пересечена ими. И это не просто закон геометрии, который нельзя затвердить
со школьной скамьи, - это закон жизни, который нельзя заучить, потому  что
он всякий раз создается заново.
   Мы живем на пересечении перспектив, и мир, в котором они  пересекаются,
- тесен. Да, мир тесен, особенно если его заключить в четыре  стены...  Но
разве стены -  преграда  для  перспектив?  Окружите  нас  десятками  стен,
упрячьте в каменные мешки, - и оттуда, в бесконечность, к далеким звездным
мирам помчатся наши освобожденные, раскрепощенные перспективы...
   И прошло еще двести лет, и Старуха опять почувствовала, что стареет.  В
ней уже не было той легкости, какая была двести лет назад, и она годами не
вставала  с  постели.  Жизнь  уходила  из  нее,  как  уходит  публика   из
демонстрационного зала, когда все моды исчерпаны, все  модели  показаны  и
пора закрываться... Пройдет немного времени - и пора закрываться. Осталось
каких-нибудь полторы сотни лет...
   И тогда Почтальон принес ей письмо:

   "В соответствии с новой реформой времени, считать отныне годом не  час,
а минуту. Впереди у нас 9600 лет".

   Почти десять тысяч лет... Практически это означает вечность. Никому  из
земных жителей не  удавалось  прожить  столько  лет.  Библейский  Мафусаил
прожил 969 лет - смешно  сказать,  меньше  тысячи!  Да,  Мафусаил  был  не
жилец...
   До сих пор Старуха прожила по разным летосчислениям около трехсот  лет,
а впереди у нее - почти десять тысяч...  Старуха  соскочила  с  постели  и
заняла очередь  за  Бакалейщицей,  которой  Парикмахерша  делала  укладку.
Парикмахерша работала быстро, и не прошло и сорока лет, как она,  покончив
с Бакалейщицей, принялась за Старуху. Хотя  -  почему  за  Старуху?  Разве
можно назвать старухой женщину, которая прожила каких-нибудь  триста  лет?
Крокодил живет триста лет, но умирает он стариком. А для нас в триста  лет
жизнь только начинается.

   Часы тикали, отмеряя не часы и минуты,  а  годы  и  века.  Полный  круг
часовой стрелки - почти тысяча лет. Еще круг -  еще  тысяча...  И  в  одно
прекрасное тысячелетие Почтальон обнаружил, что на  него  начинает  давить
потолок.
   Дело было не в росте. Ростом Почтальон был ниже всех остальных,  но  на
длинного Коммерсанта потолок не давил, а давил на малорослого  Почтальона.
Не потому ли, что он с детства мечтал стать  летчиком?  Или  под  влиянием
лекции Профессора о потенциальных возможностях человека? Да, все дело было
в потенциальных  возможностях.  Почтальону  казалось,  что  потолок  давит
именно  на  эту  его  потенциальную  часть  и  мешает  ей  воплотиться   в
действительность.
   Почтальон спросил Профессора о Психиатре - удалось ли ему привить своим
больным манию истинного  величия  и  стали  ли  они  нормальными  великими
людьми? Профессор ответил, что, к сожалению, пока еще величие не  является
нормой. Больше того: приобщаясь к величию, человек зачастую нарушает нормы
- социальные, научные, эстетические или просто психические, если речь идет
о чистой психиатрии. И наоборот: становясь абсолютно  нормальным,  человек
зачастую утрачивает свое величие  -  не  только  патологическое,  но  даже
истинное, которое должно бы являться нормой. История помнит юношу, который
встречал на  берегу  корабли,  радуясь  их  благополучному  возвращению  и
глубоко страдая, когда с ними случалась беда. Это были не его  корабли,  и
везли они чужие  грузы,  и  никому  не  были  нужны  ни  радости  его,  ни
страдания, но он не уходил с берега, продолжая  встречать  корабли.  Потом
его вылечили, и он стал  нормальным  человеком.  Его  перестали  волновать
чужие беды и радости, он четко отличал свои беды и радости от чужих...  От
чего его излечили?  От  патологического  или  от  истинного  величия?  Это
случилось в древности, когда медицина еще не была настолько сильна,  чтобы
поставить правильный диагноз.

