БAЙKAДPOM-KOCMOДУP

[Сэди]

Было это в стародавние времена.

В суровом краю, в деревеньке малой жил мОлодец, по имени Иван-богатырь. Росту он был богатырского и силу имел великую, красив и статен был, но презирал он черный труд крестьянский и время проводил в праздности.

Укоряли люди Ивана, что ведет он жизнь бездельную, когда вокруг народ спины не разгибает, из нужды не выбирается. На то отвечал Иван:

- Кабы разом весь народ сытым да счастливым сделать, я бы не то что труда - жизни бы не пожалел! А сохой тощую землю ковырять - не по мне это дело!

Слушали старики Ивановы слова и головами качали, а молодые поддакивали да за ним повторяли.

Проезжали через ту деревню купцы, на ночлег остановились. Рассказали они о чуде чудном: у мертвой дубравы живет чудище страшное - колдун силы необыкновенной, Ведуном прозываемый. Прячет-де он от людей скатерть-самобранку. А скатерть та безо всякого труда сколько есть народа прокормить может.

Как прослышал про то Иван, решил идти, добыть у чудища скатерть-самобранку и всех навек от нужды избавить.

Отковали Ивану палицу девятипудовую, чтобы с колдуном биться, собрали хлеба да припасов разных в дорогу, да и проводили в дальний путь с добрым напутствием.

Пошел Иван-богатырь в даль далекую: через поля, через леса, мимо деревень сивых да городов белокаменных. Мелкие речушки перешагивает, большие в брод переходит; леса да горы пред ним расступаются, перед его силой богатырскою.

И вот среди лесов дремучих набрел он на поляну малую.

Стоит посреди той поляны избенка - по окошко в землю ушла, по крышу мохом поросла. На пороге избенки сидит старик седой, во все белое одетый. Поклонился ему мОлодец и спрашивает:

- Не скажешь ли ты, добрый человек, где мне чудище найти, что Ведуном прозывается? Я с ним сразиться иду.

- Скажу, - отвечает старик, - отчего ж не сказать. Я и есть Ведун. Меня, стало быть, ты ищешь.

Не поверил Иван-богатырь, рассердился:

- Смеешься надо мной, старик? Я не за тем семью семь лесов прошел да девятью девять рек переплыл, чтоб твои потешки слушать!

Не смеюсь я над тобой! - отвечал старик и встал перед Иваном во весь рост. Борода его длинная на траву белыми волнами упала. - Я зовусь Ведуном, только не чудище я, а старик, который счет своим годам потерял. Тайны трав да корений ведаю, болезни лечу, зло отвожу - вот и идет обо мне молва. А добрая слава всегда злыми наговорами обрастает, как ладья речной слизью. Люди злые да завистливые распускают обо мне слухи злобные, колдуном да чудищем меня обзывают. Так что ко мне ты шел; я - тот, кто тебе нужен.

Смутился добрый мОлодец:

- Прости ты меня, старый человек, за слова мои грубые. Поверил я недобрым людям - со злом к тебе шел. Сказывали купцы проезжие, что есть у тебя скатерть волшебная, которая сама поит и кормит. Ее и шел я у чудища отнять в бою честном.

Нахмурился старик:

- Есть у меня такая скатерть. Но коли ты пришел в чужой дом, чтоб не свое силой взять, то не называй это честным делом.

Еще больше смутился Иван:

- Не кори меня, добрый человек. Не для себя только хотел я скатерть добыть - народ накормить досыта хотел. С рассвета до заката люди в стороне моей родимой трудятся, а сыты не бывают.

- Ну что ж, - говорит старик, - дам я тебе эту скатерть, коли сослужишь ты мне за три дня три службы да за четвертый день службишку.

Согласился Иван-богатырь с радостью. Оставил его старик у себя, спать уложил.

Утром, на рассвете, будит старик Ивана-богатыря.

- Вот, - говорит, - тебе, мОлодец, первая служба. За поляной моей увидишь мертвую дубраву. Тысяча дубов столетних стоят стеной непроходимой; вверху ветвями переплелись, внизу корнями сцепились - все соки из земли выпили и сами умерли. Надо эти дубы выкорчевать, земле роздых дать. Сделаешь до заката?

- Сделаю, - отвечает Иван-богатырь.

Трудно пришлось Ивану - хоть сила в нем богатырская, но к труду привычки нет, сноровки не хватает. Сто потов с него сошло, ладони в кровь стерлись, пока выкорчевал чащобу. С закатным лучом солнца вырвал из земли последний дуб.

Приплелся в сумерках в избенку.

- Выполнил, - говорит, - твою службу. Разверни-ка, дедушка, свою самобранку - устал я да голоден очень.

- Нет, - отвечает старик. - Ты покуда не заслужил скатерть, а сам я ею не пользуюсь. Ем то, что лес дает. И ты того поешь.

Съели они по жмене да по два ореха, запили водой дождевой и спать легли.

Утром, едва заря, вновь Ведун разбудил мОлодца.

- Сегодня сослужи мне вторую службу. Земля, что ты раскорчевал, борозды ждет. Да только ни коня, ни сохи, ни другой крестьянской снасти у меня нет. Надо соху сладить да ту землю вспахать. Сделаешь до заката?

- Сделаю, - отвечает Иван.

Чтоб соху-то сладить - одной силы мало. Вновь пришлось Ивану-богатырю туго, пока из дубового корневища, самого большого да крепкого, соорудил он соху, а палицу девятипудовую к ней вместо сошника приладил. Впрягся в нее - и принялся за работу. Тяжко потрудился Иван-богатырь, сапоги в пыль стоптал, однако до заката управился - вспахал поле!

Приполз в избенку.

- Выполнил я, - говорит, - и сегодняшнюю службу. Вели скатерти-самобранке подавать пить, есть - голоден я.

- Нет, говорит старик. - Сослужишь третью службу да еще службишку, получишь скатерть в свое пользование, тогда и будешь с нее пить-есть. А пока ешь, что лес дает.

Поели они опять лесных ягод с орехами да запили водой дождевой.

Лег Иван-богатырь спать, а уснуть не может. Чудно ему, что старик сам впроголодь живет и его, Ивана, голодом морит, когда у него скатерть-самобранка есть. Не обман ли тут? Может, и нет у старика никакой скатерти? Однако решил обождать, посмотреть, что дальше будет. А про скатерть больше не спрашивать.

Утром, еще роса не упала, будит старик Ивана-богатыря.

- Настал, - говорит, - черед третьей службы. Поле, что ты вчера вспахал, без воды истомилось. Есть поблизости могучий родник, да запрятан он в скале. Надо ту скалу расколоть, живую воду освободить. Сделаешь о заката?

- Сделаю, - говорит Иван.

Пошел к той скале, а ей и краю не видно. Взял свою палицу девятипудовую и давай ею скалу крушить. Весь день долбил, не переставая, палицу до рукоятки сбил, однако пробил скалу - потекла из нее вода, сначала тоненькой струйкой, а затем широким ручьем. Жадно пила земля ту воду, силы свои восстанавливала.

Вернулся Иван-богатырь к избенке, поел молча лесных ягод да спать лег.

