БAЙKAДPOM-KOCMOДУP

[Scud-IIEPBblu]

А ведь, и вправду – распустила язык, дура. То ли это у меня нервное, от острого предвкушения предстоящего близкого общения с этой чокнутой ведьмой Софи? То ли, наоборот, от радости?… Нет, пожалуй, – от всего сразу.

Радость? Да, а что? С чего бы это, спрашиваете? Ну-у-у… Я, вообще-то, и сама это далеко не сразу поняла. Просто случайно пролезла в заросший зеленью закуток, куда прохода не было видно… И тут вдруг, ни с того ни с сего, – этот радостный звук в ушках. Тот самый, так полюбившийся мне "дзинь-брынь!", который то и дело радует меня, скрашивает мои, полные тягот и невзгод, серые трудовые будни благородной и отважной супер-героини.

В чём на этот раз была его причина, я поняла отнюдь не сразу. Сперва мне довелось вскарабкаться вверх по каменным блокам. Потом – вылезти из заросшего густой зеленью лаза на кубик. Успела заметить, как с площади, на которой он стоит, из-за уродливого золоченого изваяния неадекватной Жанны выскочила ещё одна малолитражка и промчалась вслед за первой. Точно такая же, как и первая – столь же безвкусно выкрашенная в ярко-красный цвет. Или это она же и была? Или у меня уже вообще дежа вю? Неужели я схожу-таки с ума? Ой, дьявол, как же не хочется мне этого!…

Увидала на бегу валяющуюся Аптечку, которую прямо у меня на глазах нахально схватила озорная мартышка… и машинально пристрелила наглую воровку. А зачем, спрашивается? Зачем?! У меня ведь этих Аптечек… Господи, да я точно с ума спятила! И ведь не от жадности это – просто привычка уже. Рефлекс убийцы. Хотите поглядеть на тяжело вооруженную кровожадную маньячку? Самую безжалостную убийцу всех времен и народов. Самую жестокую и бессмысленную. Могу подсказать вам адрес одного французского городка – там у них в зоопарке как раз сейчас именно такую вот экспонируют. Лара Крофт – называется. Нет, это – название самой экспонируемой диковины, а что до названия городишки… ну, это у меня, вообще-то, тоже где-то было, кажется, записано…

Ещё пострадав самую малость угрызеньями совести, я нашла припаркованную за углом малолитражку. Вне всяких сомнений – Софи, тут уж не ошибешься. Только где же сама эта чёртова ведьма? Ах, у меня уже просто ручки чешутся от нетерпенья! Как же мне, чёрт возьми, хочется поскорей повстречаться со старой знакомой!…

На самом краю обрыва я нашла аж три пары обойм к AR, и едва успела все их подобрать, как увидала наконец французов. Двух или трех всего. И в ужасно жалком, неописуемо плачевном состоянии. И в то же самое время – в тошнотворном. Даже не сразу поняла, что это люди… бывшие люди, точнее говоря. Эти, видать, купались в море, когда всех здесь внезапно накрыло мощнейшим колдовским проклятьем, как накрывает ядерным взрывом. Вода, похоже, в тот момент частично защитила их ноги и животы. И ещё, кажется, грудь по самое горло. Со стороны же спины несчастных превратило в огромных омерзительных черных крыс. От задницы до кончика носа. И здоровенные толстенные черные крысиные хвосты у них повырастали. Оттого-то несчастные теперь и бегают в такой позе – горизонтально наклонившись вперед. Жуть какая!!!

Видит бог – самое гуманное, что мне только довелось совершить в моей жизни, я сделала именно здесь и сейчас! Из моей MP-5, не щадя патронов. Избавить этих несчастных от такой жуткой жизни, от этого леденящего кровь ужаса… Большего для них уже никто не смог бы сделать. Даже если б какой-то чудотворец сумел бы их расколдовать – то только для того, чтобы дать им возможность самим покончить с жизнью и тем избавиться от пережитого ими неописуемого ужаса. А я вам не маг, я сделала для них больше – избавила от необходимости убивать самих себя.

Хорошо ещё, что мне довелось это делать с приличной дистанции – я стреляла с высоты в полсотни футов по мужичкам, метавшимся внизу на морском пляже. Вблизи я бы точно сошла бы с ума от ужаса, омерзения и сострадания. А то и вовсе лишилась бы чувств. Может быть, и померла бы даже, заодно. Что ж, теперь мне доподлинно известно, какая именно тварь – самая омерзительная в мире. Бесполезное знание. Мне никогда и в голову не придет столь изуверским способом тренировать свою толерантность, своё умение превозмогать брезгливость… Надеюсь, по крайней мере, что мне не суждено докатиться до такого бездушия, до такой звериной жестокости, до такого… Чтобы самой не превратиться в ещё одну бездушную ведьму!

Самое же страшное – я уже понимала, чьих нечестивых рук это дело. Кто именно за всем этим стоит. Кто виновен в гибели не только этих несчастных, но и всего населения городка. Кто виноват и во всех прочих безобразиях, что я успела прежде повидать. Я уже знала, что мне предстоит покарать преступницу. Более того – я уже примерно представляла себе, как невообразимо жестоко будет моё возмездие. Так жутко ещё никто никого никогда и нигде не наказывал. Нигде в мире, никогда во всей истории человечества. Самому Господу Богу не по силам было бы покарать суровей, и сам Сатана не сумел бы, пожалуй, выдумать воздаяния страшнее. И вот знаете, хотя я отчетливо понимала, что даже этого – всё ещё слишком мало для этой мерзавки за всё ею содеянное, но… мне самой уже было страшно. Страшно было думать о том, что я с этой гадиной собираюсь сделать. Страшно было вообразить, что я сумею свершить такое недрогнувшей рукой. Страшно подумать, что я на такое способна. Страшно…

Да просто страшно, чёрт побери. Страшно всё без исключения. Страшно даже за моего геймера – извини, мальчик, но тебе тоже придется всё это увидеть. Дьявол, да я теперь даже саму себя боюсь – лишь подумаю о том, что здесь теперь должно произойти… И самое ужасное, что всё это будет сделано руками вот этой столь очаровательной с виду хрупкой девочки, этой юной благородной леди, этого нежного ангелочка.

Честно говоря, я уже сейчас могла приступить к исполнению вынесенного мною единолично приговора. Мне без особого труда удалось бы спуститься с утеса прямо на пляж. Стоило лишь спрыгнуть задом наперед с самого уголка, цепляясь в паденье ручками-ножками за скалы и тем самым слегка тормозя на лету падение своего легкого тренированного тела. Да, такой непревзойденной гимнастке это было бы вполне по силам. Ну, употребила бы, в крайнем случае, потом всего одну Большую Аптечку. Подумаешь!

Но делать так я не стала. Да, моя душа, конечно, кипела необузданной жаждой отмщенья. Бурно кипела. Слишком бурно. А такие вещи надо делать хладнокровно. Я не смею допустить, чтобы моё справедливое возмездье хотя бы внешне походило на нечто творимое импульсивно, под влиянием аффекта, в приступе ярости. Нет, только хладнокровно, четко и обдуманно. Едва ли не под протокол.

Да, мой холодный разум уже отлично понимал, что всё будет мною выполнено именно так, как это должно быть сделано. Нет у меня в сложившейся ситуации иного выхода. Никакого. И чем скорее я с этим покончу, тем раньше получу облегчение. Но сейчас мне было не до церемоний со своими собственными желаниями. Сейчас я не чувствовала за собой права такого – поддаться собственной блажи.

Ну, а ещё, честно говоря, я нарочно оттягивала неминуемую развязку. Мне просто необходимо было немножко времени, чтобы как-то свыкнуться со своей новой ролью. Со своим новым непривычным амплуа – карающей десницы божьей. Пережить всё заранее, чтоб в решающий момент мои эмоции не смогли вмешаться. Да и смириться со своей теперешней вынужденной чудовищностью. С леденящей кровь жестокостью того, что мне предстоит сделать. Совершить невообразимое… и при этом остаться… Ну, хоть немного ещё человеком, чуть-чуть, самую малость. А коли уж превратиться в жуткое своей безжалостностью чудовище в облике людском… Да чёрт меня возьми! Ведь всё равно же я никогда не сделаюсь такой бездушной хладнокровной гадиной, как эта ведьма-психопатка! Никогда, какой бы дьявол в меня ни вселился, не стать мне второй Софи, а это – самое главное!

 

Потому-то я и вынуждена была малость повременить. Самую-самую малость.

Безразлично подобрав с тротуара Большую Аптечку, я вернулась к уродливой статуе. Дернула рычаг позади её постамента, открыв им люк в тротуаре пред другим точно таким же изваянием. Я уже знала, каким-то неведомым образом понимала, что это мне потом пригодится. Вернулась в озелененный каменный лабиринт и по памяти, на автопилоте, прошлась к яме из красного кирпича. Перепрыгнула её, распугала выстрелом в воздух пару озорных мартышек, не дав им утащить валявшийся на деревянных мостках ключ. Аптечками играйтесь, дуры! Аптечек мне для вас уже не жалко.

Спустилась ниже, равнодушно взглянув на игриво захлопнувшуюся решетку, через которую я и не собиралась идти. Прыгнув с разбегу с самого уголка, зацепилась ручками и влезла в нишу, где подобрала пару гранат. Затем нырнула в воду, и самую малость поплавав по подводному лабиринту, собрала ещё полдюжины их же. Мне они теперь не представлялись жизненно необходимыми, но такая своевременная водная процедура очень помогла мне остудить свой пыл, охладить самую малость мой праведный гнев, расслабиться и сосредоточиться на главном. Потом я вылезла из воды и пролезла в оконце, за которым начинались джунгли.

Прошлась до конца деревянной полочки. Увидала внизу мечущегося тигра. Его я попыталась прогнать, бросив сверху одну гранату. Совершенно не целясь, наобум. Думала, взрыв образумит хищника, уймет его жажду крови. Но тупой котяра сам умудрился так не вовремя подскочить к ней, и его разорвало в клочья. Жаль, очень жаль. Я этого не хотела. Правда, бегать от него в зарослях острейших кольев мне тоже не казалось особо желательным. Нет, не могу я теперь рисковать своей жизнью, хоть особо ценной она мне уже казаться и перестала. Просто права на это не имею… пока моя миссия не выполнена, пока не отомщены все адовы муки невинных, пока верховное воздаяние ещё не свершилось… пока земля ещё носит эту проклятую ведьму!

Ухватилась за хитросплетение ветвей над головой, по-обезьяньи вися на руках, продвинулась по ним над кольями, отцепилась над скошенным древесным суком и, съезжая по нему, прыгнула, удачно приземлившись в нише, свободной от кольев. Вернулась прогулочным шагом по утыканной кольями тропинке под самое начало деревянной полочки. Карабкаясь по стене, влезла в нишу, где подобрала обоймы для Узи. Просто для порядка. Ну, и во исполнение своего давнего обещания. Мимо ниши с осветительными шашками я демонстративно прошла совершенно равнодушно. Пусть все видят, что Лара Крофт уже полностью излечилась от былой своей дурости. Не тронула я и мартышку, воровато схватившую Аптечку. Пусть балуется, лишь бы под ногами не мешалась, не толкалась, пока я гуляю среди колючих зарослей.

Открыла, опустив рычаг, решетчатую дверцу. Влезла на возвышение, уцепилась за блок и съехала на нём по тросу, натянутому над прудом, кишащим пираньями. С лету нырнула в яму, мгновенно схватила на дне второй ключ из слоновой кости и тут же поспешно выскочила из неё, не дожидаясь, пока она наполнится кровожадными рыбешками. В другой бы раз я не отказала себе в удовольствии очистить гранатами пруд от этой дряни, но сейчас мои помыслы были слишком далеки от возни со всей подобной гнусной мелюзгой. Местная фауна, как ни странно, отвечала мне полной взаимностью. Даже мартышки чинно игрались Аптечками, будто поняв моё немое позволение, но при этом и не помышляли тронуть ни одной лежащей здесь ракеты. Уложив эти, теперь единственно актуальные для меня боеприпасы в свой рюкзачок, я дернула рычаг, чтоб удостовериться, как он отпирает решетчатый выход из зоопарка. …А сама вернулась по мосткам туда, откуда съезжала по натянутому тросу – меня словно Провидение вело. Там я собрала урожай патронов сорок пятого калибра, тихо наслаждаясь благоговейным пониманием, что теперь та же самая музыкальная тема "Дзинь-брынь!" звучит у меня в ушках уже не от глупой радости, а с возвышенной торжественностью – как божье благословение на предстоящую мне священную миссию.

Затем вернулась к пруду с пираньями, ещё раз дернула рычаг и бегом покинула зоопарк, пока решетка не успела захлопнуться.

Первым ключом из слоновой кости отперла вольер напротив. Здесь меня ждала стая грифов. Пришлось учинить расправу – мне совершенно не хотелось позволить гнусным птицам столкнуть меня в кишащую пираньями воду внизу. Отстраненно подумалось, что эти пернатые отродья небезосновательно наделены столь отвратной внешностью, что вот доведись мне выбирать между ними и крысами, на ком мне тренировать свою волю по части брезгливости, я, пожалуй, была б в нешуточном затруднении. Да уж, совсем не безосновательно. Ну и манеры же у этих гнусных падальщиков…

Аптечку и патроны для шотгана я полностью проигнорировала. Я бы сейчас, честно говоря, и от самого шотгана была бы не прочь избавиться – к чему мне лишний груз?! Жаль, что моим дизайнерам как-то ума не хватило снабдить меня соответствующей возможностью. Спрыгнула на корни дерева справа, залезла с них вверх по лесенке на стене, с трудом различимой за древесным стволом, подобрала там патроны к Узи и к Desert Eagle. Взобралась обратно на мостки, с разбегу заскочила на лесенку на левой стене, без особого труда добралась по распластанным в вышине сучьям до столба в центре и с разбега запрыгнула на его вершину. С удовольствием сбив очередью из AR последнего пернатого трупоеда, предательски вылетевшего откуда-то из засады, я немножко посомневалась, но всё же прыгнула на каменный выступ справа, где лежала ещё пара гранат. Чёрт его знает, может быть, они мне ещё пригодятся…

Съехала по натянутому тросу, вторым ключом из слоновой кости открыла замок в пьедестале уродливого памятника Жанне-толкиенистке. Через коридорчик, где от этого тут же открылась решетка, пробежалась до следующего столь же безобразного изваяния. Спустилась в люк под пьедесталом и насладилась последней симфонией торжественного брыньканья в ушах. Гордо перешагнула пачку осветительных шашек по дороге к ракете. Потом подобрала ещё одну ракету за каменной колонной. Затем свесилась вниз над смертоносной светящейся слизью на полу, на миг отцепившись, схватилась в падении за камешек ниже, взобралась на него, развернулась задницей вправо и слезла с него к следующей ракете, нелицеприятно высказавшись по поводу уровня интеллекта своих дизайнеров, которые ещё только в TR-4:Last Revelation наконец-то сообразят научить меня огибать углы колонн, на которых я вишу, чтобы я могла лазить, вися на ручках, не только по прямым как стрела полочкам, но и за угол по ним тоже сворачивать. Подобрав третью ракету, я отошла вглубь ниши спиной, прицелилась, разбежалась, прыгнула на лесенку на стене, влезла по ней чуть-чуть повыше, и отпрыгнув назад, снова очутилась сверху на камне. С него я слезла в противоположную сторону и вышла на берег.