   Вечность пролетала быстро: не успели оглянуться - и нет семи тысяч лет.
И осталось всего три тысячи лет, пятьдесят лет по прежнему  летосчислению.
А по первоначальному - пятьдесят часов.
   Время вокруг сжималось, тесней и тесней, и нельзя было  распрямиться  и
шагу ступить в этом времени. Обычно его не видишь, не знаешь, сколько  его
впереди, и от этого легче дышится. А когда оно все на виду, и  все  меньше
его и меньше, и уже так тесно, что только сидеть на  корточках  да  ничком
лежать на полу, тогда хочется и самому сжаться, стать бабочкой,  чтоб  еще
хоть немного полетать, попорхать.
   Но человек  не  может  быть  бабочкой,  ему  нужен  настоящий  простор,
необозримый простор во времени и пространстве. И он умирает, когда у  него
не остается времени жить. Когда больше нет времени,  чтобы  жить,  человек
умирает.
   Студентка  перестала  вести  конспект:  она  больше  не  поспевала   за
Профессором. А  Профессор  спешил  дочитать  курс  до  конца:  приближался
экзамен.
   - На каждого человека Земли приходится до тридцати миллионов насекомых,
а по весу насекомые чуть ли не в десять раз превосходят все  человечество.
Человечество в подавляющем меньшинстве, поэтому так почетно принадлежать к
человечеству...
   Тикают часы, отмеряя минуты, дни и века. Минутная стрелка скачет не  по
минутам, а по годам, и весь ее путь -  сплошной  новогодний  праздник.  От
нового года  -  к  новому  году,  и  нет  никаких  старых  лет,  все  годы
молоденькие,  не  старше  минуты.  Поэтому  им  так   весело,   они,   как
дошкольники, стали в круг, и по кругу этому  скачет  минутная  стрелка.  С
Новым годом! С Новым годом!  Только  и  успевай  поздравлять,  потому  что
больше ничего сказать не успеешь...
   Тикают часы... Тикают часы... Почему они тикают так громко?
   Оглушительные удары, от которых  сотрясается  дом.  Как  будто  остатки
времени колотятся в дверь, требуют,  чтоб  их  выпустили  отсюда...  Время
чувствует, что здесь, в этом доме, ему скоро придет конец,  и  оно  рвется
прочь, чтобы слиться со своей вечностью... Но  ведь  вечность  здесь,  она
изобретена здесь. Десять тысяч лет, если считать  годом  минуту.  Шестьсот
тысяч лет, если считать годом  секунду.  Шестьдесят  миллионов  лет,  если
считать секунду столетием. И так далее, без конца.  Именно  -  без  конца,
ведь без конца - это и есть вечность...
   Почему же вечность боится, что ей наступит конец? Почему она  колотится
в дверь, требуя, чтоб ее выпустили из дома? Вечность, куда  же  ты?  Дверь
заперта, и за дверью стоит часовой. Он стоит на часах, на страже  запертой
вечности.
   Тикают минуты, стучат часы, гремят столетия, и грохочет вечность.
   И вдруг грохот смолкает. Внизу скрипнула дверь. И в наступившей  тишине
- тот же голос, который  говорил:  "Вам  письмо.  Вам  газета",  -  теперь
говорит:
   - Это я прикончил вашего офицера.
   Удаляющиеся шаги. И опять тишина. Присмиревшие часы тикают еле слышно.

   Это были не его корабли, зачем же ему было ради них жертвовать  жизнью?
Лететь, как бабочка на огонь,  не  дождавшись  дня...  Разве  не  разумней
дождаться дня, а не лететь на огонь среди ночи?
   - Бедный мальчик, - сказала Бакалейщица, - не понимаю, как ему  удалось
утопить взрослого офицера.
   - В таком возрасте все ищут подвигов, - спокойно объяснил Коммерсант.
   Эти мужчины совсем как дети, подумала Парикмахерша. Утопить человека  у
них называется подвигом.