Проспал мОлодец до полудня, проснулся, а Ведун ему и говорит:

- Что ж, Иван, сослужил ты мне за три дня три службы - осталась еще службишка. Ступай, брось в землю эти зерна да возвращайся за скатертью-самобранкой, - и дает Ивану крошечный мешочек. Заглянул Иван в мешочек, а там щепоть пшеничных зерен. Удивился Иван - стоило из-за такой малости жилы рвать, - но ничего не сказал. Пошел, раскидал по полю зерна. Вернулся, а старик уж самобранку ему подает.

- Получай, мОлодец, волшебную скатерть-самобранку. Положи ее перед собой и скажи: "Накорми-напои всласть меня одного".

Взял Иван скатерть и залюбовался: узоры на ней золотом шиты, кайма жемчугами унизана, а бахрома по краям серебряной нитью перевита.

- Накорми-напои всласть нас двоих! - только сказал Иван эти слова, развернулась скатерть, а на ней всяческое угощение, питье и сладости - и все на двоих. Обрадовался тут Иван несказанно, Ведуна стал приглашать. Старик, однако, от угощений отказался, а пообедал, как и в прежние дни, лесными ягодами да орехами. Иван же богатырь съел все за двоих, да еще ему мало показалось. Но второй раз просить скатерть не стал - старика постыдился.

Положил Иван-богатырь скатерть в котомку, поблагодарил Ведуна, поклонился ему в пояс, да и зашагал в обратный путь напролом, через чащу лесную.

Идет Иван день, идет другой. Захочет есть - сядет под деревом, скатерть перед собой положит, прикажет: "Накорми-напои всласть меня одного". А скатерть уже знает его аппетит - на троих подает. Поест, попьет Иван-богатырь, растянется на траве во весь рост, да и размечтается о том, как принесет он своим землякам сладкую жизнь, вольготную, без труда, без забот.

Шел так Иван-богатырь долго ли, коротко ли - забрел в темный лес. Напали тут на него девять разбойников, ограбить хотели. Раскидал их Иван-богатырь, чуть не зашиб до смерти. Взмолились разбойники:

- Не губи нас, добрый мОлодец! Не от хорошей жизни мы на тебя напали. Седьмой день как волки по лесу рыщем - маковой росинки во рту нет. Думали, хоть у тебя хлебцем разживемся.

Засмеялся Иван-богатырь, достал скатерть-самобранку, шепнул: "Накорми-напои всласть нас десятерых". Расщедрилась скатерть - пей, ешь до отвала. Наелись разбойники, напились досыта, а потом и говорят Ивану:

- Возьми нас с собой, добрый мОлодец. Мы ведь в разбойники подались, чтобы есть, пить вдоволь да не работать. А с твоей скатертью мы враз честными людьми станем. Оно ведь грабить тоже не мед. Попадется мОлодец вроде тебя - ребра переломает.

Согласился Иван-богатырь: все разбойников на земле поубавится, а скатерть, она всех прокормит. И пошли они дальше вдесятером, молодецкие песни распевая.

Скоро леса поредели, стало жилье попадаться.

Иван-богатырь с товарищами в каждой деревне, в каждом городе скатерть раскидывал, пир затевал, угощал всех щедро. Народ вдоволь пил, ел, веселился. Многие к их компании приставали, чтоб всегда без труда сытыми быть. Теперь уж целая рать за Иваном шла. Как на обед садились - доброе поле собой укрывали. В центре - Иван, как крикнет над скатертью: "Накорми-напои всласть нас тысячу!" - и пошел пир горой, аж небесам жарко.

Однако, чем ближе к родной сторонке, тем больше стало на их пути разоренных деревень встречаться. Люди там черны от голода. Те еще охотнее к Ивановой рати пристают: им уж разносолов не надо - хоть бы хлебца ломоть. Уже целый океан людской за Иваном-богатырем катится. На привалах скатерть волшебная всех кормит-поит.

Так и пришел Иван-богатырь со своей ратью на родную землю. А там опустошение, какого свет не видывал: ни травинки, ни былинки вокруг, земля пустая, пыльная.

Не узнали земляки Ивана, решили, что враг пришел с несметным войском разорить их. Вышли навстречу, от слабости шатаются, детишек на руках несут.

- Остановись, чужинин! - просят. - Поверни назад свое войско. Нечего тебе у нас взять. Свалилась на нас беда страшная - голод пришел. Только три черных сухаря у нас и осталось.

Смотрит Иван: у детей в руках три черных сухаря заплесневелых.

- Не грабителем я к вам пришел, люди добрые! Принес я вам радостную жизнь, привольное житье. И голодать вы больше не будете!

И метнул Иван на пыльную землю скатерть-самобранку.

- Накорми-напои всласть нас всех сколько ни есть!

Развернулась скатерть, а на ней - три черных сухаря.

Поднял Иван-богатырь глаза - на него детишки смотрят, пустые ручонки к грудкам прижимают.

Понял тут мОлодец, чем скатерть-самобранка кормила его и всю бездельную братию. Сгреб он скатерть в охапку, растолкал народ и пустился бежать.

Днем и ночью бежал, дороги не разбирая. Ворвался в дремучий лес, пробился на поляну малую, упал на порог замшелой избенки. Отдышался, поднял голову: над ним старик Ведун стоит.

Вскочил Иван-богатырь:

- Что же это за скатерть у тебя, старик? Она же у других кусок отнимает, чтоб меня накормить!..

- Так оно и есть, - отвечает старик. - Скатерть, даже волшебная, ни пахать, ни сеять не может. А сладкая еда да питье из воздуха не родятся.

Обхватил мОлодец руками буйну голову, упал на колени.

- Что же я наделал, окаянный! Тысячи людей от земли оторвал, несбыточной мечтой поманил. Люди и так жили впроголодь, а я их совсем разорил!

- Не горюй, мОлодец! Знаю, доброе у тебя сердце и хотел ты для всех счастья добыть. Только не за тем чудом ты в путь отправился. Чтоб всех счастливыми сделать, другое чудо надобно.

И повел старик Ивана туда, где меж деревьев свет пробивался. Вышли они к полю, что Иван корчевал, пахал да засеял. Только не узнал богатырь поля, зажмурился от света нестерпимого. Ходит перед ним золотыми волнами, сияет на солнце невиданная пшеница - литой колос. А в колосе зерно - с яйцо голубиное.

Старик Ведун усмехается:

- Вот она, скатерть-самобранка - земля наша. Только она всех накормить может. Но для этого ей твой труд нужен. Трудом своим ты ее, мертвую, за три дня в плодородное поле превратил.

Собрал Иван-богатырь небывалый урожай, нагрузил воз до неба и повез по земле разоренной. Помогал людям поля пахать, хлеб сеять. Везде его богатырской силе дело нашлось.

Заколосилась по всей земле чудо-пшеница. Разогнул народ спину, раздвинул нахмуренные брови, улыбнулся счастливо.

Так Иван-богатырь сдержал слово: добыл счастье для всех.

[mastholte rietberg]

Чудесно! Я аж прослезилась)) Спасибо большое за такое чтение.

[Сэди]

Подсказали, что публикация была в журнале "Пионер". Дальше нашлось в пару кликов.

[Сэди]

Евгений Пермяк.

 

Некогда на свете жила до безумия злая и до ужаса страшная королева. Все это унаследовала она от своих предков: королей и королев, герцогов и герцогинь, царей и цариц, графов и графинь... Они из рода в род приближались все более и более к зверям в обращении со своим народом. Они, обожая хищников, изображали свое могущество на фамильных гербах в виде львов, тигров, орлов, крокодилов, удавов, пантер и скорпионов. Королева, о которой идет речь, была живым олицетворением всех этих гербов и даже более того... Она была страшнее самого Страха и всех ведьм, какие только были в сказках.