Здесь мне пришлось избавить от невыносимых страданий ещё троих несчастных. Первый был найден мною на огромных до неприличия ступенях ужасно неудобной лестницы слева от выхода из пещеры, а ещё двое, увидав, видимо, это откуда-то издали, примчались за избавлением от мук чуть позже, пока я подбирала Большие Аптечки на квадратных железных решетках. Жуткая болезнь или, точнее сказать, насланная на несчастных дьявольская порча сделала их дыхание зловонным и даже, по-видимому, ядовитым. Мне, по крайней мере, даже показалось, будто выдыхают они струи зеленого дыма, хотя я думаю, что виновата в подобной галлюцинации душившая меня нестерпимая тошнота от жуткого ужаса всего увиденного мною в такой близи. Нервная я больно – брезгливая и не в меру впечатлительная. Вот. Утонченная аристократическая натура, видите ли. В общем, после оказанного мною несчастным акта милосердия мне самой уже потребовалась медицинская помощь. В расплату за эвтаназию, по сей день ещё, вообще-то, не узаконенную, мне пришлось употребить Аптечку, чтобы не упасть в обморок.

Приведя себя в чувства, я вскарабкалась наверх по архитектурному излишеству, названному мною лестницей только ради соблюдения приличия. А ещё я тщательно старалась вспомнить что-то хорошее про ту мерзкую тварь, которую мне предстоит казнить. Ну хоть что-нибудь. Что-то такое, чтобы не позволить жгучей ненависти вновь разгореться в моей душе.

Что, что, что – ну что же???

Ум? Как в пустом орехе. Храбрость? Боже сохрани! Только наглость. Честность? Не смешите. Воспитание? Как у базарной торговки. Утонченность? Ага, коровья. Научная любознательность? Горилла… и микроскоп – вместо булыжника. Может быть, чувство юмора? Ну, если считать таковым её манеру вульгарно ржать непрестанно и безо всякого на то повода…

Красота? Может быть – красота? А что? Это ведь настолько субъективно… так индивидуально… А вдруг в чьём-то представлении красота бывает и такой? Бр-р-р… Тогда психиатр уже бессилен, тогда уже проще и милосердней пристрелить…

 

И тогда, отчаявшись в тщетности своих стараний, я принялась просить прощения у Сатаны. Я ведь совершенно случайно оскорбила его, назвав дьявольской увиденную мною порчу. Сболтнула в сердцах, не подумавши. А Нечестивый был тут совершенно ни при чём, на сей раз всё, как ни странно, обошлось без его участия. Возвела поклеп на невинного. И теперь извинялась, как только могло прийти мне в голову.

Невинно оскорбленный, правда, так и оставался к моим извинениям совершенно безучастным, но облегчив душу глубочайшим покаянием, я всё же обрела малость душевного равновесия, так нужного мне именно сейчас…

[Scud-IIEPBblu]

 

 

6.

Reunion.

 

Ага!!!

Вот ты, голубушка, и попалась!

 

Как я и ожидала, труп с вырванным сердцем оставила здесь именно Софи. Как и все блондинки, особым умом эта ведьма не выделялась бы, даже если бы здесь и было, среди кого ей выделяться. Но зато сама о себе, по крайней мере – о своих умственных способностях, она оказалась, разумеется, самого высочайшего мнения, как я это давненько замечала за всеми француженками. Самое же пикантное – эта дура, как это и свойственно всем дурам, и о моём интеллектуальном уровне судила, как выяснилось, тоже по себе самой. Вот она и рассчитала, что я никак не смогу утерпеть, чтоб не попытаться засунуть Руку Рэтмора в развороченную грудь этой жертвы на место вырванного у неё сердца – чтобы поглядеть, а что ж из этого получится. Ну-ну, ладно, не стоит судить её так строго. Я ж говорю вам – дура. Так чего ещё от неё ожидать?

Вот и я тоже решила… подыграть её дурости. Сделала всё в точности, как Софи того хотела. И вот теперь эта идиотка сама попалась в ею же самой придуманную ловушку для дураков. Боже! Да чего уж тут непонятного?! Ведь эта тупая блондинка до сих пор уверена, что принесенный мною сюда артефакт – источник сатанинского бессмертия, какими были четыре других осколка метеорита. Откуда ж ей знать, что в действительности… Ну, ничего, ничего. Уж мне-то отлично известно, откуда и как она теперь это узнает!

Я тоже узнала кое-что любопытное. Пикантное и занимательное – можно сказать. В частности – зачем мне базука и столько ракет к ней. Вспомнились мои давешние опасения по поводу будто бы предстоящего мне поединка с русским танком – и эта идея мне показалась такой трогательной, такой по-детски наивной… Ах, если бы!

Да, джентльмены. Сердечно вам всем благодарна за заботу о надлежащей моей экипировке – она мне, уж поверьте, сейчас будет очень даже кстати.

Ведьма, впрочем, тоже подготовилась к встрече. Уж и не знаю, каким сатанинским проклятьем она окружила это место, но лишь стоило мне сунуть артефакт в зияющую в груди несчастного мужичка дыру… – на меня тут же едва не наехал здоровенный валун. Я отскочила в сторону столь резво, что даже не успела удивиться, как же это я очутилась здесь.

Да-да, я теперь была совсем не там, не в пещере на берегу моря, а где-то… Вот не знаю даже, как это вам описать. Местечко больше всего напоминало Рай. Несколько такой экзотический, конечно, но, вне всякого сомнения, – именно Рай. По крайней мере, думаю, Рай был бы точь-в-точь таким, если бы его проектировал и строил лично сам Сатана.

Колдовство на этом не закончилось – мне пришлось столь же резво отскакивать в сторону от второго булыжника, стремительно покатившегося на меня, стоило лишь мне ступить на прозрачную дорожку с противоположной стороны. Потом я сбегала по прозрачным дорожкам в оба конца этих райских кущ сатанинского дизайна. На краях дорожек ведьма оставила ракету и полдюжины гранат. Видимо – специально для меня. Похоже, она опасалась, что я сюда явлюсь налегке, и ей тогда не удастся со мной вволю позабавиться. О, она ведь так теперь уверена в своей непобедимости. Тупая, тупая, трижды тупая безмозглая блондинка!

А ещё она наплодила тут полным-полно зомби. Успешный итог всех её научных изысканий, надо понимать. Голые французы, подвластные её злой воле, бегали вокруг с горящими факелами, то и дело норовя поджечь меня. То ли оживлённые её колдовством покойники, то ли просто околдованные до полной невменяемости.

Сперва они встречались по одному, и для моего верного Desert Eagle ни малейшей проблемы не представляли. Я даже запаслась ещё парочкой обойм для MP-5, в припадке высокомерной самоуверенности оставленных ею для меня прямо в проходе.

Потом мне наконец-то пригодились осветительные шашки. Широченный ров со смертоносной жижей на дне мне предстояло как-то преодолеть, но во мраке пещеры не были видны висящие в воздухе прозрачные плиты, по которым я могла прыгать. Я смиренно подобрала за колонной справа спрятанную там ещё одну ракету, а затем с удовольствием устроила здесь целую иллюминацию, щедро расшвыряв вокруг себя множество зажженных световых патронов, не столько, честно говоря, из надобности, сколько для того, чтобы немного облегчить свой багаж. После чего, как вы, видимо, понимаете, преодоление рва уже перестало быть для меня проблемой…

 

А сразу за рвом, лишь стоило мне обойти раскачивающуюся здесь на длинной цепи горящую чашу, меня уже ждала проклятая колдунья.

И тут же, совершенно беспричинно громко хохоча омерзительным дьявольским смехом, принялась стрелять в меня своим посохом… от которого, помнится, я её уже однажды избавила. Где эта мерзавка взяла второй? Это, впрочем, было не более загадочно, чем то, как она сумела выбраться из Ада. Может быть, я не совсем права начет Врага Человеческого, может, и Он тоже как-то замешан в этом?

Я не стала отвечать на огонь её оружия. Мне было достаточно увидеть, насколько часто этой дуре теперь приходится прерываться на подзарядку, черпая мощь своего оружия из безбрежных запасов энергии артефакта. Я просто упрямо лезла всё выше и выше. И этой ведьме, конечно, тоже пришлось подниматься – всё ближе и ближе к выманенному ею у меня осколку метеорита.

Да мне, вообще-то, было не до перестрелки с этой дурой – плотность зомби на квадратный фут тут была уже настолько значительной, что мне пришлось целиком сосредоточиться на этой напасти. Стрелковое оружие с таким обилием мишеней уже справлялось с трудом, и я предпочла кардинальное решение – рвать эту нечисть в клочья гранатометом, стреляя практически в упор. Сомневалась, сказать по правде, а хватит ли мне гранат, и не придется ли потратить на эту свору нежити пару-другую ракет, чего мне бы, честно говоря, не слишком хотелось. Хотя, вообще-то, и запас ракет не внушал теперь особых опасений, что их может не хватить.

А ещё сверху падали валуны. И куда-то катились. Особого смысла в их поведении как-то не усматривалось, но с каждым из них этот дьявольский Рай всё больше загрязнялся смертоносной радиоактивной слизью, отчего я мало-помалу начинала переживать, как же я смогу потом отсюда выбраться.

 

Когда я взобралась на самый верх, радиоактивная дрянь залила уже все нижние этажи, полностью отрезав мне любые пути к отступлению. Но самое главное – Софи подбежала совсем вплотную к артефакту. Видимо, так она надеялась ещё больше усилить мощь своего дьявольского оружия – и без того, сказать по правде, чересчур смертоносного. К моему счастью, дело ей пришлось иметь с самой Ларой Крофт, в которую, как вам прекрасно известно, не особо-то и попадёшь. Я ведь тут ещё ни одной Аптечки не потратила до сих пор. Подобрала их здесь полудюжину, наверно. А вот расходовать…

Зачем, чёрт возьми? Для того ли так великолепно тренировано моё прекрасное тело? Для того ли мой обожаемый геймер с младенчества оттачивал своё мастерство, тренировал мгновенную реакцию, свой зоркий глаз и ловкость своих виртуозных пальчиков? Для того ли мы с ним прошли вместе все круги ада? Для того ли я столь старательно учила его безошибочному предвиденью и мгновенному трезвому расчёту в любой ситуации? Для того ли, в конце концов, я добилась от него беззаветной любви к прекрасной хрупкой девушке на экране его монитора? Да? Для того, чтоб какая-то ведьма-психопатка теперь могла безнаказанно причинить боль Ларе Крофт? Чтоб её окаянные руки смели безнаказанно мучить это ангельски прекрасное тело?

Нет уж – черта лысого! Да будь в твоих грязных лапах и во сто крат более жуткое оружие… Нет, тупая блондинка! Нет, нет, нет и ещё раз – нет! Нас, слава богу, теперь такой фигней не возьмёшь!!!

Вот это-то и довело Софи до полного бешенства. Да-да, я раскусила эту злобную психопатку: не веселье, ведьма, в твоём истерическом смехе – только злоба и страх. Знать, недаром мне этот твой хохот всегда казался нервным, противоестественным, больным. Бесись, бесись, дура. Не долго уже тебе осталось осквернять мир своим дьявольским смехом…

Ага, чертова ведьма ржала всё громче и громче, но никакого веселья в её наглом истерическом кудахтанье уже не слышалось – напрочь.

А я преспокойно дождалась, пока она, стоя уже возле самого артефакта, прервётся на подзарядку… и тогда наконец хладнокровно выстрелила… – в него.

 

Мне хватило одной единственной ракеты.

 

Жуткий женский вопль огласил, казалось, всю вселенную. Мне самой от него стало малость дурно. Я, конечно, догадывалась, что это будет очень больно. Очень-очень. Просто нестерпимо больно. Нет, не "просто нестерпимо", а именно настолько больно, как ещё никогда никому не бывало. Никому, нигде, никогда. Нет, я даже не то, что догадывалась – я это уже твёрдо знала. Хоть и понятья до сих пор не имела, откуда мне это известно, с чего это у меня такая уверенность. Знала – и всё тут!

Но одно дело – знать… А вот действительность меня просто ошеломила. От её нечеловеческого воя я сама едва не скорчилась, едва не лишилась чувств, едва не спятила от дикого ужаса – столько в этом истошном вопле было муки, ни с чем не сравнимого страдания, безнадёжного страха, обречённости… Боль в моих едва не лопнувших от нестерпимого звукового давления ушах, боль чисто физическая – не в счёт. Ей ни за что не сравниться с тем, как ударил мне этот вопль по нервам, будто стальными когтями разрывая мне душу на части, рвя её в клочья, вырывая живьем из груди моё сердце… Даже заставив, кажется, меня против воли сопереживать своей поверженной противнице…

Жуть!… Никогда такого не пожелаю никому, даже лютому врагу своему.

Самой чёртовой ведьме, правда, пришлось куда хуже. Несравненно. Несоизмеримо. Сияющие ярче солнца голубые кольца таинственной энергии буквально скрутили её, приподняли в воздух, сдавили, раздули и сплющили снова, затем выкрутили, как выкручивают прачки мокрое бельё после стирки. Сжали несчастную мерзавку сперва в веретено, а затем и в точку, в единую молекулу… и наконец засосали её вовнутрь артефакта…

Живьем!!! Да-да, именно – живьем!

Увы, насчёт бессмертья эта дура была права. Абсолютно права. И вот теперь она бессмертна. Отныне ей предстоит вечно мучиться внутри этого жуткого камня. Жить там и ежесекундно подыхать от нестерпимых мук… но так и не подохнуть никогда, так и не избавиться ни на миг от заслуженного ею бремени невыносимых терзаний.

Долго. Очень-очень долго. Невообразимо долго. Века. Тысячелетья. Миллионы лет… миллиарды… триллионы… Не знаю. Пока будет жить сам этот артефакт.

Вечный, если верить легендам о нём.

Я сама проверила это, как только могла. Я выстрелила по чудовищному камню все оставшиеся патроны, все ракеты и гранаты, даже все гарпуны, собрала по углам все валявшиеся там ракеты и выстрелила их тоже – на нём и крохотной царапинки не осталось. Какое там! Когда дым последнего взрыва рассеялся, на его равнодушно сияющих холодом гранях даже следов копоти мне найти так и не удалось. Да что там копоть – на его загадочных гранях ведь даже отпечатков пальцев ещё никому не удавалось оставить. Вечность… – штука серьёзная.

Нет, я, конечно, вовсе не хотела уничтожить его, чтобы прекратить муки Софи. Ведь она их полностью заслужила. Ничуть не пыталась я и как-то добавить ей страданий. Ведь я прекрасно понимаю, что ей, живьем сжатой чудовищной энергией в микроскопическую точку, никто из смертных теперь уже ничего не сможет добавить к её мученьям. Да и из бессмертных, пожалуй, – тоже. Дура ты, дура. И зачем ты только вернулась из Ада?! Тебе теперь, небось, только в самых сладких мечтах будет являться Геенна Огненная. Обо всех познанных тобой в Преисподней адских муках будешь грезить как о самых сладостных своих воспоминаниях…

А я тебя, дуру, буду хранить вместе с ним в своей коллекции. Как самый дорогой мне экспонат. Как вечную память. Как напоминание и предостережение всем тем, кто способен, подобно тебе, поднять свою нечестивую руку на невинных, обречь на муки беззащитных. Как грозный урок тому, кого, подобно тебе, не остановит весь ужас творимого ими зла, чья жестокость, подобно твоей, даже Сатану способна заставить содрогнуться.