   - Возраст такой, - сказал Коммерсант. К ним опять возвращалось  забытое
понятие возраста, воздвигая между ними возрастные барьеры.
   - А ведь молчал, - затрясла головой Старуха. - Обо всем рассказывал,  а
об этом молчал...
   - У меня такие дети, - сказала Бакалейщица. - Что-нибудь  сделают  -  и
молчат. Хоть ты дух из них вон - не скажут ни слова.
   - Мог бы признаться раньше, - сказала Парикмахерша.
   - Это не так просто, - возразила Студентка. - Нужно собраться с  духом,
ведь идешь на верную смерть. Он мог бы и вовсе не признаваться, его бы  не
заподозрили, но он поступил как мужественный человек. Он  дважды  поступил
как мужественный человек: и когда признался, и когда утопил этого офицера.
   - Ну, знаете, если это называть мужеством... - Парикмахерша не  кончила
фразы, заметив, как дрогнула профессорская борода.
   - Утопил офицера! - воскликнул Профессор. -  Кто  вам  сказал,  что  он
утопил офицера?
   Коммерсант отвернулся к окну:
   - По-моему, он сам в этом признался.
   - Он солгал. Я был все время возле него, он барахтался у самого берега,
учился плавать.
   - Он не умел плавать? - удивилась Парикмахерша. - Как же он мог кого-то
утопить, если он сам не умел плавать?
   - Теперь его убьют, - сказала Старуха. И заплакала.
   - Его бы все равно убили, - резонно заметил Коммерсант. - Что же лучше:
чтоб убили одного или семерых? Простая арифметика.
   - Не такая простая, если приходится умирать самому, - сказал Профессор.
   - Это субъективный взгляд, - сказал Коммерсант. -  А  в  данном  случае
нужно рассуждать объективно.
   Старуха спросила, почему же он. Коммерсант, в  интересах  объективности
не взял вину на себя? Ведь и тогда была бы та же арифметика:  один  вместо
семерых.
   Коммерсант ответил с ледяным спокойствием:
   - Почему именно я должен был рассуждать  объективно?  Здесь  есть  люди
постарше... - при этом он посмотрел на  Старуху,  затем  на  Профессора  и
наконец остановил взгляд на Бакалейщице. Он и прежде любил  остановить  на
ней взгляд, но теперь в этом было что-то новое и обидное.
   Старуха вышла на лестницу,  словно  для  того  чтобы  посмотреть  вслед
Почтальону, как не раз смотрела вслед уходившим от нее сыновьям.
   - Дверь открыта, - сказала она, возвращаясь.
   - Они сняли охрану, - сказал Профессор, выглянув в окно.
   - Значит, мы свободны? - уточнила Парикмахерша.
   Все были свободны, но все оставались на  местах.  Корабли  благополучно
причалили к берегу, но никто не спешил сойти на берег.
   - Зачем он взял вину да  себя?  -  недоумевала  Парикмахерша.  -  Чтобы
спасти вас? Но ведь мы были так мало знакомы...
   - Это вы не были с ним знакомы, а я любила его, как  сына.  Как  внука.
Всякий раз, когда мне было  плохо,  он  приносил  мне  письмо.  -  Старуха
беспомощно огляделась по сторонам, ища письмо, потому что сейчас  ей  было
особенно плохо.
   - Мы тоже были ему не чужие, - сказала Бакалейщица. -  Я  относилась  к
нему с большой симпатией.
   Студентка усмехнулась:
   - И этого достаточно, чтобы отдать за вас жизнь?
   - Почему за меня? Скорее за вас, вы ближе ему по возрасту.
   Парикмахерше Почтальон тоже нравился, хотя, к сожалению, они были  мало
знакомы. Газет она не читала, а писем ей никто не писал. И она никогда  не
могла подумать, что он, для кого она не была даже адресатом...
   - Почты сегодня не будет, - сказал  Коммерсант.  И  увидел  в  руках  у
Старухи письмо.
   Все-таки она получила письмо. С опозданием, но получила. Как  она  была
благодарна этому мальчику, что в такую минуту он не оставил ее без письма!