Судите сами, какова эта королева, если на ее голове вместо волос росла кабанья щетина и она была вынуждена носить тяжелый шлем, крепко-накрепко пристегивая его ремнем к подбородку. Но и при этом, когда тигриное сердце королевы закипало гневом и щетина становилась дыбом, шлем приподымался на восемь, а иногда и десять дюймов над ее головой.

Налитые злобой ее глаза приводили всех в ужас, и она вынуждена была носить темные очки.

Так как вместо ногтей у нее росли львиные когти, ей ничего не оставалось, как носить перчатки из толстой лосиной кожи. Обычные лайковые оказывались недостаточно прочными: когти прорывали их тотчас, как только она выходила из себя. Лютая королева приводила в отчаяние бедный, трудолюбивый народ.

Между тем в королевстве находились люди, которым была нужна именно такая королева. Тут мы должны сказать о семи некоронованных королях, управлявших при посредстве коронованной королевы страной и народом.

В этом королевстве, в отличие от всех других королевств, все богатства принадлежали семи хозяевам, семи богачам, семи властелинам всех земель, всех лесов, всех рек, всех овец, всех ткацких и прядильных станков и всего, что растет, добывается и перерабатывается.

Эти семь некоронованных владык и были настоящими королями королевства, а коронованная королева была при них. Да, при них! Как топор при палаче! Как зубы при волчьей пасти! Как жало при змее! Как нож при разбойнике! Словом, страшная для всех, она была послушной и очень исполнительной королевой при семи королях.

Они писали от имени королевы законы, объявляли ее устами войны, казнили, судили, миловали, - словом, делали все, что им было выгодно.

Королева отлично владела мечом, отсекая сразу по семи голов. Она стреляла из мушкета без промаха и орудовала ножом, как морской разбойник.

Безоружную королеву боялись еще больше. Она снимала перчатки, шлем и очки. Щетина на ее голове дыбилась так страшно, налитые кровью глаза сверкали так убийственно и когти вонзались в жертву так глубоко, что армия становилась в диспозицию "на караул", а двор падал ниц.

Народ этого королевства, умевший только трудиться, не знал способа избавления от жестокости королевы и рабства семи королей и жил надеждами и молитвой. Но нашлась добрая волшебница. Да. Такая волшебница еще сумела уцелеть в этом жестоком королевстве!

И волшебница посоветовала приставить служанкой к королеве самую красивую, самую умную, самую сердечную, самую добродетельную девушку, уверяя, что она победит королеву.

Ничего не оставалось, как испробовать это средство. Вскоре был произведен всенародный опрос, и выяснилось, что самая красивая, самая умная, самая сердечная и добродетельная девушка королевства не кто иная, как дочь одной прачки.

Когда девушку привели во дворец королевы, то все заметили, что во дворце стало светлее. Это светились солнечным светом золотистые волосы девушки. Никто и никогда не видел еще таких волос!

Как только девушка подняла веки, то все поняли, что в ее глазах голубое небо и тихое синее море оспаривают первенство по красоте. Вот тут и началось то, ради чего рассказывается эта сказка. Семь некоронованных королей сразу же поняли, что народ хочет смягчить нрав королевы, а это могло послужить причиной ослабления их власти, снижения их доходов. И они шепнули королеве:

- Ваше величество, народ нарочно подослал эту красавицу во дворец, чтобы умалить вашу красоту.

Сказанное достигло цели. И когда взбешенная королева стала снимать перчатки, готовясь вонзить свои когти в грудь девушки, чтобы вырвать ее сердце, девушка мягко заметила:

- Ваше величество, кто из придворных так запустил ваши ногти? Прикажите подать мне маленькие ножницы, и я тотчас же сделаю вам маникюр.

Королева опешила. Никто еще не разговаривал с нею так сердечно и просто. Она милостиво протянула сначала левую руку, а потом правую. Не прошло и десяти минут, как когти превратились в обычные ногти.

- Моя верноподданная служанка, сожги эти лосевые перчатки и принеси мне мои перстни.

- Погодите, ваше величество, - сказала девушка. - Перстни не пойдут к этому воинственному наряду. Нужно снять шлем.

Придворные пали ниц. Армия взяла "на караул". Потому что никто и никогда до сих пор не смел разговаривать с королевой таким образом.

А девушка, сказав так, сняла шлем и уверенно пригладила вздыбленную щетину на голове королевы. Щетина покорно легла под доброй рукой, покорно далась причесаться.*

- Моя фрейлина, - сказала королева, обращаясь к девушке, - вели принести мою корону.

- О! Ваше величество, - возразила девушка. - Пойдет ли вам корона при темных очках?

Двор снова в испуге пал ниц. А девушка, сняв темные очки королевы, сказала:

- Ваше величество, попытайтесь доверчиво и доброжелательно взглянуть в мои глаза.

И королева сделала это. И снова свершилось удивительное. На белках пропала краснота. Глаза вернулись в свои орбиты. И в этом не было никакого волшебства! Девушка, как и многие люди, знала, что если долго смотреть хорошими, добрыми глазами в злые, то злые глаза обязательно подобреют. Именно этот простой способ и применила смелая девушка.

Так дочь прачки оказалась первой фрейлиной-подругой королевы и довольно влиятельным лицом при дворе.

В королевском дворце стали появляться простолюдины, ходоки из дальних графств и герцогств. Королева нередко выслушивала их, даруя им некоторые смягчения в податях, поборах и телесных наказаниях.

Все это озлобляло некоронованных королей, и они составили тайный заговор против юной фрейлины. Подослав к королеве привидение, они оболгали фрейлину и ее жениха-молотобойца.

Это была подлая и ужасная интрига. Она заключалась в том, что будто бы фрейлина хочет умертвить королеву и, заняв ее трон, выйти замуж за молотобойца, сделав его первым канцлером королевства.

В королеве снова проснулось звериное. Ее волосы стали жестче, в глазах появились злые блики, начали расти ногти. Она в ту же ночь тайно отправилась в королевский парк, где ее фрейлина встречалась с молотобойцем.

Королева, как рысь, взобралась на дерево и притаилась в его ветвях. Медленно тянулись минуты ожидания. Но вот мелькнула тень, а за ней другая. Королева услышала голос своей фрейлины.

- Милый, - говорила она молотобойцу, - я не знаю, что еще можно сделать, чтобы наша королева была добрее. Я не пожалела бы отдать ей свою жизнь, лишь бы лучше жилось нашему бедному народу.

Услыхав это, королева почувствовала, что ее ногти перестали расти, а глаза - наливаться кровью. Она стала слушать дальше.

- Милая, - сказал молотобоец, - отдай королеве свои золотые мягкие волосы... У кого мягкие волосы, тот не бывает злым.

- Милый, но не разлюбишь ли ты тогда меня?

- Милая! Разве твои волосы главное в тебе? Будь щедра! Народ не забудет этой услуги. Народ так давно мечтает о добром короле или о доброй королеве.

На другой день королева проснулась и не узнала себя. Нежные золотистые волосы ниспадали до пят с ее головы, и серые стены Северной башни золотились от их света.

В этот день были отпущены на свободу четыреста узников. В этот день на одну десятую были уменьшены поборы и подати. В этот день королева появилась в своем дворце с непокрытой головой, а юная фрейлина впервые покрыла свою голову большим платком.