Дура, дура, несчастная дура… Бессмертная… Живи, дура, и мучайся. Получай по заслугам. Теперь твоя нечеловечески жуткая агония не прервётся уже никогда, даже в день Страшного Суда… Не видать тебе ни прощенья, ни спасенья, ни забвенья… Дура…

 

Я подняла с каменного пьедестала поглотивший ведьму Софи осколок метеорита в форме когтистой левой руки дьяволоподобного чудовища, как будто выточенный из здоровенного сапфира искуснейшим из всех ювелиров, и тут мне отчего-то пришло вдруг на ум, что где-то должна быть ещё и правая "рука" этого монстра. Где-то. Возможно – на планете Земля. И возможно, когда-нибудь эта правая "рука" ещё тоже станет моей собственностью. Может быть, с её сверхъестественной помощью мне удастся даже прекратить невыносимые мучения моей поверженной пленницы? А возможно, воссоединение обеих сатанинских "рук" стало бы трагедией для всей планеты. Быть может, – даже причиной катастрофы вселенского масштаба? Что ж, я об этом обязана знать всё заранее. И я это непременно разузнаю. Я ведь ещё так молода, у меня ведь ещё вся жизнь впереди…

Мои размышления были прерваны ржавым скрипом позади. Видимо, Враг Всего Сущего услыхал мои мысли. По-видимому, он был со мною в чём-то отчасти согласен, ему ведь тоже без надобности Мир, где не осталось бы ни Земли, ни Рая, ни Ада. Во всяком случае, судьба последнего Ему уж точно – небезразлична. А потому, видать, Его Нечестивость соизволил прийти мне на помощь, поскольку на Провидение в столь гнусном месте рассчитывать мне явно не приходилось. Нет, мне вовсе не было тревожно принимать помощь от самого Дьявола, ведь пока такой могучий артефакт в моих руках, я – хозяйка положения…

Ах, простите, неточно выразилась. Дело, разумеется, вовсе не в моих нежных ручках, тем более что сам осколок не в них, он мирно покоится в моём рюкзачке. Нет, гораздо важней мои знания, в том числе – и об этом артефакте. Знания, сумма которых оказалась непосильной даже Нечестивому, и тот сам в этом только что весьма наглядно убедился. Именно потому-то всё, абсолютно всё отныне и навсегда в моих руках – образно выражаясь, исключительно, образно. И сам Сатана теперь может лишь трепетать передо мною, старательно прислуживая мне и раболепно демонстрируя свою лояльность.

…Я легко запрыгнула в открытый для меня дьявольскою волей проход за створками ржавой железной двери, смело съехала по крутому склону, и визжа в падении от восторга безусловной победительницы, полетела прямо в бездну. Нет, не в самую Преисподнюю, разумеется. Как я и предполагала, в полусотне футов ниже меня уже заботливо ожидала лужа водички – достаточно глубокая, чтобы безопасно в неё приземлиться. Из неё я вылезла там же, где труп жертвы с вырванным сердцем одолжил у меня принесённое мною сюда бесценное сокровище. На благое дело, как оказалось… хотя и оказалось – отнюдь не без моих стараний. Правда, самой той бессердечной жертвы я тут уже не застала. Не оказалось здесь даже той маленькой комнатки, где она прежде парила. Это, видимо, был своего рода лифт – он, надо думать, и поднял наверх вложенный мною в грудь жертвы происков ведьмы камушек мой драгоценный. Ну вот, и с этой загадкой вроде бы разобрались. Теперь осталось только вернуться домой.

 

Красиво разукрашенный воздушный шар уже спускался с небес, когда я выбежала наружу из пещеры. Старинный друг нашей семьи, седой капитан-воздухоплаватель, попыхивая извечной своей трубкой в зубах, прилетел за мной вовремя – как он и обещал. Мне предстояло занимательное воздушное путешествие… которого мои дизайнеры так и не удосужились изобразить. Увы, из-за этих разгильдяев мне даже не известно имя прилетевшего за мной импозантного джентльмена – поскольку они его так и не соизволили придумать. Так что обо всём дальнейшем вы смело можете фантазировать, чего только душе угодно: чем я занималась в полёте и куда в итоге прилетела. А мне теперь только и остаётся, что поплавать самую малость в море, давая вам полюбоваться напоследок прекрасным пляжем и прелестной девушкой, купающейся на нём в соблазнительно облегающем все её изысканно женственные формы блестяще-черном тончайшем латексе – эротичней, чем обнажённая.

 

В общем, good bye, мой мальчик, – до встречи в очередном сиквеле…

[Scud-IIEPBblu]

В общем, good bye, мой мальчик, – до встречи в очередном сиквеле…

 

Ну-ну, чего ты, глупенький? Не расстраивайся так, малыш, мы ведь скоро увидимся снова. Обязательно увидимся. Обещаю, я стану ещё прекрасней. И обязательно научусь ещё целой куче самых изысканных фишек. А ты станешь ещё искусней в своём умении мной управлять. Ведь ты ж не обманешь моих ожиданий – правда, малыш? Вот посмотришь – будет здорово, скучать не придётся.

А пока, мой мальчик, чтоб тебе не было без меня тоскливо и скучно, я дарю тебе на память… одну маленькую загадку!

Загляни на досуге в моё поместье. Тебе ведь теперь не составит труда попасть в мой тайный зал, где я держу свою маленькую экспозицию для гостей – якобы самые драгоценные мои экспонаты. Вот в этой-то экспозиции…

Да, многое из неё тебе прекрасно знакомо. Но вот попробуй, малыш, догадаться: как и почему здесь мог оказаться Ирис? Да-да, мальчик, вот этот самый. Конечно, я была совсем сопливой девчонкой, когда этот артефакт едва не стоил жизни моему учителю и наставнику. Это именно за него Вернер фон Крой поплатился хромотою. Это из-за него я навеки рассорилась с человеком, которому я обязана тем, что я не кто-нибудь там, а та самая Лара Крофт, какую ты знаешь. Всё это так, разумеется. Но…

Ты знаешь, малыш, а ведь ничего этого до сих пор ещё нет. Ещё ничего подобного моим дизайнерам на ум не пришло. И самого фон Кроя они ещё не придумали – он появится только в следующем сиквеле. Именно там он сделает меня Ларой Крофт, именно там мы расстанемся… почти что врагами. Там его поразит одержимость древним египетским злым богом Сэтом, а мне придется спасать мир от них обоих и от задуманного ими Конца Света.

А потом будет совсем грустный сиквел. Прости за неприятную весть, но ты ведь и сам никак не мог не понимать… не догадываться, что этим всё должно кончиться. И вот уже там, возле памятника мне, Вернер будет с грустью вспоминать, как я этот Ирис сумела выкрасть из его неприступного дворца, из этой цитадели высочайших технологий, куда и мышь не прошмыгнёт. Сумела? Нет, вообще-то, если говорить про день нынешний, – ещё только сумею. Понимаешь меня? Это ещё только будет. Не скоро. А Ирис себе вертится в моей коллекции. И знать не знает, что быть там его ещё никак не может. Вот.

Подумай над этим, малыш. Не только для того, чтоб не скучать в ожидании Last Revelation… Но и для того, чтоб её неизбежно трагичный финал… не смог разлучить нас с тобой. Чтоб ты мог насладиться прелестью Chronicles, и не только из ностальгии по мне. Чтоб не увидеть злобной пародии в TRAoD – игре, объективно говоря, вовсе не самой плохой, вполне способной как-то… э-э-э… Ну, знаешь, ведь заменяет же калеке протез отрезанную ногу… хоть отчасти…

 

И тогда – мне хочется в это верить! – тебя уже не будет тошнить от дурацких фильмов якобы про меня. И даже может быть, тебя уже не станут бесить разные Legend, Anniversary, Underworld и пр., пр., пр.…

Хочу, во всяком случае, на это надеяться… Можешь даже, мой милый, считать это моим тебе завещанием, моей последней просьбой…

Бог с ними, с убогими, пусть тешатся казуальщики, кому понять не дано, кто такая Лара Крофт, и как смешны все потуги халтурщиков и самозванцев, как позорны их потные плеши, рдеющие от натуги в тщетных амбициях поскорей дорваться до моего уровня. Поверь, мой мальчик, тебе самому будет просто смешно глядеть на всю эту их нечистоплотную крысиную возню. А нервы свои тратить из-за всяких… мародеров? маньяков? некрофилов?… Оставь, малыш, к чему оно тебе?

Такова уж, видать, ирония дьявола – покровителя дизайнеров компьютерных игр. Я, Лара Крофт, за всю жизнь ни одной могилы так и не осквернила. Ни разу! Но коль уж суждено мне было появиться в игре с таким названием… Tomb Raider, блин!… Видать, задумано было с далёким прицелом… Что ж, похоже, самой мне никогда не дадут покоиться с миром. Так стоит ли тебе обращать внимание на оголтелый шабаш этих вурдалаков, упырей и прочих пожирателей трупов? Брось, они ж не со зла. Они ж это только за деньги, из жадности. Бедняжки… Они ж за медный грош готовы удавиться. Так отчего бы им и не превратить в шутовской балаган мою свежую могилу? Отчего бы им и не сплясать нагишом канкан на моём гробу, коль их жадный нос чует возможность огрести за это малость деньжат…

[Scud-IIEPBblu]

Это вы сочинили?..

 

Побойтесь Бога, Мастхольте!

Да я даже в школе ни одного сочинения написать не осилил. Ни разу.

И вообще, грех это — смеяться над убогим…

 

Нет, разумеется. Куда уж мне. :(

[mastholte rietberg]

Но очень похоже на то, как вы пишете. Тот же стиль. Лексикон.. Если это не вы, значит, кто-то, кто имел на вас большое влияние. Или ваш робот. Искусственный интеллект. Вы же с ним нередко общаетесь. Хотя... в него же тоже должно быть от кого-то вложено...

[Scud-IIEPBblu]

:) Всё гораздо проще. Потому что всё наоборот.

Я этого, разумеется, не писал. Но зато читал. Неоднократно. Взахлёб.

 

Это всего навсего… даже не знаю, как назвать. Судя по всему, изначально оно должно было стать солюшином по прохождению свежевыпущенной игры. Тогда ещё свежевыпущенной. Около 2000 года. Плюс/минус. Или, скорее, накануне такового.

Только писалось оно не профи, а фанатом. Вот и вышел вместо солюшена… новеллизация вышла из этого, вот что.

Вполне, впрочем, читабельная

Ну, а у меня тогда, так уж вышло, самому заняться этой игрой не было никакой возможности. То быть приходилось там, где играть было не на чем… да и некогда, вообще-то. То валялся с обожжённой рожей, весь в бинтах, потом медики ещё долго запрещали глаза напрягать компом. И снова что-то ещё помешало…

Но, слава богу, была возможность почитать. Или самому, или, поначалу, послушать, как мне читают — прям как младенцу сказку на ночь .

 

Не одно это, разумеется. Много разного. Но в любимчиках осталось лишь немногое, и очень избирательно. Так сказать, оказало влияние на литературные вкусы

 

Это, кстати, чьё-то сочинение по "Tomb Raider 3: The Lost Artifact", Голден-аддон к изначальной "Tomb Raider 3". Так вот, я изо всей этой серии сохранил ещё только одну такую же новеллизацию, на "Tomb Raider 2: Golden Mask", потому что остальные — либо есть в тыр-дыр-нэте, либо не стоят того. Правда, хранил одно время "приквел" к этой вот вещице, в смысле, написанный тем же, похоже, автором но раньше и по изначальной TR3. Потом дошли слухи, что он же есть на английском, потом… ну, в общем, снова стало не до игрушек. Так уж получилось.

Да собственно, до недавнего времени я и в тыр-дыр-нэте-то бывал лишь изредка, когда удавалось урвать недельку побыть в Питере, и так получалось, что заняться вдруг оказывалось больше нечем.

 

А что, правда, что ли, что влияние так заметно?

Собственно, я б и сам бы рад, так всегда завидовал авторам подобного кешера, но…

Неужели, это возможно?

[Scud-IIEPBblu]

Кстати, вот пытался это проверить. Специально не поленился перечитать такую же новеллизацию/солюшн на TR-2:Golden Mask. Небо и земля. А ведь тоже зачитывался когда-то взахлёб и ею, да ещё и раньше, чем этой.

Финал её, кстати, выкладывал когда-то здесь же. На 7-ой странице*. Можете полюбопытствовать, коль не лень. Причём финал тот по стилистике ещё хоть малость ближе к предыдущему опусу, чем основная часть была.

Могу, вообще-то, и её всю здесь разместить, мне не жалко. Но разница, по-моему, и без того очевидна.

 

Нет, пожалуй, это всё: что лексика, что стилистика — это всё чисто возрастное. Язык поколения, так сказать. Язык нашего уходящего поколения. Который нынешнему, понятное дело, должен казаться китайской грамотой какой-то.

Хотя и в этом не уверен, разумеется.

 

_____________________

* Выкладывал, помнится, ради пассажа про выпивку. Даже шрифтом его нарочно выделил тогда, не поленился.

[mastholte rietberg]

Андрей Платонов

 

ЖЕЛЕЗНАЯ СТАРУХА

 

Шумели листья на дереве; в них пел ветер, идущий по свету.

Малолетний Егор сидел под деревом и слушал голос листьев, их кроткие

бормочущие слова.

Егор хотел узнать, что означают эти слова ветра, о чем они говорят

ему, и он спрашивал, обратив лицо к ветру:

- Ты кто? Что ты мне говоришь?

Ветер умолкал, будто он сам слушал в это время мальчика, а потом

снова медленно бормотал, шевеля листья и повторяя прежние слова.

- Ты кто? - спросил еще раз Егор, не видя никого.

Никто ему не ответил более; ветер ушел, и листья уснули. Егор

подождал, что будет теперь, и увидел, что уже наступает вечер. Желтый свет

позднего солнца осветил старое осеннее дерево, и стало скучнее жить. Нужно

было идти домой, ужинать, спать во тьме. Егор же спать не любил, он любил

жить без перерыва, чтобы видеть все, что живет без него, и жалел, что

ночью надо закрывать глаза, и звезды тогда горят на небе одни, без его

участия.

Он поднял жука, ползшего по траве домой на ночлег, и посмотрел в его

маленькое неподвижное лицо, в черные добрые глаза, глядевшие одновременно

и на Егора, и на весь свет.

- Ты кто? - спросил Егор у жука.

Жук не ответил ничего, но Егор понимал, что жук знает что-то, чего не

знает сам Егор, но только он притворяется маленьким, он стал нарочно жуком

и молчит, а сам не жук, а еще кто-то - неизвестно кто.

- Ты врешь! - сказал Егор и повернул жука животом вверх, чтобы

увидеть, кто он такой.

Жук молчал; он со злой силой шевелил жесткими ножками, защищая жизнь

от человека и не признавая его. Егора удивила настойчивая смелость жука,

он полюбил его и еще более убедился, что это не жук, а кто-то более важный

и умный.

- Ты врешь, что ты жук! - произнес Егор шепотом в самое лицо жука, с

увлечением рассматривая его. - Ты не притворяйся, я все равно дознаюсь,

кто ты такой. Лучше сразу откройся.

Жук замахнулся на Егора сразу всеми ногами и руками. Тогда Егор не

стал с ним больше спорить.

- Когда я к тебе попадусь, я тоже ничего не скажу. - И он пустил жука

в воздух, чтобы он улетел по своему делу.

Жук сначала полетел, а потом сел на землю и пошел пешим. И Егору

стало вдруг скучно без жука. Он понял, что больше его никогда не увидит, и

если увидит, то не узнает его, потому что в деревне много прочих жуков. А

этот жук будет где-нибудь жить, а потом помрет, и все его забудут, один

только Егор будет помнить этого неизвестного жука.

Усохший лист упал с дерева. Он когда-то вырос на дереве из земли,

долго смотрел на небо и теперь снова возвращался с неба в землю, как домой

с долгой дороги. На лист вполз сырой червь, отощавший и бледный.

"Кто же это такой? - озадачился Егор перед червем. - Он без глаз и

без головы, о чем он думает?" Егор взял червя и понес его к себе домой.

Уже совсем свечерело; в избах зажглись огни, все люди собрались с

полей, чтобы жить вместе, потому что везде стало темно.

Дома мать дала Егору поужинать, потом велела ложиться спать и укрыла

его на ночь одеялом с головой, чтобы он не боялся спать и не услышал

страшных звуков, которые раздаются иногда среди ночи из полей, лесов и

оврагов. Егор притаился под одеялом и разжал левую руку, где у него все

время находился червь.

- Ты кто? - спросил Егор, приблизив червя к лицу.

Червь дремал, он не шевелился в разжатой руке. От него пахло рекою,

свежей землей и травой; он был небольшой, чистый и кроткий, наверно,

детеныш еще, а может быть, уже худой маленький старик.