Она  подошла  к  серванту,  чтобы  поправить  салфетку,  и  под  салфеткой
обнаружила письмо. И это было - как возвращенная молодость.
   - Что же нам пишут? - осведомился Коммерсант. - На конверте нет адреса,
это значит, что письмо адресовано воем. Дайте-ка я прочитаю.
   - Нет, - сказала Старуха, - только не вы.
   Она читала медленно, как читала когда-то в начальной школе, потому  что
что-то вдруг случилось у нее со зрением и с голосом тоже:

   "Живите долго. Когда  почувствуете,  что  осталось  впереди  мало  лет,
считайте годом день или час, и опять впереди у вас  будет  вечность.  Так,
вероятно, поступают бабочки, которые живут один день. Каждый,  кто  живет,
проживает  вечность,  только  измеряется  она  по-разному.  Моя   вечность
подходит к концу, а ваша пусть подольше не  кончается.  Извините,  что  не
смог доставить вам это письмо, как положено почтальону".

   - Тот же почерк, - сказала Старуха-манекенщица. - Значит, это он  писал
письма, которые продлевали мне жизнь.
   - Продлевали нам жизнь, - сказала Студентка.
   - И теперь он снова продлил нам жизнь, - сказала Бакалейщица.
   Коммерсант посмотрел на часы, которые опять показывали часы, а не  годы
и столетия.
   - Изобретатель вечности, - сказал Коммерсант.
   Теперь стало  ясно  всем,  что  это  он,  Почтальон,  изобрел  для  них
вечность. Профессор считал это поистине великим изобретением. В  ответ  на
замечание Коммерсанта, что вечность существует объективно и независимо  от
нас, Профессор возразил, что  иногда  ее  стоит  заново  изобрести,  чтобы
сделать доступной человеку.

   - Жизнью пользуйся живущий, - сказал Коммерсант.
   - Это правда, -  вздохнула  Бакалейщица.  Это  была  нелегкая  для  нее
правда. Ей было искренне жаль этого мальчика, этого  Почтальона,  но  ведь
они, в сущности, только начали жить.  Они  с  Коммерсантом  только  начали
жить.
   Она придвинулась к Коммерсанту, но он отодвинулся от нее:  разница  лет
встала между ними, как стена, и было не преодолеть возрастного барьера.  И
не только возрастного. У него была своя семья, у  нее  своя.  У  нее  своя
бакалея, у  него  своя  коммерция.  Все,  что  их  еще  недавно  сближало,
выпорхнуло, как бабочка, в открытую  дверь,  за  которой  простирались  их
разные жизненные дороги... У каждого своя дорога. Своя ли? Жизнь,  которая
ждала их за дверью, стала для них чужой за этот месяц  -  за  эти  века  и
тысячелетия. Все, что они здесь обрели,  все,  что  дала  им  вечность,  -
теперь было безвозвратно утрачено. Профессор не допишет своей монографии о
жизни бабочек в условиях закрытых  помещений,  Старуха  вернется  к  своей
старости, а Парикмахерша - в  дамский  зал,  отделенный,  отгороженный  от
мужского. Стихи, переписанные Студенткой, будут напрасно взывать о  любви,
и стопка пеленок не дождется своего хозяина... Бакалейщица  это  поняла  и
отодвинулась от Коммерсанта.
   Все стали друг другу чужими, словно они не прожили вечность  под  одной
крышей, и близок им был только тот, ушедший, создавший  и  разрушивший  их
маленький бабочкин мир. Он был им близок, хотя он-то ушел особенно  далеко
- так далеко, что не хватит и вечности, чтобы вернуться.
   Студентка встала.
   - Хватит с меня вашей энтомологии? Он  там  сейчас  умирает,  чтобы  мы
могли еще немножко поползать, попорхать!
   Она отбросила  свой  аккуратный  конспект  -  почему-то  не  в  сторону
Профессора,  имевшего  прямое  отношение  к  энтомологии,  а   в   сторону
Коммерсанта, который никакого отношения к этой науке не имел.
   - Счастливо оставаться. Приятной вам вечности. Я не хочу, чтоб за  меня
умирали другие.