"Ну и что же, - решила фрейлина, - зато моему народу стало легче!"

Семь некоронованных королей скрежетали зубами.

Через неделю в Северной башне, где спала королева, снова появилось привидение. Оно снова оболгало юную фрейлину.

- Благодарю вас, - сказала королева привидению и снова отправилась в королевский парк.

И она снова услышала мужественный голос молотобойца:

- Милая, если ты хочешь счастья своему народу, обменяйся с королевой глазами. Она будет видеть жизнь твоими чистыми глазами.

Верная дочь народа не пожалела для королевы своих ясных, голубых и лучистых глаз. Она отдала королеве и нежный цвет своей кожи, покатость плеч и тонкие, как ветки березы, руки.

Королева проснулась красавицей. Фрейлина проснулась... Ах, не будем говорить, какой она проснулась в это утро, обменявшись глазами, цветом кожи и покатостью плеч с королевой! Мать не узнала свою дочь, но не проронила ни слова, ни слезы. Потому что она тоже служила своему народу и тоже ничего не жалела для него, даже единственной дочери.

В это утро королева увидела мир другими глазами, глазами дочери прачки. Она увидела, что ее народ бос, наг и голоден. Она увидела, что из тридцати трех мер выращенного зерна народ получает только три меры; что из тридцати локтей и трех дюймов вытканного сукна народ получает только три дюйма; что из тридцати трех овец народ стрижет для себя только три овцы. И так всюду и везде тридцать частей присваивали некоронованные короли, а три отдавались народу, и то лишь потому, чтобы он не умер с голоду и не перестал работать.

Королева, видя все это, все же не могла понять несправедливости такого распределения благ, потому что она рассуждала, как королева. В королевской голове были королевские мысли, которые не могли допустить иных отношений между теми, кто, трудясь, создает все богатства и кто присваивает их.

Теперь молотобойцу стало ясно, что королеве мало одних чистых глаз, ей нужны и светлые мысли. Потому что правильно увиденное нужно еще и правильно осмыслить. И молотобоец сказал невесте:

- Милая, отдай королеве свой светлый ум.

- Что ж, милый, пусть будет так. Пусть ты разлюбишь меня и я буду несчастна, зато станет счастливым мой народ, - сказала она, и ночью при помощи доброй волшебницы бедная девушка отдала королеве свои мысли.

Королева проснулась со светлой и мудрой головой. Она стала думать так же, как и ее народ.

Теперь можно было надеяться на решительные и коренные перемены в королевстве. Теперь можно было верить, что земля перейдет тем, кто пашет ее, что ткацкие станы будут принадлежать ткачам, а прялки - прядильщицам, рыба рыбакам, леса - лесорубам, овцы - пастухам, а свобода - всем.

Теперь можно было предположить, что все созданное народом станет народным и на троне появится долгожданная народная королева, одинаково заботящаяся о косце и звездочете, о прачке и музыканте, о корабельщике и стихотворце.

Но... этого не случилось. Молотобоец просчитался. Он не знал, что высокие и благородные мысли королевы при ее черством и равнодушном сердце не могли воплотиться в жизнь. Они так и оставались высокими мыслями в ее голове.

- Королеве необходимо большое, горячее сердце! - воскликнул молотобоец.

Оставалось последнее, что было у дочери прачки.

- Если я отдам сердце королеве, - плача, говорила она молотобойцу, - то чем я буду любить тебя?

- Мы разделим с тобой пополам мое сердце. С нас хватит и одного. Зато у королевы будет лучшее из сердец нашего народа!

Девушка отдала королеве свое трепетное, любящее, доброе сердце, и вскоре на новом королевском троне, вырезанном из простого дерева деревенским столяром, появилась народная королева. Она появилась точь-в-точь той народной королевой, какой хотел видеть ее народ в своих волшебных сказках.

Ее золотые волосы были распущены и украшены всего лишь одной тонкой ниткой красного гаруса, а вместо короны красовался венок из темно-синих васильков, какие растут только во ржи.

На королеве было надето льняное платье, окрашенное искусным стариком красильщиком в цвет майского неба. Ее тонкие руки были обнажены. Даже самые красивые перчатки не смогли бы украсить их, так они были прекрасны.

На ногах королевы красовались маленькие туфельки, сплетенные из ста лык липового луба. Вместо скипетра - жезла королевской власти - она держала в руках колосья пшеницы.

Вокруг королевы сидели народные министры. Это были ткачи, рудокопы, кузнецы, земледельцы, пастухи, рыбаки и лесорубы.

Народный канцлер и народные министры обсуждали новый закон, который отнимал у семи некоронованных королей присвоенные ими народные богатства и право порабощения.

В этот день народ хлынул на улицы городов и селений. Он прославлял ум и сердце народной королевы. Он слагал счастливые песни раскрепощенного труда. Но в тот же день во дворце раздался предательский выстрел...

Сердце королевы перестало биться.

И народ снова оказался в ярме рабства семи некоронованных королей.

Народу было приказано забыть народную королеву, а историкам строго-настрого запрещено упоминать в своих историях о королеве, которой народ отдал свое сердце. Было велено считать все это еще одной несбыточной сказкой.

С тех пор народ перестал мечтать в своих сказках о добрых народных королевах и королях и никогда не отдавал им своего сердца...

Так закончил эту сказку старый моряк, гостивший в нашей стране.

Так ее закончу и я, потому что она кончилась и мне нечего добавить от себя. Да и можно ли что-нибудь добавлять в чужие сказки? Их нужно слушать...

[mastholte rietberg]

Эта сказка вызывает больше вопросов...

1. Почему волшебница одноразовая, один совет - и выдохлась.

2. Кто такие семь королей, до конца ожидала узнать.

3. Что стало с девушкой.

и т.д.

[Сэди]

А об этом Пермяк умолчал.

Жаль, "Сказок дня и ночи" Глобы (не Павла!) нигде в сети нет.

[mastholte rietberg]

Автор мужчина?? Хах, я вроде прочла вначале, но, пока до конца дочитала, забыла... и так и думала, что автор женщина

[mastholte rietberg]

А к первой сказке допиши название и автора, а то они в другой теме - вот, я скопировала:

 

Александр Лесь.

Скатерть-самобранка, или сказка о том,

как Иван-богатырь для всех счастье добыл

 

*можно источник еще добавить, хехе

[Scud-IIEPBblu]

Первая сказка хороша была! Даже с моралью. Хоть та и сугубо ЭсЭровская, социально устаревшая, проеханная в конце XIX века и ныне совершенно реакционная. Кулацкая утопия про "Мужицкую страну Муравию". А всё ж прекрасная.

А эта какая-то невнятная. Путанная. Поведение персонажей нелогичное, поступки какие-то немотивированные. Да и сами они какие-то лубочные.

Не, мне однозначно первая зашла, этой с ней не равняться.

[Сэди]

Я попутно ещё Аринина нашла, он вологодский (хотя родился не здесь).

Я, кстати, в детстве тоже думала, что автор - женщина.

[mastholte rietberg]

В детстве?.. Почему-то думала, это недавно написано))

[Сэди]

Где-то в конце 80-х, думаю.

[Scud-IIEPBblu]

Кое-что о везении.

(пролог)

 

Мне очень повезло ещё задолго до моего появления на свет.