- Отчего ты живешь? - говорил Егор. - Хорошо тебе или нет?

Червь свернулся на ладони, чувствуя ночь и желая покоя. Но Егор не

хотел спать: он хотел еще жить, играть с кем-нибудь, он хотел, чтобы уже

сразу было утро за окном и можно было встать с постели. Но на дворе стояла

ночь - только начавшаяся, долгая, всю ее не проспишь; и если заснешь, все

равно проснешься до рассвета, в то страшное время, когда все спят, - и

люди и травы, а проснувшийся человек бывает один на свете - его никто не

видит и не помнит.

Червь лежал в руке Егора.

- Давай я буду тобою, а ты будешь мною, - сказал червю Егор. - Я

тогда узнаю, кто ты, а ты станешь как я, ты будешь человеком, тебе лучше

будет.

Червь не соглашался; он, наверно, уже спал, не подумав о том, кто

такой Егор.

- Мне надоело быть все Егором и Егором, - говорил мальчик один. - Я

хочу быть еще чем-нибудь. Проснись, червяк. Давай с тобой разговаривать -

ты думай про меня, а я буду про тебя...

Мать услышала разговор сына и подошла к нему. Она еще не спала, она

ходила по избе и кончала последние дела, с которыми не управилась днем.

- Ты что там не спишь, бормочешь, шутоломный какой, - сказала она и

подоткнула одеяло под ноги Егора. - Спи. А то железная старуха ходит в

поле в темноте, она ищет тех, кто не спит, и с собой уводит.

- Мама, а она кто? - спросил Егор.

- Она железная, ее не видно, она во тьме живет, она страхом пугает, и

у людей сердце отымается...

- А она кто?

- А кто ж ее знает, сынок. Ты спи, - произнесла мать. - Ты ее не

бойся, она, может, никто, бедная какая-нибудь старушка.

- А где она живет? - узнавал Егор.

- Она по оврагам ходит, траву ищет, сухие кости гложет, а когда кто

помрет - она рада, она хочет одна остаться на свете, и все живет, все

живет, все хочет дождаться, когда все помрут и будет одна она ходить,

железная старуха. Ну, спи теперь, она по дворам не ходит, я дверь запру...

Мать отошла от сына. Егор спрятал червя под подушку, чтоб он там спал

в тепле и ничего не боялся.

- Мама, а кто ты? - спросил он.

Но мать ничего не ответила ему. Она решила, что Егор еще немного

поговорит-поговорит и заснет, ему уж, видно, дремлется.

"А кто я? - думал Егор и не знал. - Кто-нибудь я тоже есть. Так не

бывает, чтобы я был никто!"

В избе стало тихо. Мать легла, отец уже спал давно. Егор прислушался.

На дворе изредка скрипел плетень, его пошатывал клен, росший у плетня.

Егор заметил, что и в самую тихую погоду клен качается помаленьку, будто

он тянется куда-то, хочет скорее вырасти или стронуться с места и уйти, и

плетень постоянно скрипит от него, жалуясь на беспокойство. Скучно,

наверно, быть деревом, оно живет на одном месте.

- Мама, - тихо позвал Егор и высунул голову из-под одеяла наружу. -

Что такое клен?

Но мать уснула, никто ничего не ответил Егору. Он всмотрелся в

сумрак. Окно, выходившее в просяное поле, светилось смутным светом ночи,

будто за окном была глубина неподвижной воды. Егор привстал на постели,

думая о том, что сейчас делается в темном поле, и кто там идет один с

котомкой хлеба в дальнюю дорогу. Наверно, кто-нибудь идет по пустой дороге

и не боится ничего. Кто он такой?

Издали кто-то протяжно вздохнул, затем застонал и умолк. Егор

уставился в окно; прежний свет темной земли озарял стекло, но унылый,

стонущий звук повторился опять - ехала ли то телега вдали, или железная

старуха шла по оврагу и томилась, что люди живут и рождаются, а она никак

не дождется, когда будет одна на свете. "Пойду, до всего дознаюсь, - решил

Егор. - Что там ночью, кто старуха?"

Он надел штаны и ушел босой наружу. Клен шевелил ветвями, собираясь

тронуться в путь, лопухи терлись о плетень, и корова жевала в сарае. Во

дворе никто не спал.

Ясные звезды светились на небе; их было так много, что они казались

близкими, - поэтому ночью под звездами было так же не страшно, как днем

среди полевых цветов.

Егор миновал просо, прошел дремлющие, шепчущие подсолнечники и по

брошенной, забытой дороге направился к оврагу.

Овраг был старый, его не размывала большая вода, и он зарос бурьяном

и кустарником. Старики и старухи запасали здесь прутья и в зимнее время в

избах плели из них корзины.

Когда Егор прошел заросли бурьяна и кустарника и очутился на дне

оврага, то увидел, что здесь было тише и темнее, чем на верху земли, - ни

травинка, ни лист не шевелились тут, - и ему стало страшно.

- Звезды, глядите на меня, - прошептал Егор, - а то я боюсь один!

Но из оврага было видно только три звезды, и те слабо мерцали на

далекой, уносящейся высоте, точно они удалялись и меркли там во тьме.

Егор потрогал траву, увидел камешек, потом покачал лопух, такой же,

как на своем дворе, и оправился от страха: ничего, они ведь все живут

здесь и не боятся, и он будет с ними. Вскоре он заметил маленькую пещеру,

вырытую в склоне оврага, чтоб выбирать оттуда глину, и залез туда. Ему

захотелось теперь подремать немного, - он уморился за день жить и ходить.

- А как пойдет мимо железная старуха, то я ее покличу, - сказал Егор

сам себе, сжавшись в земле от ночной прохлады, закрыл глаза.

Стало тихо совсем, и все онемело, все звезды скрыла небесная

наволочь, и трава поникла, как умершая.

Унылый звук раздался в этой низине земли, как вздох сожаления всех

умерших людей. Егор сейчас же открыл глаза, услышав во сне этот

томительный звук. Над ним стояло темное тело человека, большое и смутное

от окружающей черной ночи, готовое быть и готовое исчезнуть.

- Ты кто? - спросил Егор. - Ты старуха?

- Старуха, - сказала старуха.

- А ты железная?.. Мне нужна железная.

- Зачем я тебе? - спросила железная старуха.

- Я хочу тебя увидеть - ты кто, ты зачем? - говорил Егор.

- Помирать будешь, тогда скажу, - ответил голос старухи.

- Скажи, я помру, - согласился Егор и взял комок глины в руку, чтобы

залепить глаза старухе и осилить ее.

- Иди ко мне, я тебе скажу на ухо, - и старуха в первый раз

пошевелилась, и вновь раздался знакомый унылый звук шелестящего железа или

хруста высохших костей. - Иди ко мне, я все тебе скажу, и ты тогда

помрешь. А то ты маленький, тебе жить еще много, и мне долго ждать твоей

смерти. Пожалей меня, я старая.

- А ты кто, ты скажи, - узнавал Егор. - Ты не бойся меня, я тебя не

боюсь.

Старуха склонилась к Егору и стала к нему приближаться. Мальчик

прижался спиною к земле в своей пещере и открытыми глазами вглядывался в

склоняющуюся к нему железную старуху. Когда она согнулась и приблизилась к

нему и тьмы между ними осталось мало, Егор закричал:

- Я знаю, я знаю тебя. Мне тебя не надо, я тебя убью! - Он бросил в

ее лицо горсть глины и сам обмер и приникнул к земле.

Но обмерши, лежа вниз лицом, Егор еще раз услышал голос железной

старухи:

- Ты меня не знаешь, ты меня не разглядел. Но всю твою жизнь я буду

ждать твоей смерти и губить тебя, потому что ты меня не боишься.

"Немножко-то боюсь, потом привыкну и перестану", - подумал Егор и

забылся.

Он очнулся от знакомого тепла, его несли мягкие большие руки, и он

спросил:

- Ты кто? Ты не старуха?

- А ты кто? - спросила его мать.

Егор открыл глаза и вновь зажмурил их - свет солнца освещал всю

деревню, клен на ихнем дворе и всю землю. Егор снова открыл глаза и увидел

шею матери, у которой покоилась его голова.

- Ты зачем сбежал в овраг? - спросила мать. - Мы спозаранку тебя

искали, отец в поле работать уехал весь в сомнении.

Егор рассказал, что он боролся в овраге с железной старухой, но

только не успел разглядеть ее лица, потому что бросил в него глиной.

Мать задумалась, потом она опустила Егора на землю и посмотрела на

него, как на чужого.

- Иди своими ногами, борец!.. Тебе это приснилось.

- Нет, я правда ее видел, - сказал Егор. - Железные старухи бывают.

- А может, и бывают, - произнесла мать и повела сына домой.

- Мама, а кто она?

- А я не знаю, я слыхала, я сама ее не видала. Люди говорят, что

судьба, что ль, или горе наше ходит. Вырастешь, сам узнаешь.

- Судьба, - промолвил Егор, не зная, что она означает. - Вырасту еще

чуть-чуть и поймаю железную старуху...

- Поймай, поймай ее, сынок, - сказала мать. - Я тебе сейчас картошек

начищу и поджарю их.

- Давай, - согласился Егор. - Я есть захотел, старухи сильные бывают.

Я уморился от нее.

Они вошли в сени избы. В сенях по полу вполз знакомый червяк,

возвращаясь с постели Егора к себе домой в землю. "Ползи, немой! - осерчал

Егор. - Ишь ты. Кто он такой, так и не сказал. После все равно дознаюсь. И

до старухи дознаюсь - сам стану железным стариком!"

Егор остановился в сенях и задумался: "Это я нарочно буду железным,

чтоб старуху напугать, пускай она околеет. А потом я железным не буду - не

хочу, я опять буду мальчиком с матерью".

 

_______________

От себя. Если бы тут были только эти слова, одна строчка:

Шумели листья на дереве; в них пел ветер, идущий по свету.

- мне бы даже хватило, честное слово. Столько огромной поэзии в одной строчке.

[Сэди]

Блин, помню, как я от "Епифанских шлюзов" обделалась...

[mastholte rietberg]

Эх, книга сейчас не со мной, но там повести тоже есть, а я не помню названий, надеюсь, и это не обошли.

[mastholte rietberg]

... Ольгу Форш не хочет мне сеть показывать (

[mastholte rietberg]

БЕЗГЛАЗИХА

 

Накануне густо клубились туманы. Молочными хороводами тянулись они между сосен, плыли над цветущими травами, а в низине, у желтых дач, осели серым сбившимся облаком. И казалось — это большие седые старухи в белых саванах тесно прижались друг к другу, сучат пальцами белую вату, паутинной фатой убирают кроваво заходящее солнце.

Грузные седые старухи как плюхнулись в низину у желтых дач, так и сидят там глубокою ночью, не двинутся, не моргнут безвеким глазом-бельмом, не шелохнутся. Даже под утро не рассеялись они легким паром, а мокрыми жабами ухнули в глубокие лужи, в вонючие канавы с бурой водой, где кишмя кишат головастики, а кухарки дачников полощут кухонные полотенца.

Самая большая старуха — Безглазиха — съехала на низины по мокрой глине прямо в громадную яму, которую вырыли, когда строился Никаноров дом; там под бережком, в корнях нависшей над ямой березы, увязла Безглазиха на дне, в желтой глине, и пошла сучить, как сучила туманы, мочальные корни размытой травы.

Сидела Безглазиха дремотная, хлюпала тину беззубым ртом.

…...............................................................................................

Никаноров дом, желтая крайняя дача, только-только поспел к весне. Внизу жили сами, а верх сдали дачникам. Перед верандой окопаны клумбы: одна круглая и две завитушки; дачники насадили бархатцев и левкоя. В углу, как полагается, - гигантские шаги.

В этой местности на каждом участке, раньше чем дом строить, ставят два столба: один для гигантских шагов, другой с дощечкой: «Сея земля арендована, ходить воспрещается». Если пойдешь — откуда ни возьмись босая девчонка- сторож — и прогонит. А гигантские шаги издалека чернеют железной своей головой, первые выслеживают чужого человека, будто стали они тут при дачах вроде домашних животных, каких-то сторожевых собак, что ли.

Помойных ям владельца дач не устроили: и так, дескать, сойдет; жильцы не генералы какие, пусть себе льют на соседний участок! Да и ров около дома нигде не засыпан — как выкопали его, чтобы глину брать для построек, так и бросили.

У Никанора такой ров сильно дожди размыли, зеленой водой полным-полно; да, вернее сказать, и не вода там вовсе, а кисель гороховый.

В этом-то киселе сейчас старуха сидит, Безглазиха, губой шлепает, рукой корешки сучит, и на поверхности от нее пузыри толстые: буль-буль...

Не знает Никанор, что в его глиняной яме старуха сидит; он с утра и до поздней ночи все в городе: там у него ямской двор, десять извозчичьих лошадей, десять пьяных извозчиков — дело не плевое, скоро с ним не управиться.

Не знает ничего о старухе и жена Никанора, Авдеевна: распустеха она и ленивая; в участке своем — ни лопатой копнет, ни веником подметет, - так и копится у нее мусор кучами. Картошку во мху печь задумала — пожару наделала; сколько березок да елочек топором уложили, тушивши-то! Такая-то, как она, ни за чем не досмотрит; такая-то ничего не увидит — только у крыльца знай себе семечки лузгает.

Не знают ничего про старуху и мальчики; а много их здесь на участках. У Авдеевны — двое: Коля да Ваня, оба босоногие; у верхней жилицы — Бобик, этот в носках и в сандалиях; а соседних не счесть: Гаврик, Минька, Санька, и кто их там знает. Летом все стриженые, все загорелые, даже матери путают.

День-деньской играют мальчики в рюхи, в попа-загонялу или дерут штаны на гигантских шагах. Веревки — длинные, бежать неохота, то ли дело носиться на «звездочке» или «на казенный счет» плавать! А проедутся раз-другой по песку — продырявятся. К полудню перессорились мальчики из-за рюх и попа, набегались досыта на шагах и пошли обедать. Соседние так и не вернулись; должно быть, матери поставили их на работу или сами в лес ушли: черника кое-где поспела...

После обеда Колька, Ваня и Бобик втроем бегали вокруг желтых дач, пароходами.

Впереди Бобик, приличный, в вышитом фартучке и сандалиях, старался пыхтеть так, как, он слышал, пыхтел на море броненосец; за Бобиком Колька, не видевший никогда броненосца. Пыхтел, по доверию к Бобику, на его манер; а сзади них, отставая, подхватывая сам себя, захлебываясь и выбрыкивая без всяких уж правил, в одном только диком восторге, месил пятками пятилетний Ванька. Завидя булочника, разносящего дачникам хлеб и пирожные, Ванька стремглав ринулся к матери за копеечкой.

По копейке дала своим мальчикам Авдеевна, пятачок кинула сверху Бобику высокая дама, его мать. Ничего другого на копейку, кроме черных ломтей из ржаной муки с медом, бычьего языка, не дал булочник Кольке и Ване, и Бобина мама, глядя, как жадно они ухватили их грязными руками, косясь на пирожное Бобика, вдруг испугалась чего-то, позвала бонну и сказала:

- Скорее, скорее ведите моего мальчика за цветами.

И пока дети жевали купленное, щеки их сверху казались особенно толстыми, высокая дама не унималась торопить бонну.

- Keine Ruhe... - ворчит бонна, протыкая булавкой тугую шляпу, и тянет за собой упирающегося Бобика. Он хочет быть еще с мальчиками, он еще чувствует себя пароходом и, уныло покоряясь увлекающей в лес руке, шарпает сандалиями по песку и вздывает пред собой тучи пыли.

- Боже мой, боже, - шепчет высокая дама, капая себе в рюмку валерьяновых капель, - опять мне так страшно, к несчастью это или к грозе?

Колька и Ваня, не переставая быть пароходами, протопали за желтую дачу, за погреб и за дрова, прямо ко рву, из которого брали глину.