   - Как будто только за вас, - сказала Парикмахерша, а Коммерсант выразил
эту мысль более четко и доказательно:
   - Человек умирает  за  коллектив.  Это  нормально.  Ненормально,  когда
коллектив гибнет ради одного человека.
   Старуха чуть не бросилась на него с кулаками:
   - Он считает это нормальным! За него умирает человек, а он считает  это
нормальным!
   - Не за  меня,  -  терпеливо  объяснил  Коммерсант.  -  Он  умирает  за
коллектив, а каждый из нас - всего лишь частичка коллектива.
   - Я не частичка, - сказала Студентка, -  я  человек.  И  я  имею  право
умереть сама за себя, как положено человеку.
   Парикмахерша возразила:
   - Что значит - за себя? Ведь не вы же...
   - Именно я. Мне стыдно, что я не сказала об этом раньше, но  это  я,  я
утопила этого боша.
   Она была похожа на Старуху в молодости: такая же непреклонность,  такая
же решимость идти до конца, не думая о последствиях. А Старуха  давно  уже
привыкла думать о последствиях,  и  в  данном  случае  она  их  ясно  себе
представляла. И когда Студентка поднялась, чтоб уйти, Старухе  показалось,
что это уходит ее молодость, уходит, чтобы больше не возвращаться.
   - Этого не может быть, - сказала  Парикмахерша.  -  Я  видела,  как  вы
плескались в воде - осторожно, чтобы не замочить прическу.
   - И тем не менее я это сделала.
   Профессор покачал головой:
   - Не думаю, чтоб вы были способны убить человека.
   - Вы меня плохо знаете.
   Профессор улыбнулся. Как он может плохо ее знать, если она прослушала у
него курс лекций? Манера слушать у  каждого  своя,  поэтому,  если  хочешь
человека узнать, посади его слушать лекцию.
   Заговорил Коммерсант, пытаясь внести здравый смысл в эту  эмоциональную
неразбериху.
   - Вероятно, у вас был повод его утопить?  Он,  наверно,  вас  оскорбил,
унизил ваше достоинство?
   Он, как преподаватель на экзамене, подсказывал ей ответы.  Несмотря  на
ее враждебность, он все-таки хотел ей помочь.
   Студентка подтвердила, что офицер унизил ее достоинство. Нет, лично  ей
он ничего не сделал, он даже  ее  не  заметил.  И  все  же  он  унизил  ее
достоинство.
   Здравый смысл  исчез,  опять  началась  какая-то  путаница.  Как  можно
унизить  достоинство  девушки,  не  видя  ее  и   не   подозревая   о   ее
существовании?  Профессор  сказал,  что   сам   факт   оккупации   унижает
достоинство каждого человека. Но, конечно, не до такой степени...
   - Так вы из политических соображений? -  догадалась  Парикмахерша.  Она
была далека от этих соображений, да и вообще от оккупационных властей: все
они стриглись не у нее, а в соседнем зале.
   - Как бы ни было, я одна буду за это отвечать. -  Студентка  шагнула  к
выходу, но Старуха оказалась там раньше.
   - Это не вы утопили офицера.
   - Откуда вам это известно?
   Старуха улыбнулась своей возвращенной молодости:
   - Мне известно. Потому что его утопила я.
   - Вы? Пожалуйста, не  смешите!  С  вашим  ревматизмом,  радикулитом,  с
вашими спазмами... - Бакалейщица перечисляла болезни, на  которые  Старуха
жаловалась не раз, и каждая была  весомым  аргументом  и  наповал  сражала
болящую, как сражают только болезни.
   - Ну и что, что радикулит? - отбивалась Старуха. - Стоит мне  собраться
с силами...
   - В вашем возрасте это не так просто.
   Он был молод, Коммерсант,  и  не  выбирал  выражений,  говоря  о  чужом
возрасте. Но Старуха больше не  стеснялась  своего  возраста:  ее  возраст
давал ей право выйти первой, удержать эту молодость, отдав вместо нее свою
старость. Отдать старость  взамен  молодости  -  это  значит  снова  стать
молодой...