Мой дед служил в войсках специального назначения в составе колониальных вооруженных сил Метрополии. Во время Восьмой Тотальной кампании он храбро сражался с ордами паппитеров в окрестностях Пьюндлил-Бей, командовал там диверсионным подразделением Шестой штурмовой бригады. За свою доблесть он был награжден орденом Незаходящей Луны, а весь наш род в результате получил гражданство четвертого уровня. Это давало нам огромные привилегии, начиная с права бесплатно лечиться в любом государственном госпитале и аж вплоть до права бесплатно получать образование в любом государственном университете.

 

Чтобы вы поняли, насколько эти привилегии были значительными, придется рассказать вам, что такое деньги.

В те времена люди пользовались деньгами, так, по крайней мере, они наивно думали. На самом деле, больше было похоже, что это деньги пользовались нами – мы все были их рабами. И не спроста, ведь деньги обладали просто фантастической силой. Мой отец, когда он был ещё жив, часто рассказывал мне о них и даже показывал несколько образцов, случайно сохранившихся у него. Я ошарашено глядела на странные разноцветные бумажки, разрисованные загадочными уродливыми картинками и покрытые непонятными надписями на древнем языке Старой Метрополии, большинство из которых выглядели стершимися до полной неразборчивости, а сами бумажки – ужасно помятыми и потертыми от долгого небрежного обращения, и никак не могла понять: неужели папа не шутит?! С трудом скрываемая ненависть к неведомым мерзавцам, придумавшим эти бумажки, и непередаваемая горечь в голосе отца заставляли меня верить в то, во что поверить просто абсолютно невозможно. Но я, пожалуй, так и не смогла понять, почему без этих грязных бесполезных бумажек, покрытых безобразными завитушками, можно было умереть от голода, если ты не имеешь гражданства первого или высшего уровня. Зачем и кому нужны были магазины, где продовольствие, нехватки которого не знало уже десять поколений, выдают только гражданам этих двух каст, а остальные получают его лишь в обмен на эти странные бумажки? А можно ли поверить, что миллионы людей всю жизнь занимались работой, которая им совсем не нравилась, никакого толку от которой они не видели, порой даже ненавидя её, – и всё ради получения этого разноцветного мусора? Папа говорил, что за эти, не понятно кем и для чего придуманные деньги, люди были готовы идти на любые преступления. Помнится, я зачарованно глядела на эти, навеки надежно вплавленные в прозрачный ламинат, причудливо раскрашенные бумажки, будто на коллекцию ядовитейших скорпионов, и после смерти хранящих смертельную опасность в своих высохших жалах. Или, скажем, как на музейные образцы вражеских мин, про которые никогда точно не знаешь, действительно ли они уже полностью разряжены. Глядела и не могла себе представить, какой же это больной ум мог зачем-то выдумать подобную мерзость. Каким же это нездоровым, прямо-таки извращенным черным юмором для этого надо было страдать? И как же для этого нужно было люто ненавидеть своих соотечественников?

Но оказывается, только эти бумажки и то безумие, что они каким-то образом сеяли в людские души, обеспечивали незыблемую власть Метрополии над всеми её колониями. А правительство той властью тогда, похоже, очень уж дорожило. Секретом производства этих бумажек владело только оно: даже точно такие же, внешне совершенно никак от них неотличимые, но сделанные кем-то другим, уже не были деньгами – они не обладали такой силой разрушительного воздействия на людские умы. И это позволяло Метрополии править половиной мира. Так объяснил мне папа, а никаких оснований не верить ему у меня не было.

Смешно сказать, но эта самая власть рухнула вовсе не из-за нехватки денег. Она даже не была побеждена врагами. Наоборот, измотанное серией неудачных попыток отвоевать у Метрополии часть её дальних колоний, некогда якобы принадлежавших ему, правительство паппитеров на Эйзерии неожиданно пало, в один прекрасный день свергнутое военной хунтой, которую поддержало местное Братство анархистов. Да ещё хлынувшие лавиной в столицу орды вооруженных фронтовиков, уставших от бесконечных бесплодных войн за "земли древних предков" и очень вовремя дружно взбунтовавшихся, как это умеют только паппитеры.

А Метрополия сама отказалась от нас. Было лишь три малых транспортных корабля, на которых поначалу эвакуировали местную администрацию и несколько сотен богатых туристов, отдыхавших на модном в то время курортном острове Дудл-Айленд невдалеке от нашего южного полюса. Правительство обещало нам, что вслед за ними будет эвакуирована вся колония, что за нами уже вот-вот направят ещё четыреста полнотоннажных кораблей, как только до нас дойдет очередь. Нам оставалось лишь гадать, спешат ли они спасти те сотни колоний, что оказались ближе нас к эпицентру, или торопятся эвакуировать те десятки, которые были дальше нас, а потому не требовали прохождения карантина. Это были, я бы сказала, очень оптимистичные идеи. Дескать, пока для нас строят карантинные лагеря, в это время спасают тех, кому они не нужны, а как только всё будет готово для приема миллионов беженцев…

Жирную черту всем этим оптимистическим бредням подвело сообщение, что оба транспорта с туристами были испарены двумя ядерными торпедами с высланного им навстречу крейсера. Что транспорт с колониальной администрацией спасла техническая неполадка, из-за которой он отстал. Что его экипаж, видя такие перспективы, поднял мятеж и что есть духу рванул в Дикий Мир, предпочитая стать жертвой пиратов. Успев, правда, предупредить нас, что вместо карантинных лагерей правительство построило изоляционный периметр, призванный навечно локализовать источник заразы. Что всем военным судам империи отдан позорный приказ – без предупреждения уничтожать всеми имеющимися огневыми средствами любого, кто попытается покинуть зараженную зону.

Нужно ли говорить, что после такого предательства ни о каком подчинении Метрополии не могло быть и речи? Мы обрели независимость, хотя никто раньше не мог бы подумать, что она кому-то из нас может зачем-то понадобиться. Стихийно собравшийся Совет Общины даже не удосужился провозгласить себя новой властью и учредить по такому случаю какой-нибудь дурацкий праздник. Было не до того – угрозу эпидемии никакие революции отменить не могли.

А через пару месяцев мы получили по почте страшный подарок. Оказалось, что мой дед, возмущенный предательством правительства, с тремя боевыми товарищами дезертировал и пытался пробиться на родину, чтобы в трудное время разделить все тяготы своего народа. Они были пойманы в районе периметра при попытке угона десантного челнока, на котором они рассчитывали добраться домой. Деда приговорили к казни через повешение, лишив всех званий и наград. Но его бывшие соратники, верные неписаным традициям спецназа, выкрали его из камеры смертников военной тюрьмы и казнили по своим обычаям – взорвали гранатой, засунутой во вспоротый ножом живот. Правительственная администрация им даже не пыталась помешать. Это было бы бесполезно – пытаться остановить головорезов, специально обученных проведению подобных диверсий на вражеской территории. Это было бы опасно – вставать на пути профессиональных убийц, возмущенных, как они считали, предательством своего бывшего командира. Это было бы даже вредно, ведь на подобных кровавых традициях во многом держится боевой дух всей имперской армии. "Наша честь – слава Императора" написано на флаге, в который была аккуратно завернута дедушкина голова, присланная нам по почте. Видимо, правительству Метрополии очень выгодно, чтобы находились желающие умирать и убивать за подобные дурацкие лозунги. Видимо, для колониальных войн совершенно необходимы и флаги с подобными лозунгами, и бойцы, готовые за них убивать, не размышляя, за что они сражаются. Не видящие различия между своей Родиной и правящей ею грязной сволочью. Простые грубоватые парни, не привыкшие задумываться: где верность присяге, а где мародерство, прикрываемое этой присягой; когда твоё знамя – символ воинской доблести, а когда – лишь цветастая тряпка, замаранная кровью невинных жертв. Даже вместо почтовой марки эту страшную посылку сопровождал циничный казенный штемпель "Бесплатно. Срочная правительственная корреспонденция", а ведь содержание подпространственной почты, я думаю, обходится Метрополии недешево. Особенно после того, как, объявив о нашей независимости, Совет Общины отменил на всей территории планеты имперские деньги, и теперь Метрополии приходится самой платить за все виды средств связи с нами, какие она считает нужным содержать. В том числе – и за свою почту.