- А ну, поплывем! - придумал Колька.

- Агу... - согласился радостный Ванька.

- Будет Бобик от нас убегать, будет Бобику кукиш с маслом! - приговаривал Колька, спуская в воду полена: одно себе, другое Ваньке.

Кругом дачного места и реки и озера, но дети туда одни не ходили: кого напугали матери водяным, кого утопшим с черными раками, кого просто повели с собой полоскать белье да, погрозив скрученным полотенцем, сказали: смотри мне. Один побежишь — дён пять не присядешь!

И не бегали дети к большой воде; ну, а лужами никто не стращал, луж они не боялись. Этот ров с глиною свой был ведь, домашний. Сам отец его выкопал, батраки глину брали на глазах у всех. На глазах у всех ливмя лили дожди и заполнили ров до самого края, и хоть должен быть он глубок, а не кажет таким, и не страшно его ничуть. Привыкли.

А про то где детям узнать, что под утро ухнула в ров из туманов Безглазиха, притаилась в корнях мокрой жабой, распустила лапы и ждет...

От жары, что ли, или просто тяжелая, густая вода ее притомила, только не сучит она больше пальцами корешков, расставила свои пальцы и ждет, шевелит толстой губой... Чего ждет старуха?

- Седлай свою коняку! - кричит Ване Колька; сам он сидит уже по пояс в воде на бревне верхом, а руками держится за березу.

- Я бу-юсь... - И Ваня босой ногой осторожно давит бревно; страшно ему и нравится, что оно погружается в зеленый гороховый кисель, в густую воду.

- Эй вы, примите в игру! - вдруг сбежались со всех сторон, как воробьи на кусок, Гаврик, и Минька, и Санька.

Ванька видит знакомых мальчишек, ему уж не страшно, а чтобы не перегнали — скорее хлоп в воду, хотел верхом на полено — да не вышло, брыкнулось под ногами полено — да в сторону, и угодил Ванька с головой в теплый кисель.

Ой, темно; крикнул бы, да нет крику — залепило рот тестом, глазам зелено, чьи-то лапы тянут в глиняную перину... буль-буль...

Буль-буль... вместо крика на дне издает Ваня; ручонками раз-два дерг — и затих. Держит его крепко Безглазиха, к себе под корни втянула, зеленой глиной обмазывает.

В последний раз трепыхнулся Ванька, как крик Колькин услышал и самого его сквозь зеленую воду увидел. Раскорякой на дно летел Колька, глаза выпучены, руки раздвинул, будто кого схватить хочет, и... рраз!.. - глубоко втиснул Ваню в подол к старухе, в жидкую вязкую глину, а сам сверху камнем налег.

Последней мыслью мелькнуло перед Ваней пирожное, бычий язык, и все стало темно. Окончены Ванины дни.

…......................................................

Рядом с полустанком и лавчонкою «Детские вещи», около самого узкоколейного пути, стоит парикмахерская для дачников. На вывеске гребешок, щетка, мыльница и прейскурант стрижки:

По-немецки …....15 коп.

Голова с бородой ….... 25 »

Эжиком …..... 20 »

- Не дело это, Пал Иваныч, - говорит парикмахеру мещанин в красной рубахе и черной жилетке, - не дело это у вас «эжиком» значится «бобр». В Москве оно и господам не обидно, и на двадцать на пять копеек проставлено, а пишется «бобрик».

- Одним безрассудным обида может быть в эжике, - цедит сквозь зубы напомаженный Павел Иванович с бараньею белокурою головой, - безрассудным и малообразованным: кто хорошо образованный — знает, что и эжик и бобр равно российские звери, и ежели стрижка по их оперению...

- Эк сравнил, Пал Иваныч» Бобр — богатеющий зверь, а эжик, можно сказать, дерьмо...

Авдеевна-распустеха, полный фартук у нее покупок, только собралась полюбопытствовать: кто такой эжик, кто бобр, как из переулка ринулись на нее Гаврик и Минька с Санькой:

- Ванька с Колькой в луже утопли!

Мальчишки крикнули радостно, как на пасху «Христос воскресе!», и промчались дальше голопятым табуном. Так неслись мальчишки и кричали в лавочки, и в сады, и просто в чистое поле: «Ванька с Колькой в луже утопли!»

И видно было: нельзя остановить их ураганного бега, так уж им надо сейчас бежать да кричать: бежавши-то легче размыкают, что у лужи видели.

Всплеснула руками Авдеевна, разбросала покупки, сразу поверила. Еще бы не поверить! Каждый ведь год так-то вот в глиняном рву кто-нибудь тонет!

Поохают, покричат, а места забором не обнесут.

Бежит Авдеевна, спотыкается, падает... Посидит минуту, разбросав широко голые пятки, и опять бежит. Рядом с ней Павел Иванович с напомаженной бараньей головой, мещанин в красной рубахе, да дворники, да девчонки.

Причитают бабы, ругают мужчины хозяина лужи, ругают Авдеевну, что недосмотрела, ругают мальчиков, зачем утонули...

- Православные! - кричит Авдеевна. - Православные, кто в бога верует... - и падает, расставляя голые пятки. Скоро ли добежит, век бежит... - Вот она, лужа-то, своя ведь, домашняя, Никанор копал, прыгайте, православные, прыгайте!

Синее без зазоринки небо; раскалилось на не солнце за день, без прохлады, без облачка плавая, и ярко-зеленая от этого солнца трава на земле. Отражается это солнце ясным кружком в тихой воде глубоких синих озер, дрожит оно разбитой зыбью на быстрой реке, на больших водах, куда без старших боятся, не ходят малые дети.

В одной этой поганой зеленой луже не отражается как есть ничего. И всего в ней размеру — квадратная сажень два аршина, а вот по краям вопят люди, сидит черная мать, из-под синей юбки с букетами расставив худые желтые ноги. Уже совсем встать не может мать, знай качает руками вверх и вниз:

- Прыгайте, православные, прыгайте!

Разделся медлительно рыжий мещанин, серебряные часы сдал на хранение Павлу Ивановичу, сам прыгнул в воду, и стала вода ему по рыжую бороду. Ничего не видно в гороховом киселе; где толкнется о дно, там только ногою и шарит:

- Где утопли-то?

Кто же знает где? Лужа всего квадратная сажень два аршина, только не видать в ней ни зги. А бежит время: минутная стрелка за секундной, бегом мчатся часы...

- Сколько минут, как они утонули? - тихим голосом спрашивает высокая дама, Бобина мать.

И, глядя на доверенные ему большие серебряные часы рыжего мещанина, стучит зубами весь бледный Павел Иванович.

- Пят-надцать минут, как мы здесь.

- Доктора... первую помощь... - стонет высокая дама и дает белой рукой направо и налево деньги.

Молча берут деньги и не двигаются. Словно врытые, стоят и смотрят не отрываясь, как толчется в яме рыжий мещанин.

Павел Иванович опять открыл часы и торжественно говорит:

- Восемнадцатая минута.

Потом он становится на колени и, обхватив березу для чего-то мочит правую руку в воде.

Вдруг Павел Иванович вскрикивает, бледнеет до зелени, вытаскивает за белую рубаху Кольку. Рыжий мещанин помогает ему снизу.

У Кольки — вниз голова, зализаны волосы по самые брови, ручьями стекает вода с упавших рук и ног.

На берегу подхватывают Кольку на старое одеяло и хотят качать, но высокая дама с лечебником гомеопатии ложится всем телом на утопленника и, потеряв голос, шепчет то, что запомнила:

- Очистить рот от слизи... - и лезет пальцами Кольке в горло.

- Ваничкю-ю, православные, Ваничкю-ю! - кричит мать, хочет встать и не может... - Меньшень- кой.

Рыжий мещанин пропадает с поверхности лужи и через минуту подает на берег совсем будто ком глины с увязшими в нем чьими-то ногами.

- Ваничкю... - мать летит птицей, смывает глину, целует. - Жив, жив!

- Еще нашатырного... - шепчет Павлу Ивановичу высокая дама и трет вздохнувшему Кольке виски.

- Православные, ох! Говорите, жив Ваня, жив?!

Качают, как вздувшийся парус, полосатое ватное одеяло, перекатывается от края к краю посиневшее Ванино тело, мелькнет то черным волосатым затылком, то неподвижным лицом со стеклянным подводным взглядом, с прикушенным толстым языком.

- И ему прежде всего очистить рот от слизи... - задыхается высокая дама по лечебнику гомеопатии и силится остановить раздувшийся ватный парус слабыми руками.

- Не извольте беспокоиться. - говорит вежливо Павел Иванович, - в простонародье первое средство откачивать-с, и, случается, не безрезультатно-с.

Приводят доктора, больного, усталого человека. Он скрылся сюда от пациентов, и сам чуть жив, бритый, с синими кругами вокруг глаз: он щупает Ваньке пульс, берет сжатые кулачки, раз-два — искусственное дыхание...

- Ой, плечико выдернет, - стонет мать, - покачать бы верней, православные.

- Уведите ее! - машет утомленный доктор рукой.

- Мать она — как увести ее? Мать...

И никто не уводит.

Тянет доктор щипцами Ваньке язык изо рта, колет шприцем, слушает сердце — качает головой.

- Поздно...

И доктор тихо отходит к ожившему Кольке:

- Этому горячую ванну, горчичники...

- А тому, Ваничкю? - очнулась мать.

- А тому... все равно.

Слышит мать и не верит, не хочет поверить:

- Качайте, православные, ох, качайте!..

Перенесли обоих в комнату, навалились люди. Жарко, нечем дышать. А мать еще созывает в окно новых людей, еще не выпускает из рук окоченевшее тело, кричит:

- Православные — жив, жив!

Возится доктор над ванной, сыплет сухую горчицу, бредит оживший Колька, орет не своим голосом:

- Караул, тонем!..

Садится за лесом солнце. Последним лучом бьет по стеклам, а к стеклам без счету прилипли глаза: голубые и карие, глаза стариков и младенцев, что поглазеть на чужую беду с собой взяли матери.

Машет Авдеевна голым трупиком, уже с хрипотой умоляет:

- Православные, жив Ваничкю, жив...

И открываются рты, и младенческий и тот под седыми усами, беззубый, - стоит стоном вокруг желтых дач: жив, жив!

…........................................

А едва скрылось солнце и потянул между сосен туман, из поганой глиняной лужи вышла Безглазиха, прокатилась в траву, стала пухнуть, белеть и грузным облаком села в низину. Безвеким глазом-бельмом смотрела Безглазиха на желтую дачу, не сучила в нитку туманы, а дышала спокойная, будто бы сытая, шевелила толстой губой.

[Сэди]

Ужас.

[Aiza]

Оживотворение

[mastholte rietberg]

ШЕЛУШЕЯ

 

Так жили они там на горе: отец и сын. Дом был не то чтобы очень стар, а расхлябанный. Осел до перекошенных окон в землю, весь в подтеках, с синяками. Крыша, как черный захватанный чепчик на очки старой барыне, сползла на оконные стекла. Комнат было шесть — восемь, но жилых всего три: старикова, сыновья и кроличья.

Пустил старик как-то парочку кроликов — черного с беленьким — посмотреть, как в приплоде краски смешаются, а они навели вдруг бог знает какой разноцветности: серо-желтые, бурые, а то просто-напросто зайцы — ни капли не кролики.

Приличного хода в дом не было, хотя и выдвигался навес, а под ним две колонны с широкою дверью, но крыльцо не достроено.

- Антресоль у нас без последствий, - говорил хриплым голосом Заведей-дворник. Говорил он вприкуску, будто слово слову костыль подавало, сам запухший, глаз не видать. Если не было дела, закрывал себе голову Заведей шубой и спал.

Вот он да глухая одноглазая Аннушка сторожили дом на горе. Аннушка — старуха, в молодости носила юбку зад наперед, полосатые чулки шерстяные наизнанку, а к старости все позабыла, только печку истопить да щи с кашей сготовить.

Старик, живший в доме, был почти знатного рода. Если б какой-нибудь любопытник хорошенько пошарил под толстой кроличихой Секлетеей, он воочию мог бы убедиться.

Родословная хоть куда: на гербе два забрала тевтонского рыцаря, девять графских шишечек и еще что-то. Понадобилось под заболевшую Секлетею дать помягче подстилку, старик заодно сгреб с ветошками родословную, от времени вся она стала мягкая, просырела.

Другие бумаги, где написано было на французском, немецком и английском языках, как с успехом старик обучался, сама Аннушка истребила на домашние нужды.

И так жил уже дальше старик на горе без бумаг, с одним своим человеческим видом. Хотя в полиции был он прописан с обозначением немалого чина, но когда случалось ему выставлять в форточку голову, круглый год выставлял ее просто-напросто так, без шапки. Город был в верстах трех, а старик и за дверь не выглядывал, так что,когда одежа сносилась, одеваться придумал в самокрасные ткани. Собирал он мешки, окунал их в корыто с темно-синею крепкою краскою, Аннушка кое-как портачила.

Жили в доме на пенсию, которую по доверию старика получал Заведей-дворник, а занятием старика были чучела. Вся его комната со съехавшим полом заставлена была зверем и птицами. Под кроватью оскаливал зубы маленький крокодил. Марабу стоял твердо на крепкой ноге, а на другую, поджатую, Аннушка вешала сухие грибы, лук, чеснок. Нахохленный, злой какаду держал в клюве перец, и старик говорил ему тихонько, нараспев:

- Да, какаду, делал все на ходу, оттого ты печальный!

Или выдвигал он крокодила из-под кровати:

- Крокодил, крокодил, плодороден твой Нил, ах ты, братец крокодил...

Как только размножились кролики до числа двадцать пять, старик прошел в кроличью и сказал громко родоначальнице Секлетее:

- Слушай, матушка, прекрати, из числа мне — ни шагу!

Но Секлетея и в ус не подула, навела бог весь откуда опять разноцветных, белоснежных с красноватым дрожащим зрачком, желтых, бурых, а то просто-напросто зайцев — ни капли ни кроликов.

- Секлетея, Секлетея, никуда твоя затея! Вот я, рыцарь плодороднейший, охранитель числа двадцать пять, принужден взять секиру!

Старик выбирал кроликов мужского пола и проносил их за длинные уши через комнату сына. Кролики забавно опадали на задние ноги, будто делали гимнастические упражнения, и бубнили губами.

Сын отрывался от своей тетради и с мукой в глазах говорил:

- Снова резать?

- А на что беспорядочит? Родила — из числа выбилась. Нету выхода из числа. Не должно быть.

Комната сына была поприличнее стариковой: цветы на окошке — герань и зеленые листики чьи-то, без цвета.

Каждый день, как вставал, сын стирал пыль с окна, брал в стакан воду, с терпением обмывал каждый листик, а цветы долго нюхал. У сына - стол, стул. На столе много белой бумаги, перо, чернила. И сын все писал и писал. Для домашней нужды не давал ни клочочка исписанного, хранил на запоре.

Весной сын писал очень мало, больше короткими строчками, часто пропуски, а за пропуском черные точки. Вскакивал со стула, подбегал герань нюхать, рукой трогал листики.

Зато зимой перо скрипело с утра и до вечера, иногда ночью, иногда целую ночь... Старик в своей комнате сердито покрякивал. Секлетея зимой не плодилась, и делать ему было нечего. Сидел день-деньской на постели, выдвинул под ноги, как скамеечку, крокодила:

- Какаду, какаду, делал все на ходу, оттого ты печальный!

Иной раз сын, исписав все чернила, начинал вдруг кружиться по комнате, легко прыгая с носка на носок, плеща руками с радостным выкликом.

Старик отворял дверь, выставлял в нее оскаленную пасть крокодила:

- Посмотри-ка, крокодил,

Плодороден он, как Нил.

Заливался сын алой краской, подскакивал к старику, смотрел ему в глаза с вызовом, будто проглатывал.