   Студентка обняла Старуху за плечи:
   - Ну пожалуйста... Они вам все равно  не  поверят.  А  мне  поверят,  я
скажу, что он меня оскорбил, унизил мое достоинство...
   Как будто  Старуха  этого  не  может  сказать.  Как  будто  у  нее  нет
достоинства, которое можно унизить.
   - Женщины! - воскликнул Профессор. - Почему вы берете на себя неженские
дела? Разве там не было мужчины? Разве некому было утопить офицера?
   - Кого вы имеете в виду? - сухо спросил Коммерсант.
   Возникло молчание, которое сначала  было  неловким  и  беспомощным,  но
потом, крепчая, становилось все более выразительным, уверенным и  могучим.
И, нарушая это торжественное молчание, Профессор сказал:
   - Я имею в виду себя.

   В минуту опасности медляк-вещатель  становится  на  голову  и  начинает
вещать. Другие жуки  разлетаются,  а  он  медлит,  потому  что  ему  нужно
оповестить... всех, кому грозит опасность, оповестить...
   - Что, не похоже? Кабинетный  ученый,  книжный  червь,  и  вдруг  такая
партизанщина. А между тем... - Профессор говорил быстро, не  так,  как  на
лекциях, как будто боялся, что сейчас прозвенит  звонок.  -  Я  его  сразу
заметил. Когда он разделся и вошел  в  воду,  я  последовал  за  ним...  В
молодости я был неплохим пловцом, да и сейчас...  В  общем,  я  решил  его
утопить...
   - Из политических соображений? - поинтересовалась Парикмахерша.
   -  Из  политических.  Из  государственных.  Из  каких   хотите.   Решил
использовать  неиспользованные  возможности,  как  говорил  приятель   мой
Психиатр, прививая своим пациентам истинное величие. Я  хоть  и  занимаюсь
насекомыми, но в человеке этого не люблю... - Он говорил вдохновенно, и  в
глазах его появился отблеск того огня,  на  который  он  в  данную  минуту
летел, как ночная бабочка. Но бабочка не видит, куда летит, а он видел.
   Он говорил о каком-то партизанском отряде, с которым был  связан  и  от
имени которого действовал, он признался, что  получил  задание  уничтожить
представителя оккупационных  властей,  и  не  только  этого  представителя
оккупационных властей, но в всех  остальных  представителей  оккупационных
властей...
   - Неужели всех? - ахнула Парикмахерша.
   - Ну, не всех, возможно. Я ведь тоже там не один... у нас целый  отряд,
если хотите, целая армия...
   Он спешил. Он боялся, что, если он остановится, вся эта история лопнет,
как мыльный пузырь, и он торопливо надувал этот  пузырь,  расцвечивая  его
всеми красками спектра.
   -  Настоящий  мужчина!  -  сказала  Бакалейщица,  тем   самым   отделив
Профессора от Коммерсанта, давая тому понять, что из  них,  двоих  мужчин,
именно он, Коммерсант, - не настоящий.
   Это его задело. Даже внимание женщины, безразличной нам, нам, мужчинам,
вовсе не безразлично. И хотя Коммерсант не собирался пожинать  лавры,  так
щедро посеянные Профессором, но и созерцать их на чужой голове  тоже  было
не очень приятно.
   - Чепуха! - сказал Коммерсант. - Я один знаю, как было  дело.  Все  это
случилось на моих глазах.
   Да, все произошло на его глазах, потому что он был ближе всех  к  этому
офицеру.  Офицера  просто  схватила  судорога.   Коммерсант   видел,   как
исказилось от боли его лицо, как он открыл рот, чтобы крикнуть  о  помощи,
но не успел крикнуть: его захлестнула волна. После этого он еще  несколько
раз появлялся на поверхности, тараща на Коммерсанта  умоляющие  глаза,  но
Коммерсант предпочел остаться в стороне, чтобы не быть замешанным в гибели
офицера.
   - Почему же вы им не сказали, что он сам утонул?
   Профессор - наивный человек. Если бы  Коммерсант  это  сказал,  ему  бы
пришлось отвечать за то, что он не спас  оккупационного  офицера.  Офицер,
таким образом, стал жертвой  подозрительности  и  недоверия  оккупантов  к
населению оккупированной ими страны.