Это тоже было огромным везением для моей семьи. По крайней мере – для моего отца, которому тогда было только одиннадцать. В те времена в Совете Общины не было недостатка в сторонниках радикальных чисток от наследия имперского владычества, да и среди простого народа нет-нет да и встречались экстремисты, требовавшие интернировать всех представителей господствовавших во времена империи классов – по шестой уровень гражданства включительно. Находились и такие, кто хотел непременно истребить семьи всех, кто всё ещё находился на службе Метрополии. Мой отец и бабушка попадали в обе категории, и особо радужными их ближайшие перспективы назвать было затруднительно. Но тут так вовремя пришедшая ужасная посылка настолько потрясла всё население колонии, и тема была закрыта сразу, раз и навсегда. Трудно сказать, судьбу скольких ещё соотечественников спас мой дед своим дезертирством, даже сам того не зная, но лично мне кажется – это был его самый главный военный подвиг.

[Scud-IIEPBblu]

…Люди всегда мечтали устроить так, чтобы за них работал кто-то другой. Сам же работать ни один из них не желал. Недаром в большинстве религий труд был объявлен проклятием, карой небесных сил за все людские грехи. Голод заставлял работать, и это вызывало ненависть не столько к голоду, сколько к труду. А ещё заставляло думать, как бы это кого бы другого заставить работать вместо себя.

 

Пробовали заставлять работать животных, но это была изначально порочная идея. Животные были в дефиците, дрессировать их было нелегко, а пользы от них – не так уж много. Животные глупы и ленивы. И чем глупее животное, тем оно ленивей. Впрочем, если животное не столь глупо, то это ещё хуже – лени в нём не меньше, но хитрость помогает ему отлынивать от работы. Животным всё время надо управлять, а это – тоже работа. Тяжкая и монотонная.

 

Потом были войны. Что получал победитель? Землю. Но земля бесполезна, если не работать на ней. Наконец кто-то догадался, что побежденных врагов можно не убивать сразу. Их можно заставлять работать, зарабатывая отсрочку смерти. Так появились рабы. Это были очень плохие рабы – ничего не умеющие делать, а если и умеющие, то старательно это скрывающие. Злые и ленивые. Злые на своих поработителей. Злые на свою судьбу – ведь они шли воевать не для того, чтоб стать чьими-то рабами. Наоборот, чтоб завоевать чужую землю и захватить в плен её бывших хозяев, сделав их своими рабами. Неудивительно, что каждый такой раб только и мечтал поменяться местами с рабовладельцем. Тот, как правило, был не согласен. Возникали бунты, перерастающие в обширные восстания.

 

Снова война – кровь, грязь, смерть…

 

А вся беда в том, что такого раба можно было держать в повиновении только страхом, только ужас мог заставить его трудиться. Отсюда, неизбежно – жестокость. И, как результат, ответная жестокость всё более частых и масштабных бунтов и восстаний…

 

В конце концов, стало ясно, что содержание раба себя уже не оправдывает – слишком велик риск, слишком плохо трудится раб, чья голова занята мечтами о бунте, и слишком много приходится платить надзирателям и палачам, без которых раба никак не заставишь оставаться рабом. Чем сильней в рабах стремление к бунту, тем больше надо надзирателей – иначе им не справиться. Но главная надежда – на палача. Он со своим жутким искусством только и может так сильно испугать раба перспективой изуверских пыток в наказание за строптивость, чтобы тот на какое-то время смирился со своей рабской участью. Но такому талантливому умельцу и платить надо соответственно. А держать такого умельца, что ни говорите, страшновато. Ведь если рабы взбунтуются и, не дай бог, победят, они ведь палача своего не убьют. Нет, они сперва его заставят мучить своего бывшего хозяина, упиваясь местью за все свои прошлые страдания…

 

В общем – тупик.

 

Придумали хитрый обман. Даровали рабу "свободу", чтоб отныне он считал себя вольным тружеником. Дескать, ты, дурак, работай, а мы тебе за это платить будем. И на этом прогресс временно остановился. Палачей заменили лгунами всех мастей: священниками, журналистами, психологами, политиками… Вместо надсмотрщиков – полиция и суды. Но на обмане ведь тоже далеко не уедешь. Хорошо если удавалось вовремя выявить не в меру умного раба, который понимал, как его дурачат. Тогда его удавалось нейтрализовать. Подкупить, например, предложив ему стать самому платным лгуном. Неподкупных и слишком шустрых, слишком многого желающих в награду за лояльность, просто уничтожали…

 

Но такая шаткая конструкция не могла долго просуществовать. Бунты сменились революциями. Разница – не только в названии. Взбунтовавшийся раб надеялся, в случае победы, стать рабовладельцем. Мятежники, устраивающие революции, сами не знали, на что им надеяться. Чего они хотят – больше не работать – понимал любой. Но лишь только самым умным из них со временем приходило в голову, что сразу после победы революции начинается самое трудное и опасное – заставить "победителей" снова начать трудиться. В идеале – наврав им, что теперь они трудятся ради собственного удовольствия. Иначе революция становилась перманентной, и разорвать порочный круг можно было лишь штыком и картечью. Истребив спившихся на радостях победителей, а жалкие остатки их запугав до смерти небывало зверскими пытками и вновь обратив в рабство.

 

Революции, контрреволюции… Война, одним словом. Снова – смерть, кровь, грязь…

[Scud-IIEPBblu]

.

[Scud-IIEPBblu]

Жаль, Сэди не указала Автора этой порнухи и её название

(к опечаткам просю не цепляться — не шерстил ещё пока)

 

B среду после школы Сильвия ехала на автобусе на урок музыки в предместье ближайшего города. Ввиду своего покладистого характера она не жаловалась на муки, которые испытывала в темной гостиной мисс Харрисон, сидя за старомодным пианино с медными подсвечниками и выцветшими желтоватыми клавишами. В верхнем регистре не было ни малейшего звука ноты, лишь глухой удар по клавишам. Хотя эта далекая октава была за пределами её досягаемости, Сильвия иногда нажимала одну из ее нот, молча выслушивая к раздраженные замечания мисс Харрисон насчёт её, Сильвии, бездарности или даже расхлябанности. Зимой в комнате было сумрачно от большой ели, прижавшейся к окну, а в ветреную погоду и стучащей в него, а летом еще больше — полотняными шторами, полуприкрытыми ради старого ковра. Вдобавок ко всему, Сильвия должна была близоруко вглядываться в ноты, её взгляд метался вверх-вниз между ними и клавишами, растерянно и затравленно, упрямо стиснув губы.