Икогда они были рядом, они были очень похожи. Такой же лоб крутой и высокий у сына, закрыт пока русыми волосами, а у старика поголее, с морщинами. И глаза те же самые: у сына ясного голубого неба, у отца цвет пожиже, стеклянный, а все то же лицо.

У сына в комнате грязи как-то само собой не накапливалось, хотя Аннушка убирать никогда не ходила; зато у старика и у кроликов — хуже конюшни.

Аннушка птичьи чучела повернула под вешалки для припасов, а на зверей для просушки расстилала белье.

В дом никто не ходил. Заведей-дворник, если нужно что, стучал старику в окошко.

Обед готовила Аннушка в русской печи каждый день, что умела: щи, кашу. И отцу и сыну лила поровну в миски, набуривала в щи кашу вулканом, сверху в ямочку клала масло.

Сын съедал спехом, кое-как, чтоб отделаться, и пока Аннушка еще доковылять не поспевала до двери, кричал ей брезгливо:

- Забирайте обратно!

А старик ел медлительно и всегда до конца, но посуду не любил, чтобы брали тотчас. Говорил:

- Пусть стоит, завтра снова обедать.

Кругом дома ходили и хрюкали свиньи, кудахтали куры, все взапуски множились, как умели. Если хотели, он могли видеть синие дали, буерак, весь поросший кудрявым кустом, бурливую речку и мельницу.

Старик же и сын ничего никогда не видали. Старик говорил:

- Все, что человек может видеть, я уже перевидел!

И даже после того, как вспухали весенние грядки и в стекло бил крылом майский жук, норовил он днем прикрыть свои ставни.

- Это весна, - говорил он, - а я видал весну ровно восемьдесят восемь уж раз. Все то же самое!

И сын не любил, чтобы окно отворяли.

- Через стекла мне легче представить, как я хочу чтобы было, а не так, как оно в самом деле.

Так вот и жили они на горе годы.

Старик делал чучела, сын писал. Все реже старик приносил к себе за уши кролика, все ленивее сын приотворял к нему дверь.

А когда сын скрипел по бумаге весь день до заката и, покрутив лампу, надышавшую вокруг черным пеплом, собирался еще проскрипеть до утра, старик, в свою очередь, входил к сыну, ощупывал ему голову.

- Спи лучше, сын! Сон сокращает дни жизни. Все, что могли написать, уже написано.

Сын понемногу писать перестал. Кое-что иногда перечитывал, по привычке клал опять под запор, но чернил не требовал. Все больше лежал на постели.

Пауки оботкали все ножки стола, герань завяла, и растение без цвета стало тусклым, коричневым прутом.

По сыну бегали мыши: со лба по всему телу до носков сапога и обратно. Он не двигался, улыбался, терпел щекотку, приучал себя к ней.

Старик не набивал чучел. Новых кроликов не рождалось, так что оберегать число больше не было надобности. И старик все сидел на постели, спустив ноги на выдвинутого крокодила, как на скамеечку: - Какаду, какаду, делал все на ходу, потому ты печальный...

Теперь, когда сын ел свои щи и кашу, он не кричал уже Аннушке: «Уберите скорее!», а так же, как и отец, оставлял свою миску до завтра, только б лишний раз рта не открыть.

И тут случилось.

Старик вошел как-то с миской в комнату к сыну, сел на стул перед столом:

- Неприятно мне с нею вдвоем, не привык.

- К кому не привык? - спросил сын.

- Да к Шелушее. Завелась у меня там в пыли, слышу, все ворошится да растет. С каждым днем в тело входит. Уже действует. У Аннушки шаль забрала.

- Вы больны, - сказал сын, - а я было думал: крепкий старик. С меня, думал, начнется.

- Ты пойми, - оживился отец, - все, что есть, - уже было, а она, Шелушея-то, новенькая. Из меня одного завелась. Да вот, если против ничего не имеешь, познакомиться б. Втроём как-то лучше оно — веселее.

- Пусть ее входит, - согласился сын.

- Мадам, пожалуйте-с, ангажирую! - сделал ручкой старик.

Из соседней комнаты протянулась по полу, будто грязная пуховка от пудры, пыхнула к стулу, разрослась — Шелушея.

Аннушкина шаль на плечах, ее же праздничная кика на голове. Лицо все пуховое, серой клочковой пыли, в глазах пуговицы с давнего старикова жилета. Там, где рту быть, - окурок, а носа нет вовсе. И ни рук и ни ног.

- А! - сказал сын, - это очень приятно.

- Вот от чучел моих завелась, крови кроличьей да что комнату убирать не даю... - топотался старик вокруг Шелушеи.

- Дождался-таки, дождался, а теперь и помереть. Вот он каков человек, когда дураком быть перестанет!

- Когда быть перестанет... - продохнула чуть-чуть Шелушея.

Изо рта папироски она не выпускала, говорила с развалом и одышкой.

- Верно, и из меня что-нибудь завелось, - сказал сын, - бумаги-то что исписал. А думал... все тут, окошек не открывал.

- Не открывал... - продохнула опять Шелушея, привстала, поклонилась кому-то за сыном.

- Мадам, вы кому? - оживился отец.

- А Индрыга бумажная, - мне одной пока видно. От молодого негустой дух идет, пусть еще полежит. Индрыга окажется.

Скоро стали жить на горе вчетвером: сын, Индрыга, старик, Шелушея.

Сын с кровати уже не вставал, сломал перья, все выбросил. Аннушка печь подтопила.

Индрыга бумажная, как лапша в большом сгустке, бледная, с морковными волосами все смелей шмыгала, юркала в комнате, с Шелушеей встречалась за кушаньем. Макала в борщ пальцы, тоже белые, вермишельные. От теплого делались пальцы тряпками, кисли, их Индрыга сосала. И вся она ерзала, дергалась, а Шелушея сидела комочком.

Аннушка старая окривела еще на второй глаз: чулочной спицей в полусне наколола. Заведей-дворник распух и забыл все слова, даже в город за пенсией не ходил; для кого-то она там копилась, а дома съедали запасы.

Что ни день, Шелушея с Индрыгой набирались нахальства, хватали горшки прямо с печки, жрали первые, старику с сыном — донышко. А те чуть глотали, безмолвные. Шелушея ругалась, толкала в бок Аннушку, а та только: «Барыня, барыня»...

Съели они кроликов, кур, индюшек, пошли жевать чучела. Крокодилом Шелушея совсем подавилась, уж Заведей-дворник под ложечкой разминал. Растолстели они, нагуляли себе руки, ноги, на лице брови, людские, кое-где бородавки и родинки: чем не барыни! Одна — Шелушея — полнокровная, в теле. Другая — поджарая, крови легкой — Индрыга бумажная.

Старик пошел чахнуть, заскучал по своем крокодиле. Ноги спустит, а выдвинуть нечего. Когда у Шелушеи бородавка надгубная пустила вдруг волосы, стариковы седые разлетелись по комнате — моль у них корни подъела. Стариков же костяк так и остался сидеть на кровати, и Аннушка, как раньше на марабу, теперь уже на него вешала лук, чеснок, красный перец.

Сын не сох как старик, а все мякнул. Скоро вовсе пошел вермишелью, как была поначалу Индрыга. В простынях его — чуть-чуть, кот наплакал.

- Нехорошо у вас в комнате, милая, сырость... - морщила нос Шелушея.

Она с каждый днем все важнела, Индрыгу повернула своей приживалкой. У Заведея-дворника нашла календарь, приказала читать себе вслух от доски до доски, про людей, их обычаи, кушанья, правила жизни. Выучила все наизусть. Вдруг надумалась, укрутилась в ковровый платок, а на плечи надела салоп, крытый бархатом, еще давний, стариковой жены — Аннушка в табаке сберегала от моли, - и ушла себе в город за пенсией.

Домой, на гору, Шелушея уже вернулась с покупками, на извозчике.

Приказала прибить на стене между окон железную доску, а на ней краской написано: «Сей дом купчихи Шелушеевой» крупными буквами, а помельче: «И девицы Индрыгиной».

- Эй! - крикнула громко. - Заведей-дворник, чтобы выбиты были матрацы!

Заведей-дворник, запухший, забывший слова, снес на улицу обе кровати. С отца снял мешки, а костяк его продал студенту всего-навсего за два с полтиной. А сын в простынях развелся, так себе, зеленоватой водой. Ни застирать его, ни можжевелевой кислотой вывести. Думала, думала Аннушка и порезала в кухню на тряпки.

[mastholte rietberg]

Сэди

Блин, помню, как я от "Епифанских шлюзов" обделалась...

Во, нашла твою цитату)) Я же их прочла, а все забываю ответить. Не поняла, в общем, от чего там обделаться... От концовки? Так она мутная какая-то, и в чем там дело, я тоже не поняла. Вообще лучше посмотреть, если это историческая история, то можно узнать, что к чему и кто там кто.

[Сэди]

Ну, как я понимаю, палач его до смерти затрахал...

[mastholte rietberg]

Какая-то жесть, ага, чудится.

 

Мне из повестей больше понравились "Ямская слобода" и "Сокровенный человек".

[mastholte rietberg]

Так чего, рассказ про Шелушею не показался страшным?))

[Сэди]

Странный, я хочу сравнить со всякими Ремизовыми и прочими, по-моему, вполне в духе. Или "Русалочьи сказки" Толстого.

[mastholte rietberg]

Толстого читала Вурдалаков. Если это тот же Толстой)

А мне страшно было. Хотя, конечно, сказочная форма сглаживает. У Форш есть рассказы страшнее, потому что реальнее. Про девочек в пансионах хотя бы. Это было ужасно Без всяких сказочек.

[Сэди]

Который-то Алексей, я в них запуталась.

[mastholte rietberg]

Вроде Константинович и Николаевич. Один исторические романы писал (не помню, осилила или нет когда-то)).

Другой фантастические. Это осилила)

 

Пишут, что "Русалочьи сказки" Николаевича. "... на основе славянской мифологии". Скорее всего, это тот же Толстой, что с упырями. Но тот ли, что фантастику писал. Не, их же еще было, Толстых.

[Scud-IIEPBblu]

1.

Tale Seventh. Genesis.

 

…Когда с формальностями было наконец-то покончено, когда уже все пограничники, таможенники и прочие исчадья ада остались, слава богу, позади, у меня лишь одно оставалось на уме – отдохнуть. Отдохнуть – во что бы то ни стало. Жадно, на пределе возможностей. Не плестись в затхлый комфорт местного отеля, каким бы там фешенебельным его ни рисовало моё воображение по дьявольскому наущению рекламного проспекта агентства, у которого я был вынужден купить этот тур. Нет, не нюхать пыль из кондиционеров и не шаркать ногами по фальшивым ковровым дорожкам мне сейчас так хотелось. Не для того я заставил себя раскошелиться на полет авиарейсом, не для того переплатил втридорога, лишь бы избавить себя от нудной недели в пути, чтобы здесь, уже добравшись до места, снова подвергнуть себя этой гнусной пытке давно осточертевшими мне "прелестями" путешествий. И вовсе не ради идиотской суетни вокруг себя – тупого богатого интуриста – всей этой лицемерно радушной шушеры от сволочного туристического бизнеса.

Нет, я уже не ощущал себя туристом. Более того, где-то в глубине души я даже не был уже иностранцем – здесь, в этой стране, где мне суждено, надеюсь, дожить до конца свои денечки… если, конечно, мне всё удастся так, как это задумано. Да, для этого мне ещё немало предстоит постараться, ещё, собственно говоря, для этого мною ничего толком и не сделано. И все грядущие мои похождения отнюдь не обещают оказаться легкими и безопасными. Стоить мне это, по крайней мере, уж точно будет недешево. Ох, и недешево же… Ну, так ведь оно же того и стоит! Ах, черт меня возьми, ну и стоит же!…

А пока мне совершенно необходим отдых. Даже не отдых – награда. Маленькая промежуточная награда, текущее поощрение за всё уже свершенное на пути к моей цели. Не награда даже – стимул, приманка. Снять пробу, только самую первую пробу, дабы самому воочию убедиться, что оно того стоит, что всё, мною уже предпринятое, не было глупостью. Что все предстоящие жертвы и подвиги не окажутся в итоге столь же напрасными и бессмысленными, как оказалась вся предыдущая жизнь. А лучше сказать – как бездарно глупой оказалась вся та моя суетливая погоня за эфемерным призраком успеха, за убогой мещанской мечтой. И это, кстати, – единственный пункт, по которому у меня серьезные претензии к Сатане, то самое, за что Нечестивый мне ещё, так или иначе, а ответит сполна. Да-да, уж можешь, Враг Человеческий, ни разу в том не сомневаться. Ибо я – уже здесь! Здесь!!!

И вот, намереваясь предаться отдыху столь же отчаянно, столь же страстно, как решается разве что юный молокосос посетить впервые бордель, дабы лишиться там наконец собственной невинности, – я упал на первую же приглянувшуюся мне скамеечку в первом же найденном мною безлюдном по раннему утру скверике. Распластался, закинув руки на спинку, дабы любому случайному зеваке было ясно: эта скамеечка – на какое-то время – моя суверенная территория, и никаких соседей на ней я не потерплю. Нет, я, конечно, вовсе не был настроен столь непримиримо, не готов был жизнь положить в боях за своё право лично занимать всю эту скамеечку. Но мне вовсе не хотелось, чтоб какой-то наглец посмел меня потревожить, а потому мой вид недвусмысленно выражал именно это: без боя я не уступлю ни дюйма. На самом же деле вам вряд ли удалось бы сыскать на всей земле кого-то ещё, чьё настроение в этот день было бы столь же благостным и безмятежным. Наконец-то я был здесь – здесь, где мечтал оказаться последние лет десять, дышал этим воздухом, грелся под этим солнцем. Наконец-то жил по тем законам, жить по которым я мечтал, сколько себя помню. И даже язык, в котором я недаром так настойчиво практиковался на протяжении последнего десятилетия, обязательно сделается теперь мне родным – чего бы мне это ни стоило.

Огромное тропическое, но поутру ещё не столь уж и жаркое, сентябрьское солнце ласково слепило сквозь темные очки и сомкнутые веки. Нежный теплый ветерок нёс ароматы ранней осени, совершенно ещё не изгаженные здесь никакими мерзостными запахами цивилизации. И я сам не заметил, как блаженно задремал…

 

Разбудила меня детская возня где-то неподалеку. Разбудила не сразу – я ещё долго себя обманывал, будто этот жизнерадостно сумбурный шум тоже снится мне в моих сладких грезах. К сюжету моего сновидения он, разумеется, совершенно никак не мог иметь ни малейшего касательства. Дети везде – дети, и отношение к ним никоим образом не зависит от того, в какой стране это происходит. А я даже в своих снах был преисполнен желания насладиться ощущением, что я уже здесь, здесь. Так жаждал ощутить себя здесь не туристом, которым я если и был, то лишь сугубо формально, и даже не иммигрантом, тем более – нелегальным, которым я пока ещё, вообще-то, даже не стал, а, далеко забегая вперед, – истинным аборигеном. И это стремление отдаляло, обесценивало, нивелировало для меня всё, чего и вне этой замечательной страны всегда и всем хватало с избытком. Но это всё же были местные дети, не какие-нибудь абстрактные. Дети граждан моей будущей Родины, как мне уже хотелось надеяться. Маленькие граждане этой Земли Обетованной. И даже в своих ребяческих забавах они пользовались тем самым языком, который я так мечтал слышать вокруг себя. И наслаждаясь этими прелестными звуками, я продолжал делать вид, будто всё ещё не проснулся. Долго, как только мог, удерживал своё сознание на тончайшей грани между сном и явью, будто боясь нечаянно вспугнуть это чудесное ощущение, внезапно проснувшись в совершенно неподходящий момент. И сквозь этот мой полусон я уже мало-помалу воспринимал творившееся вокруг меня, как бы позволяя юным проказникам играть не только где-то поблизости, но и у меня в голове. Допустил их в свой хрупкий сон и теперь с любопытством взрослого дяди, с удивлением вспомнившего, что он и сам, оказывается, когда-то тоже был ребенком, робко подглядывал за их незатейливой возней, не столько высокомерно, сколько с тайной завистью – отчетливо понимая, что меня в свои игры они уж точно никак принять не согласятся.