   - Вы просто негодяй, - сказала Бакалейщица. - Боже, и  я  любила  этого
негодяя!
   Так всегда бывает, когда здравый смысл  приносится  в  жертву  эмоциям.
Поступок Коммерсанта был безукоризнен с точки зрения логики,  а  если  нас
нельзя  упрекнуть  с  точки  зрения  логики,  то  все   остальные   упреки
беспочвенны и нелепы.
   - Я пойду, - сказала Старуха. - Вы не бойтесь, я вас не выдам, я скажу,
что сама видела, как он тонул.
   Может, еще удастся спасти Почтальона,  этого  мальчика...  Ее  старость
никому не нужна, а его юность многим еще пригодится.
   - Я пойду с вами, - сказал Профессор. - Два свидетеля лучше, чем один.
   - И я пойду, - сказала Студентка.
   Парикмахерша колебалась. Она бы тоже  пошла,  но  ведь  она  ничего  не
видела... Ее могут привлечь за лжесвидетельство...
   - Все равно вам никто не  поверит,  -  сказал  Коммерсант.  -  Воинская
доблесть требует, чтоб офицер погибал от  руки  врага,  а  не  тонул,  как
мокрая курица. Я это тоже взвесил, поэтому я молчал.
   - Какой же вы негодяй!
   Коммерсант оставил без ответа замечание Бакалейщицы.
   - Давайте рассуждать логично: мальчишка хочет умереть как герой,  а  вы
хотите, чтоб он умер просто как лживый мальчишка. Живым его не выпустят  -
хотя бы за то, что он обманул оккупационные власти. Зачем  же  отнимать  у
него  единственный  подвиг,  пусть  даже  он  его  не   совершил?   Будьте
снисходительны к мальчику, дайте ему умереть героем!

   Еще недавно они жили в этом доме,  надежно  запертые,  отгороженные  от
всех проблем, от необходимости принимать решения. И потолок над их головой
был хоть и ниже, но надежнее неба, и весь их  маленький  мир  был  хоть  и
меньше, чем тот, большой, но гораздо надежней и  благоустроенней.  Теснота
пространства и времени - это  еще  не  обида.  Пусть  вокруг  необъятность
вселенной, безграничность времени, но есть у нас своя  точка,  своя  малая
величина, которая помогает нам видеть  себя  большими.  Во  вселенной  это
трудно -  для  этого  нужна  теснота:  теснота  Земли,  теснота  города  и
квартиры. Мы все великие, разница лишь в степени  тесноты:  один  велик  в
пределах Земли, другой - в пределах  своей  квартиры.  И  у  каждого  своя
вечность - большая или маленькая...
   Они стояли на пороге своей маленькой вечности и смотрели в ту  огромную
вечность,  которую  нельзя  ни  подчинить,  ни  присвоить,  которая,   как
свободная стихия, любит  отважных  пловцов,  уходящих  в  ее  глубину,  не
цепляясь за часы и минуты. Мы привыкли к часам, и минутам, и к месяцам,  и
к годам, но мы должны их покидать, потому что каждый из  нас  -  пловец  в
океане Вечности. И мы не просто пловцы, брошенные как попало в пучину,  мы
сами выбираем свой путь, и  из  наших  коротких  часов  и  лет  созидается
Вечность...
   В эту Вечность ушел Почтальон, изобретатель Вечности,  и  теперь  стало
ясно, что _изобрел он эту, большую вечность_, а не ту, бабочкину. Хоть она
и до него существовала, но  он  ее  изобрел  наново,  потому  что  Большую
Вечность нужно снова и  снова  изобретать,  чтоб  она  не  превратилась  в
пустую,  бессмысленную  стихию.  Совсем  нетрудно  превратить  Вечность  в
бессмысленную стихию: для этого нужно только цепляться за собственные часы
и минуты...
   Профессор   шагнул   навстречу   распахнутой    Вечности,    Коммерсант
остановился,  пропуская  женщин  вперед:  все-таки  он   был   воспитанным
человеком.

   1976