Был сезон штор. Она ждала в переулке на автобусной остановке, страдая от жары в зимнем пальто, в котором ей бабушка велела ходить на уроки музыки. Переулок гудел в послеполуденной жаре — пчелами в клевере, и мухами, сходящими с ума по коровьим лепёшкам на дороге.

После смерти матери Сильвия стала мрачной и угрюмой. Она была обычным ребенком, пухлой, довольно зрелой для своих одиннадцати лет, с заколотыми розовым пластиковым зажимом лоснящимися волосами, в твидовом пальто с воротником и манжетами из фальшивого оцелота, которым она прошедшей зимой вполне гордилась. Вместе с нотной папкой она несла потертую сумочку, оставшуюся ей от матери.

Автобус, казалось, трясся и бряцал, медленно спускаясь по дороге. Она влезла и села на скамью за дверьми, где её могло достичь малость воздуха.

На скамье напротив сидел очень высокий мужчина — довольно пожилой, как ей показалось, поскольку его волосы были аккуратно уложены на лысый череп. Он уставился на неё. Она задыхалась от жары, а ещё, дабы избежать его взгляда, слегка отвернулась глянуть через плечо на пыльные живые изгороди, их в потемневшие к концу лета листья. Она была уверена, что ему любопытно, почему она в такой день в зимнем пальто, и она расстегнула его и слегка помахала, проветривая подмышки. Бабушка говорила, что погода может измениться, да и её хлопковое платье слишком коротко. Теперь оно освободилось, и его подол Сильвия попыталась натянуть на ляжки, прикрыть их наготу.

 

— Да, жарко, — внезапно сказал мужчина напротив, как будто соглашаясь с чужим замечанием.

 

Она удивленно обернулась, зарделась, но ничего не ответила.

Потом она задумалась, не стоит ли выйти на остановку раньше и дойти пешком. Тогда она могла бы потратить деньги на леденец. Ей предстояло полчаса потратить впустую до урока, бродить где-нибудь, убивая время. Было бы лучше бродить, сося леденец. Бабушка не разрешала ей есть сладости — полоскать зубы кислотой, как она это называла.

 

— Я уверен, что видел тебя прежде, — сказал мужчина напротив. — То ли идущей на урок музыки, то ли — с урока, как я понимаю.

 

Он демонстративно взглянул на её нотную папку.

 

— На, — буркнула она.

 

— Будущая Майра Гесс, — продолжал он. — Я так понимаю, ты играешь на пианино, раз ты без инструмента, хранящего тайны о тебе.

 

Она не поняла, что он имел в виду, потому хмуро уставилась в окно, чувствуя жару и весьма страдая от неё.

 

— А как тебя зовут? — спросил он. — Мы должны запомнить наперёд будущих знаменитостей.

 

— Сильвия Уилкинсон, — пробубнила она себе под нос.

 

— Неплохо. Неплохо, Сильвия. Наверняка, я однажды похвастаюсь, что в один из летних дней встретил в автобусе великую Сильвию Уилкинсон. Снобизм, знаете ли. Безобидная слабость застенчивых.

 

Он был очень опрятен и аккуратен, но его голос нервно подрагивал. Все это время он держал в руке незажжённую сигарету и жестикулировал, но не пытался искать спички.

 

— Полагаю, в школе вы поете прекрасную песню "Кто такая Сильвия?" — Она покачала головой, не глядя на него, но, к ее ужасу, он запел дрожащим голосом: — Кто такая Сильвия? Что она-а-а?…

 

Женщина, сидевшая чуть глубже в автобусе, повернулась и резко глянула на него.

Сумасшедший, решила Сильвия. Она была смущена, но не нервничала, совсем не нервничала. Здесь, в автобусе, при других людях, несмотря на всё, что ей бабушка говорила не вступать в разговоры с незнакомцами.

Он продолжал петь, размахивая в такт сигаретой.

Женщина снова повернулась и посмотрела на него дольше. Она выглядела, на взгляд Сильвии, по-домашнему, несмотря на русые волосы, очень чёрные у корней. У неё был комфортный, надёжный вид, словно она следила за ситуацией ради Сильвии.

Внезапно он умолк и снова взглянул на неё.

 

— Я так понимаю, мадам, — сказал он, — что вы не цените моё пение.

 

— Полагаю, это вряд ли уместно, — отрезала она. — Вот и всё, — и отвернулась.

 

— Вряд ли уместно! — сказал он тихим голосом, как будто про себя и с притворным изумлением: — В ясный летний полдень, когда мы весело катимся по дорожкам. Вряд ли это уместно, чтобы выразить радость жизни! Сожалею, — сказал он уже Сильвии, повышая голос. — Я не догадался, что мы направляемся на похороны.

 

К счастью, она увидела, что автобус подъезжает к городской окраине. Это был небольшой городок, и его окраина была тиха.

 

— Надеюсь, ты не против поболтать со мной, — сказал мужчина Сильвии. — Я люблю детей. Я знаю, как быть с ними хорошим. Хорошо знаю. Я обращаюсь с ними на должном уровне, как следует.

 

Сильвия глядела, почти слепо, наружу из окна, скрутившись на сиденье, голова болела от неподвижности глаз.

Это была равнина, изрезанная каналами. На горизонте торчали дымовые трубы кирпичного завода. Единственным движением было слабое колебания нагретого воздуха.

Она была наполнена страданиями, потому что теперь в её жизни не было ничего, кроме покорности ненавистным вещам и старых приёмов бабушки, отделяющих её от других детей. Ничто из того, что она делала, не было ей желанным: школа, церковь, а теперь ещё этот ужасный урок музыки впереди. После смерти матери её жизнь резко ухудшилась, и она не представляла, будет ли лучше. Она не верила, что сможет освободиться от этого, даже когда вырастет.

Оса, повертевшись зигзагом, уселась спереди ей на пальто. Пришлось повернуться. Она замерла, откинув голову назад, пряча подбородок, боясь шелохнуться.

 

— Позволь мне! — Ужасный мужчина напротив протянулся через автобус и хлопнул по ней смятым платком. Оса стала яростно суетиться, мечась перед её лицом.

 

— Сейчас мы тебя… мелкий вредитель, — сказал мужчина, усугубляя ситуацию.

 

Автобусный кондуктор подошёл, осторожно замер меж ними, а затем вдруг резко хлопнул в ладоши, и мёртвая оса упала на пол.

 

— Спасибо, — сказала Сильвия ему, но не другому.

 

Теперь они ехали мимо недавно построенных бунгало с неубранными садами. Отвернувшись от окна, Сильвия встала и подошла к выходу, стоя на лёгком ветерке, готовясь к остановке.

За автобусной остановкой она знала небольшой универсальный магазинчик, где она утешится ярко-красным леденцом на палочке. Она перешла дорогу и встала, глядя в окно на банки с карамельками, пакет моющих средств и хлопья для завтрака. Виднелось там ещё и мороженое, но денег на него не хватало.

Она повернулась, чтобы войти в пустой тихий магазин, когда рядом с ней раздался знакомый страшный голос:

 

— Не хочешь ли отведать мороженого этим жарким днём? — Он оказался между нею и магазином, и смущение, которое она испытывала в автобусе, сменилось ужасом.

 

— Мороженого… — повторил он, склонив голову набок, умоляюще глядя на неё.