Детей, судя по голосам, было двое. Если это и не так, то остальные могли быть только глухонемыми – и в моём полусне им места как-то не нашлось. Один из голосов принадлежал девочке постарше – им она постоянно теребила какого-то мальчишку, года на два младше неё, то и дело поддразнивая его, снисходительно над ним посмеиваясь. Мальчишка не огрызался, он, как мне кажется, даже на неё ничуть не обижался – вёл себя без вызова, но как-то солидно, с достоинством будущего мужчины, хоть оно и было ещё явно наигранным. Почему-то мне пришло в голову, что так и должен относится брат к своей старшей сестре – не отрицая напрочь её старшинства, но и не забывая ни на миг, кто из них здесь мужчина. Сам не забывая, и ей не позволяя того забывать. Уверенно и в то же самое время как-то, я бы сказал, деликатно. Не столько дорожа своим мужским статусом и всеми связанными с ним предрассудками, сколько, пожалуй, щадя её девичье самолюбие. Старательно скрывая и в голосе, и в мимике, и в поведении своём, что на самом-то деле и сам он, и даже она – оба прекрасно понимают: её сегодняшняя мнимая взрослость – всего лишь глупость ребяческая.

И всё же был в этом какой-то едва уловимый перебор. Какая-то, я бы сказал, уж слишком неправдоподобно теплая нежность друг к другу звучала в их голосах. Будто это не просто брат и сестра, а… двое сирот, что ли. Ну, да, сироты или что-то наподобие. Одни во всём огромном мире – не столько, пожалуй, чуждом им, сколько холодном и безразличном. Даже, возможно, не так безразличном к ним, как безразличном им самим – и оттого могут в нём доверять лишь друг другу, исключительно.

Разумеется, меньше всего мне сейчас хотелось как-то вмешаться, чем-то им навредить, бестактно вспугнуть своим присутствием это тончайшее очарование чистоты хрупкой детской нежности. И самым уместным, пожалуй, было бы с моей стороны теперь просто как-нибудь незаметно исчезнуть… раствориться… перенестись за пару-другую миль отсюда, что ли. Однако, не будучи волшебником, не владея никакой соответствующей магией, ни малейшего понятья не имея, как правильно творить чудеса, – об этом мне оставалось лишь беспредметно мечтать…

…Или – продолжать притворяться спящим. Не ради того, понятно, чтобы нагло шпионить. Не во имя удовольствия от какого-то грязного любопытства. Нет, исключительно – из одной лишь деликатности. Я бы даже был не против, пожалуй, заснуть снова. Но… Мне для этого… явственно чего-то теперь недоставало…

Ах, вот, оказывается, в чём дело! Тень. Пока я дремал – солнце сместилось, и я со своей скамеечкой оказался в тени. Если б не черные очки, понял бы это сразу. Хотя… Это, вообще-то, даже неплохо. Под покровом черных стекол можно зато смело открыть глаза и малость оглядеться, не рискуя потревожить увлеченную детской возней парочку. Ну вот, так я и думал: тень здесь сейчас настолько густая, что меня на этой скамеечке и разглядеть-то нелегко. Мой дорожный костюм, опять же. Серенький такой себе, скромненький… будто нарочно – для маскировки. Удачно. Прямо тебе – человек-невидимка. И совершенно безо всякого умысла, но… просто так уж вышло. Вот сейчас встать тихонечко – и уйти… Никто и не заметит… Как и не было меня тут…

Знаете, что такое – невезение?

Когда-то, ещё в бытность свою заурядной офисной крысой, каких всегда было вокруг – пруд пруди, я это познал на самом что ни на есть живом примере. Дело было на каком-то пошлом корпоративчике – вся страна дружно отмечала какой-то идиотский государственный праздник, и каждый гражданин из кожи лез вон, дабы всем окружающим продемонстрировать своё верноподданничество правящему режиму. Все вокруг как один самоотверженно вливали в себя различную отраву, сперва высокопарно провозглашая, а потом, по мере закономерно наступающего у них умопомрачения, – визгливо выкрикивая… Но, разумеется, всё те же идиотские то ли лозунги, то ли тосты, то ли… заголовки газетных передовиц? – кои должны были, по идее, в глазах его собутыльников каким-то образом служить неопровержимым доказательством бесконечной лояльности данного вопиющего. Возможно, правда, правильней было бы говорить не столько о вопиющем, сколько о, простите за цинизм, – выпиющем. Но не станем отвлекаться на столь мизерные, по сути своей, нюансы. Тем более что впечатление сие действо производило, честно говоря, совершенно противоположное – каждый верещащий подобную ахинею, чем он больше старался, тем подозрительней при этом выглядел. И не только здравость его рассудка в трезвом состоянии вызывала при этом вполне, на мой взгляд, обоснованные сомнения – его визгливо провозглашаемая верность делу великих вождей, как ни странно, всё более и более казалась от этого какой-то явно неискренней, показной, притворной, лицемерной. И уж вовсе не требовалось какой-то чересчур изощренной фантазии, чтоб с легкостью вообразить, какие жутко коварные планы могут за всей этой фальшивой лояльностью таиться. Особенно, как мне кажется, на фоне того, чему именно данный субъект столь бурно радовался по указке властей: тому, что завтра ему выпадет неслыханное счастье на один день ощутить себя безработным и сполна вкусить все связанные с этим прелести. На один день, на один только день… – но надо же с чего-то, черт возьми, начинать. Короче говоря, привыкай, мол, дурак…

Только не надо думать, будто именно этот бездарно идиотский идеологический прокол властей предержащих я имел в виду, обещая рассказать о невезенье. Нет, вовсе нет. К этому с детства привычному недоразумению у нас повсеместно и всенародно отношение всегда было благожелательно безразличным – лишний повод презирать в душе и втихаря посмеиваться, разве что. А рассказать я хотел, как отличился во время этого застолья один мой коллега. Был, видите ли, тогда у меня один… так сказать, приятель – скользкий тип, из числа тех, с которыми приходится вроде как дружить, потому что ссориться с подобным дерьмом – себе дороже. Вот он-то в тот день и отличился на славу.

Пьянка как раз была в самом разгаре. Потому неудивительно, что этого урода, под благодатным влиянием уже принятого вовнутрь, уже буквально вовсю так и распирали совершенно нехарактерные, вообще-то, для него самые возвышенные чувства. То же самое я сказал бы и о ангельски благостных настроениях, столь же свойственных данному субъекту в обыденной – трезвой – жизни, как загнанной в угол тощей с голоду крысе или взбесившемуся на адской жаре ядовитейшему из скорпионов. Он вот как раз провозглашал сейчас какую-то явно затянувшуюся по-хмельному витиеватую здравицу в честь… э-э-э… совершенно непонятно, кого именно – благо, в царящем общем балагане на него уже никто не обращал ни малейшего внимания. Возможно, он и сам уже не знал, что там мелет его заплетающийся спьяну язык, – последние остатки внимания самозваному оратору приходилось отчаянно концентрировать на широком бокале в правой руке, дабы, по-пьяному жестикулируя в помощь упрямо ускользающим сентенциям своего тоста, не расплескать на радостях его содержимое. Это ему удалось, хоть и не без труда… но – и только. Зато про бутерброд в левой руке такого никак не скажешь. Не думаю даже, что дело в жадности или, скажем, в неправильных пропорциях слишком уж непрофессионально сооруженного им кулинарного шедевра – нет, скорее уж, винить тут следовало бы полную невозможность сколь-нибудь надежно контролировать в таком состоянии сразу обе руки, движущиеся уже совершенно независимо, каждая сама по себе. Хотя и не могу не отдать должного – жадность тоже постаралась на славу – на один крекер этот умник умудрился взгромоздить то ли три, то ли все четыре ложки разных салатов. Разноцветных – заметьте! Короче говоря, ничего удивительного, что всё это излишество в конце концов таки не удержалось в его спьяну радостно жестикулирующей левой. Точнее говоря, сам-то крекер в ней как раз остался. А вот полный уполовник жирного разноцветного и изобилующего самыми-самыми аппетитными ароматами – на любой вкус – отправился в полет.

Проследив взглядом его изящную баллистическую траекторию, ни один из сколь-нибудь ещё трезвых свидетелей, буде таковые сыскались бы, не совладал бы, пожалуй, с эдакой злорадной ухмылкой – своей целью импровизированный кулинарный снаряд избрал не что иное, как лысый затылок нашего босса. Но, увы, тот, словно что-то почувствовав, как раз в этот момент потянулся к столу – решил вкинуть в свою ненасытную пасть ложку-другую недешевого деликатеса из тазика черной икры, специально поставленного нашими местными подхалимами поближе к любимому шефу. Промах, однако, стал ещё фатальней, чем могло бы оказаться точное попадание: срикошетив об спину дорогого светло-бежевого пиджака, кулинарное излишество шмякнулось прямиком на гладкую пластиковую спинку начальничьего кресла и, ехидно повисев на ней с полсекунды, злорадно сползло на его сиденье, точно под толстенную задницу нашего босса, столь удачно приподнятую им за пару секунд до того. О степени трезвости самого босса к тому времени вам, пожалуй, наглядней всего засвидетельствовала бы его реакция – тут же шлепнуться в кресло и секунд десять, наверно, вертеть башкой, что есть мочи стараясь заглянуть за его спинку – кто, мол, это посмел Его Самого да так нагло по спине шлепнуть?… По прошествии этого временного промежутка, правда, наш босс, что-то неладное, видимо, всё же почувствовав своей великолепно тренированной на острое предчувствие всех неприятностей начальственной задницей, исправно вскочил со своего почетного места, донельзя обезображенного неаппетитно размазанными уже его огромной толстой жопой омерзительно перемешавшимися под ней закусками, словно нарочно тщательно перетертыми жерновами его грузных ягодиц, и принялся нервно размазывать жирные соусы, ярко окрашенные всеми известными мне овощами, по своим модным замшевым брюкам цвета чайной розы – обеими руками сразу.

Тут же, разумеется, подоспели подхалимы – каждый со своим доморощенным рецептом экстренного спасения реноме родимого шефа. Эти тоже, как нетрудно догадаться, уже отнюдь не сияли кристальной трезвостью рассудка. А потому так решительно кинулись претворять в жизнь свои мудрые советы, будто босс был не живым человеком, а каким-то бездушным манекеном. К тому же и объектов для приложения подхалимских усилий оказалось аж два сразу, ибо спина босса лишь не очень значительно уступала его заднице по части нужды в срочном спасении. Или, лучше сказать, – по части возможности наглядно продемонстрировать на ней свою лояльность, рвение и радение. Но несмотря на изобилие проверенных якобы практикой народных методов – начиная от присыпок солью и аж вплоть до омовения горячими спиртными напитками, какие покрепче, – ни один из рецептов почему-то не включал такого элементарного пункта, как предварительно снять с тела пострадавшего… хотя бы его дорогой импортный пиджак. Ну, сами понимаете, насчёт снимания с любимого шефа штанов – тоже, кстати, не из числа самых дешевых – ни у одного из спасителей язык, разумеется, ни за что и никогда не повернулся бы… прилюдно.

В общем, как бы то ни было, а они, в своём не в меру разыгравшемся спьяну услужливом радении, его буквально насильно нагнули… э-э-э, поставили, в общем, в не самую, сказать по правде, приличную позу. А тот, естественно, упирался – был ещё, видимо, не настолько пьян, чтобы безропотно стерпеть такое не особо деликатное обращение с собой, но и не настолько трезв, чтоб его тщетные попытки сопротивления могли иметь какие-то шансы на успех. Так что вполне, в общем-то, закономерно, что в итоге бедняга не удержал равновесия и таки грохнулся мордой об стол. Нет, вовсе не в тазик со своей любимой икрой. Тут, по всем законам жанра, никак не могло обойтись без блюда с оливье – и таковое наш бедолага сумел-таки отыскать, благо, стол в тот раз, по случаю столь знаменательной даты, действительно, что называется, ломился от яств. Вот только точно попасть своей широченной физиономией в сей незатейливый сосуд у нашего босса, увы, всё же так и не вышло – бедняга со всего размаху боднул его край левой половиной своего властного лба. Ну, разумеется, большая часть содержимого блюда – всё то, что сумело миновать незавидной участи набиться в широченное левое ухо нашего бедного руководителя, – через пару мгновений уже изысканно украшало строгое черное вечернее платье сидевшей справа от него… Да-да, разумеется – кто же ещё там мог бы оказаться, если не его молоденькая красавица-секретарша…

Дальнейшее я вам, с вашего позволения, описывать не стану. Дело даже не в том, что с этого злосчастного момента нам непременно пришлось бы начисто позабыть всю цензурную лексику, – гораздо хуже, что мне пришлось бы посвятить вас в такие интимные подробности их служебных отношений, какие воспитанными людьми на публике обсуждать как-то не принято. Да и сами герои сей печальной притчи, думаю, не стали бы столь откровенно и темпераментно их выяснять на глазах у всего офиса, категорически не желая отказать себе в удовольствии – припомнить друг другу все прежние, доселе не высказанные обиды – не окажись они уже оба в тот момент… ну, в общем, не будь они уже в соответствующем градусе состояния…

Но я вам, помнится, собирался рассказать о невезении? И вы, как мне кажется, уже решили, что вот это оно самое и было? Отнюдь!

Мой, извиняюсь за выражение, приятель… да-да, тот самый, кто всю эту кашу заварил. Он явился на службу после праздника с опозданием часа на два, что, между прочим, с ним никогда прежде не бывало. Явился сам не свой – бледный, взъерошенный, помятый. С синяками вокруг глаз – хотя прежде никогда он у нас бессонницей, помнится, не страдал. Как вареный поплелся к боссу с заявлением "по собственному желанию"… проторчал у шефа часа полтора… да так и остался в его кабинете. Ага, угадали – дела, оказывается, полтора часа у него принимал. А шеф, уже бывший шеф, вышел оттуда через те самые полтора часа, объявил нам о своей отставке, растерянно огляделся по сторонам, как бы ища взглядом что-то важное, потом смачно плюнул в висящий над аквариумом с золотыми рыбками портрет генерального, и, ни на кого не глядя, шаркающей походкой обреченно удалился… навсегда.

[Scud-IIEPBblu]

2.

Нет, что вы, ни для кого из нас никогда не было секретом, что папаша нашей секретарши владеет контрольным пакетом фирмы. И все мы прекрасно знали, что будь у неё IQ хотя бы выше 70 – сидеть бы давно этой дуре где-нибудь в совете директоров. И уж подавно никто никогда не сомневался в том, сколько у нас в офисе стукачей. Это-то всё – в порядке вещей. Но вот почему новым боссом стал именно виновник торжества – до сих пор, убей, не пойму…

А не повезло, в итоге, как вам ни покажется удивительным, – именно ему!

Да-да, представьте себе. Ровно через два месяца дела фирмы не на шутку вдруг заинтересовали одно очень-очень солидное агентство… Ага, именно – из числа спецслужб. Я, в результате, на полгода стал безработным. Тоже, конечно, не сахар. Но хоть – не за решеткой. А вот мой бывший приятель, успев получить лишь пару раз жалование на новой должности, вместе со всем директоратом надежно обосновался в местах не столь отдаленных – лет так на двадцать, если не ошибаюсь…

 

Это я вам для чего всё рассказываю: невезение, знаете ли, – оно у каждого своё, каждому своего масштаба, своего калибра. Так уж оно, видать, от бога положено – судьба!