 

Она подумала, что если скажет "да", то сможет хотя бы зайти в магазин. Кто-то должен быть там из персонала, кто-то, чьей защитой она сможет воспользоваться. Она вспоминала слова предостережения её бабушки, пугающие рассказы, неясные неприятные намеки.

Не успев шевельнуться или ответить, она почувствовала легкое, но уверенное прикосновение к своему плечу. Это была грубая женщина из автобуса, как она убедилась с облегчением.

 

— Тебе никогда не говорили не разговаривать с незнакомцами? — спросила она Сильвию довольно строго, но со спокойным здравым смыслом в её строгости. — Вы тут лучше поосторожней, — угрожающе сказала она мужчине. — Теперь иди, дитя, и пусть это станет тебе уроком. Ты куда идёшь?

 

Сильвия кивнула.

 

— Ну, шагай вперед и не останавливайся. А вы, голубчик, будьте любезны шагать в другую сторону, или я позову полицейского.

 

При последнем слове Сильвия повернулась уйти, чувствуя себя взволнованной, но важной.

 

— Ты никогда не должна… — начала женщина, подходя к ней. — Сейчас бывают такие извращенцы. Разве твоя мама не предупреждает тебя?

 

— Она умерла.

 

— Ой, ну извини. Боже мой, эта жара…

 

Она оттянула платье на груди и подула себе за пазуху. У нее была корзина для покупок, полная утешительных, домашних продуктов, и Сильвия заглянула туда, идя рядом с ней.

 

— Среда всегда мой день, — сказала женщина. — Здесь закрываются рано, поэтому я езжу автобусом в Хорсли. У меня есть родственник, у которого там небольшой универсальный магазин. Это вносит разнообразие, но не в такую жару.

 

Она болтала о своих скучных делах. Разок Сильвия оглянулась назад и увидела мужчину, всё ещё стоящего там же и глядящего им вслед.

 

— Не надо оглядываться, — сказала женщина. — Куда, говоришь, тебе?

 

Сильвия этого не говорила, но теперь сделала это.

 

— Ну, ты можешь идти со мной. Пожалуй, так было б лучше. Вдоль гравийных карьеров. Я осмотрюсь быстренько, прежде чем мы свернем за угол.

 

Сделав так, она сказала, что за ними, похоже, следят издали.

 

— Ох, какая низость, — сказала она. — И при всём том, что читаешь в газетах… Осторожность лишней не бывает, тебе придётся помнить об этом всегда. Не знаю, может, обратиться в полицию?

 

Дорога шла мимо заброшенных карьеров, заросших цикорием и вьюнком. Ржавый щавель и грязные консервные банки придавали этому месту дух заброшенности. С другого боку среди потемневшей крапивы шли огороды и ветхие сараи для инструментов.

 

— Это ведёт к шоссе Гамильтона, — объяснила женщина.

 

— Но мне ещё полчаса не нужно туда, — нервно сказала Сильвия.

 

Она могла представить себе физиономию мисс Харрисон, приди она слишком рано, посреди урока с яркой девицей, с которой она нередко встречалась.

 

— Я думаю угостить тебя чашкой хорошего чая, и убедиться, что с тобой всё в порядке. Не беспокойся.

 

Слава богу, она повернула к воротам маленького красного кирпичного дома на краю пустыря. Странного, но очень опрятного, и окруженного мальвами. Красиво сияющие окна были задрапированы вычурными вязаными шторами с пластиковыми цветами между ними.

Сильвия последовала за женщиной по боковой дорожке к чёрному ходу, стараясь расслабиться. На этот раз всё обошлось, но как быть со всеми будущими средами — с их опасными путешествиями, которые предстоит совершить в одиночку?

Она стояла на кухне, озираясь вокруг себя. Здесь было чисто и прохладно. Попугайчик прыгал в клетке. Без особого интереса, не зная, чем себя занять, она подошла к нему и провела пальцем по проволоке.

 

— Вот мой малыш, мой маленький Джои, — произнесла женщина нараспев, подставляя чайник под кран. — Тебе станет лучше после чашки чая, — добавила она, обращаясь вроде к Сильвии.

 

— Это очень любезно.

 

— Любая женщина сделала бы то же самое. Там в корзине есть пакет с Овальной Мэри, если хочешь, открой и выложи на эту тарелку.

 

Сильвия была рада что-то сделать. Она аккуратно разложила печенье по тарелке с розами.

 

— Здесь так хорошо, — сказала она.

 

Дом ее бабушки был таким темным и загроможденным, у Мисс Харрисон ещё хуже. Оба пахли духотой от плотных штор и старой мебели. Она бывала не во многих домах, ибо её так редко куда-то приглашали. Она была скучной девочкой, никому не нравившейся особо, и знала это.

 

— У меня всё должно быть сладким и свежими, — сказала женщина самодовольно.

 

Чайник начал свистеть.

"Мне еще нужно домой", в панике подумала Сильвия. Она таращилась на висящую в окне липучку — единственное в комнате, нарушающее гармонию. Некоторые из мух были ещё полуживы и безнадежно трепыхались. Но они были уже обречены.

Она услышала шаги на тропинке и удивлённо прислушалась, но женщина, казалось, их не слышала, она никак не реагировала. Она накладывала чай из чайницы в заварочный чайник.

 

— Как раз вовремя, Герберт, — крикнула она.

 

Сильвия обернулась, когда открылась дверь. И с удивлением увидала, как мужчина из автобуса уверенно шагнул на кухню.

 

— Молодчина, Мейбл! — сказал он, закрывая за собой дверь. — Не забудь один для банка! — Он улыбнулся, потирая руки и осматривая комнату.

Сильвия вопросительно обернулась к женщине, которая как раз несла завренный чайник к столу, и тут впервые заметила, что там три чашки с блюдцами.

 

— Ну, садись же, — приказала женщина, слегка нетерпеливо, — всё готово.

[Сэди]

Спасибо. Надо вычитывать. Автор - тезка Элизабет Тейлор.

[Сэди]

Кстати, порнушка у нее тоже есть.

[Scud-IIEPBblu]

Надо сперва разобраться с одной непонятной фразой. Пока перевёл по-идиотски, чтоб потом не забыть про неё.

Может, название что-то подсказало бы. Потому что означает она, вообще-то, в буквальном смысле "на съедение" или "для пропитания", но получается глупо и совершенно неуместно.

[Сэди]

Fly-paper называется (Липучка).

[Scud-IIEPBblu]

Опять мимо.

 

Видать, придётся проштудировать пару-другую словарей жаргонизмов

 

Вот будет время…

[Scud-IIEPBblu]

Я вот что подумал.

Как порнушка это не очень — можно было б и пострашнее. А вот если принять, что рассказ, скажем, про каннибализм…

[Scud-IIEPBblu]

Впрочем, если вещица из достаточно современных, — одно другому не мешает.

 

Скорее даже приятно дополняет.

 

Ну, примерно как в Firefly:

"Если мы им попадёмся, они нас изнасилуют до смерти, из нашей кожи пошьют себе одежду, а мясо съедят. И если нам неслыханно повезёт, то именно в таком порядке!"

[Сэди]

Это английская писательница, если что. И я плохо помню фильм.

[Scud-IIEPBblu]

Сериал, вообще-то.

Фильм назывался просто Serenity (=спокойствие, хотя наши умники переназвали его "Миссия Серенити")