На этот раз моё невезение явилось в образе здоровенного жирного котяры. Он, видать, заснул, пригревшись у моих ног, пока я предавался своим блаженным грезам. Ну вот, именно на него, на этого ничтожного бродячего паразита, я, соответственно, и наступил, пытаясь встать со скамеечки и как-то тихонько улизнуть незамеченным. Ах, если б хоть раз в жизни моё невезение обрело бы не столь презренно ничтожную личину!… Вот сам не знаю почему, но совершенно в том уверен: если б хоть однажды мне не повезло по-крупному, как не везет то и дело в жизни другим, – я б и то не чувствовал себя таким безнадежно жалким неудачником… По крайней мере, о том можно было бы потом вспоминать… без чувства… э-э-э… собственной неполноценности, что ли…

Этого проклятого жирного котяру я, честно говоря, так толком и не разглядел, уверен только, что была эта гнусная тварь толстенной, наглой… и рыжей. Именно рыжей – иначе всё это… выглядело бы… ну, не настолько мерзко, не настолько ничтожно… как я давно уже привык. Неудивительно поэтому, что, лишь стоило до конца отзвучать дикой какофонии, состоявшей из моих бессвязных, с большим трудом мною придушенных до невнятного бормотания, проклятий в адрес этого гнусного животного, потонувших, как я мог теперь только надеяться, на фоне его истошно надрывного вопля "Мя-я-я-у-у-у!!!…" – а я, начисто позабыв про всё на свете, так жаждал отмщения, что из всего бренного мира меня уже интересовали всего лишь две вещи: прав ли я насчёт его внешности, и где мне теперь ловить эту бестию, дабы свершить над нею справедливое возмездие?…

Собственно говоря, именно вот эти, совершенно идиотские в данной ситуации, два вопроса я едва не задал обоим юным невольным свидетелям моего конфуза. Но лишь стоило мне окинуть взглядом самих детишек, у меня вся эта дурь тут же повылетала из головы от неописуемого изумления. Я, сказать по правде, в тот же миг был настолько ошарашен, что даже позабыл, где нахожусь и что я тут делаю. Счастье ещё, что у меня буквально отнялся язык от удивления. Иначе бы я, чего доброго, в растерянности заговорил бы с ними на совершенно незнакомом им языке… и, того гляди, окончательно перепугал бы их – и без того, на мой взгляд, уже напуганных сверх всякой меры.

Что меня так дико удивило, спрашиваете?

Только то, что я увидал.

Прежде всего, я увидел, вообще-то, только мальчишку. Он, к моему удивлению, вовсе не выглядел совсем уж ребенком – на вид ему было, пожалуй, лет так около двенадцати или тринадцати, и это вопиюще не гармонировало с тем впечатлением, какое его совершенно мальчишеский ещё голосок оставил в моём полусне.

"Ах, да!" – вовремя сообразил я. – "Здесь же ведется планомерная борьба со всеми вредоносными последствиями цивилизации… На государственном, заметьте, уровне ведется. И с акселерацией, видимо, – в том числе… Что ж, похоже, кое в чём они таки преуспели…"

Мальчишка тем временем что-то суетливо пытался сделать. Как-то, я бы сказал, втихаря, стараясь скрыть от моего взгляда свои тщетные попытки. Что-то такое ему непременно хотелось свершить… нет, скорее – исправить. Причём – почему-то обязательно так, чтобы его старания остались невидимы для меня. Что-то такое он тщился не глядя, вслепую, на ощупь произвести у себя за спиной… – и ему при этом отчаянно мешало какое-то широкое… одеяло, что ли. Нет, скорее – грубый плед. Грубый, довольно неопрятный на вид, словно потертый и изрядно грязный по краям. Клетчатый и, по-видимому, некогда довольно яркий, но давненько уже утративший свою прежнюю красоту. И вот эту неопрятную тряпку, совершенно непонятного назначения, мальчишка… э-э-э… подросток, я хотел сказать, короче говоря – её он тоже стеснительно прятал за спину. Совершенно тщетно, если по большому счету. Ибо неряшливые края странной тряпицы предательски торчали позади него – от пояса до самой земли – в обе стороны, категорически не желая, видимо, поддержать своего владельца в его неуклюжих конспиративных потугах.

Никакой девочки, как ни странно, нигде не было и в помине. Я бы, возможно, даже засомневался уже, действительно ли слыхал сквозь полусон её голосок, если б не абсолютная моя уверенность в своём тренированном слухе, уже лет двадцать ни разу меня доселе не подводившем. Нет, я был совершенно уверен, что её голос мне не послышался, и это был именно живой голос, ни в коем случае не звуки радио или магнитофона… тем более что я ведь знал наверняка – подобными бесовскими игрушками здесь ни один идиот давным-давно уже не пользуется. Последние полвека, по крайней мере. Считай, с самого начала Реабилитации. И даже окажись вдруг этот парнишка… например, чревовещателем – мой слух он обмануть вряд ли сумел бы. Я ведь отчетливо слышал, как голоса доносились с заведомо различных направлений. Пусть и не слишком отличающихся, но, знаете, когда проработаешь с моё своими собственными ушами…

Мои сомнения, впрочем, отнюдь не тянулись столь долго, как я вам о них тут рассказываю. Пару-другую секунд, не дольше. У меня ещё не успел стихнуть в ушах противный звон от оглушительного вопля проклятого котяры. А потом как раз и случилось то самое, что повергло меня едва ли не в шок. Мальчишка, как видно, отчаявшись в своих попытках, а ещё вернее – не на шутку обеспокоенный моим взглядом на его старанья, на какой-то неведомый мне его непростительный промах, раздраженно произнес: "Ну же, сука!…" Нет, это, пожалуй, не совсем верно. Он не столько это произнес, сколько… прошептал? Нет. Прикрикнул? Тоже не совсем так. Прошипел – вот, пожалуй, верное слово. Прошипел – стараясь и скрыть свою растерянность, и как-то так раздраженно. И властно, и одновременно эдак, знаете ли… беспомощно, что ли…

"Ну же, сука!…" – прошипел юный отрок, тщетно пытаясь придушить в своём голосе целую бурю эмоций. И в тот же миг откуда-то из-за его ног, или, если быть точнее – из-за широко свисающего за его ногами неопрятного клетчатого пледа, высунулась изящная женская ручка. Ловко выхватила что-то из его левой руки и тут же утащила за плед. Я только успел разглядеть, как вслед за непонятным мелким предметом потянулась… м-м-м… я всё ещё не был уверен, но кажется, это была тонкая блестящая стальная цепочка. Толстовато для украшения, – успел всё же машинально отметить я мысленно, – но явно не настоящая цепь, больше всего это похоже на… собачий поводок, пожалуй. И судя по тому, что тянется оно очень уж тихо, почти беззвучно, – это именно он и есть. Странно…

Тут из-за пледа послышался звук, который ни с чем не спутаешь, – тихий лязг застегиваемого карабина. И в тот же миг оттуда высунулась симпатичная курносая девичья головка. Высунулась – и обалдело уставилась на меня огромными синими глазищами, удивленно хлопая длинными ресницами. Неправдоподобно длинными, явно не натуральными… Впрочем, она вся была какая-то кукольная, слишком уж красивая. Я даже не сразу понял, что её личико, оказывается, просто скрыто от моего взора макияжем, совершенно неуместно глядящемся на физиономии столь юного ангелочка. Макияжем, до карикатурности нарочито ярким – я бы принял его за клоунский грим, не будь он столь безвкусно красивым, что вовсе не смешил, а напротив, – буквально пугал своей необъяснимой неуместностью. Нарисованные тонкие черные брови вразлет, фальшивые тени под глазами, пятна ярких румян на белых щечках… и губы! Тоже нарисованные яркой ядовито-красной помадой… с перламутровым блеском, если не ошибаюсь. И ещё, конечно, косы – короткие, очень туго сплетенные, отчего они обе торчат прямо кверху. И разного цвета яркие ленты вплетены в них: справа – розовая, слева – ярко-фиолетовая. Обе ленты связаны в один огромный бант, не сразу разглядишь под ним, что это не они так стягивают обе косы вместе, а те сверху плотно сплетены воедино. Очень странная прическа. И, по-моему, – ужасно неудобная. Выглядит она, по крайней мере, какой-то слишком уж… простите за выражение, развратной – иного слова не подберешь. Да-да, именно – развратной, гораздо в большей степени, чем это жутко нелепое сочетание: совсем ещё детское личико – и жутковатый в своей по-взрослому эротичной красе макияж, из неведомой мне загадочной детской прихоти разукрасивший его, подобно роже видавшей виды уличной девки.

Но всё это – ничто! В сравнении с шипастым железным ошейником на хрупкой голой девичьей шейке, всё это выглядело бы совершенно невинно, едва ли не верхом благочинного целомудрия. В принципе, обычный собачий ошейник. Такая, знаете, плоская стальная цепь или лента, из скованных вплотную шестиугольных пластин, чуть меньше дюйма по диагонали каждая. И из центра каждой пластины торчит острый стальной шип в полдюйма длиной – чтоб другие псы в горло не осмелились зубами вцепиться. Удобная и полезная вещица, вообще-то. Да, но когда видишь сие приспособление не на неком огромном мускулистом ротвейлере, весящем побольше тебя самого, запросто, без видимых усилий играющем вместо мячика старой шиной от грузовика, беззаботно жуя её, на бегу подбрасывая пудовую резинку высоко кверху, а затем играючи ловя на лету зубастой пастью… когда вместо этого сверкающую острыми углами хромированной стали подобную жуть вдруг видишь украшающей хрупкую девичью шейку!…

А ещё эта дрянь не сплошная – снизу оба конца ленты из шипастых пластин заканчиваются полукруглыми стальными скобами, и обе скобы стягиваются вместе продетой сквозь них петлей из круглой цепочки, сплетенной, кажется, из сразу нескольких скрученных спирально цепей. И концы этой петли, в свою очередь, прикованы к довольно большому хромированному стальному кольцу – за него можно, похоже, крепко уцепиться, продев в него сразу пару пальцев. И именно к этому самому кольцу, в довершение жути похабной картины, как раз и пристегнут карабин, которым оканчивается блестящий стальной поводок. Да-да, тот самый, свисающий из нервно шевелящихся без какой-то определенной цели рук чем-то явно очень недовольного отрока.

То есть, это сейчас он свободно свисает. Но если за него хорошенько потянуть… Даже страшно подумать, что тогда станет с этой изящной хрупкой голой шейкой! И меня как-то, знаете ли, не особо успокаивает то, что девчушка тот карабин сама только что пристегнула. Да, собственными руками, конечно. Но всё же явно не по собственной прихоти – у меня этот злобно-растерянный окрик "Ну же, сука!…" до сих пор в ушах звучит, ей-богу. Аж мороз по спине! А ещё как подумаешь, что вот точно такие ошейники некоторые владельцы собак иной раз ещё и выворачивают наизнанку, шипами вовнутрь, – когда им приходится обуздывать столь варварски жестоким способом не в меру строптивых здоровенных волкодавов…

Впрочем, судя по гладкой чистоте нежной тонкой кожи на девичьей шейке, вовсе не похоже, что такое хоть раз пришло в голову растерянно стоящему передо мною юному оболтусу. На ней, слава богу, не видно ни старых шрамов, ни, тем более, свежей крови. Паренек, видать, никогда не заигрывался до такой степени, всегда знал меру. И всё-таки, согласитесь, как-то странно это – в первый же день стать нечаянным свидетелем таких вот… необычных, мягко выражаясь, детских игр.

Ох, вот чует моё сердце – немало странного мне ещё предстоит узнать обо всех местных нравах и обычаях. Ох, и не мало же!

Тут паренек будто услыхал мои мысли.

 

– Вы ведь иностранец, мистер?… – спросил он меня.

 

Спросил, как мне показалось, с явным облегчением. С надеждой в голосе, во всяком случае.

 

– А что? Очень похоже? – вопросом на вопрос ответил я, всё более недоумевая по поводу такого оборота.

 

– Нет… Пожалуй, не очень… – с сомнением констатировал собеседник, оглядев меня уже почти совершенно спокойно. – Не внешне. Просто любой из наших уже прочел бы мне нудную мораль… а то и вовсе позвал бы блюстителя.

 

– …И поделом, – решил я добавить малость строгости в голосе, дабы вести себя по-взрослому, показать юному проказнику, что и меня тоже отнюдь не оставили равнодушным столь неприличные, на мой взгляд, игры. – Ты зачем это так грязно издеваешься над своей сестрой? Что это за мерзкие забавы такие?

 

– Сестрой?… – искренне удивился юный садист. – Какой ещё сестрой?… Ах, вы, мистер, – про это?…

 

И тут же оглянулся налево, развернувшись чуть ли не всем телом, напрочь, как видно, позабыв о своём недавнем стремлении скрывать от меня затасканный клетчатый плед, всё ещё по инерции спрятанный у него за спиной.

 

– Эй, ты! Вылезай, не бойся – он никому не наябедничает…

 

– А вы, мистер, правда – никому не скажете? – смиренно поинтересовалась мнимая сестренка, неуверенно вылезая на четвереньках из своего укрытья.

 

И тут я, простите, уже обалдел окончательно, совершенно невменяемо – она оказалась голой, совершенно голой! Если, конечно, не считать ошейника у неё на шее да ещё пары железных на вид, покрытых снаружи ребристыми накладками из черной плотной резины, наколенников.

 

– Эй! Сука! А поздороваться?! Ну-ка, давай!…

 

– Может, не надо?… – с сомнением начала было крошка каким-то притворно недовольным тоном – то ли наигранно испуганным, то ли капризным. – Он ведь всё равно не…

 

Мальчишка хотел, кажется, снова на неё грозно прикрикнуть, но та его всё же опередила. Даже не взглянув на бесцеремонно распоряжающегося оболтуса, она совершенно как-то по-взрослому кокетливо стрельнула в мою сторону своими накрашенными глазками и с демонстративно притворным театрально лицемерным напоказ обреченным вздохом – ей, мол, того якобы жутко не хочется, да только не подчиниться она, бедняжка, никак не смеет – и в то же время ясно давая понять, что из всех присутствующих больше всего в самом-то деле того хочется именно ей самой – тут же с откровенно наигранной покорностью приступила к исполнению довольно-таки загадочного – чтоб не сказать большего! – ритуала.

Девочка отстегнула и сняла со своих ножек оба наколенника, отложив их в сторонку, чтоб не мешали. Повернулась в мою сторону, бесстыдно расставила колени на ширину плеч, распрямившись вертикально, выпятив грудь вперед и даже слегка откинув назад головку. Взялась за свои соски, крепко зажав каждый в щепоти из трех пальцев, и растянула за них в стороны свои по-девичьи маленькие ещё грудки, широко разведя локти точно на их уровне. Затем она, всё так же стоя на широко раздвинутых коленях, умело и проворно, в два-три шага всего, на месте развернулась ко мне спиной, низко наклонилась вперед, сперва выгнув её дугой, но тут же прогнув не хуже опытной стриптизерши. И не достав грудками до самой земли только потому, что те были оттянуты её ручками… И вдруг принялась похотливо вертеть своей развратно оттопырившейся кверху голой задницей!

Да уж! Вы как хотите, а я таки немало успел в жизни повидать. Но вот, знаете, чтобы где-то было принято здороваться именно так?! Да ещё – с совершенно тебе незнакомым мужчиной! Вот, дьявол!… Юная бестия шевелила своей жопкой так умело, как будто делала это профессионально: не влево-вправо или выше-ниже, а по какой-то неописуемо сложной траектории, словно вдохновенно рисуя ею в воздухе невидимый нескончаемо витиеватый узор. Двигала ею как-то подчеркнуто плавно, придавая своему голому тельцу сливающуюся воедино непрерывную серию умопомрачительно эротичных поз. И в то же самое время – то и дело кратко и резко, как бы – судорожно, подергивала своей голой жопкой самым непредсказуемым образом. То ли нервно, испуганно – словно ощущая жадно впивающийся в неё мужской взгляд и корчась от нестерпимого стыда под ним; то ли страстно – от нетерпенья, будто её голая жопка… ну, будто она уже капризно требовала от зрителя чего-то… э-э, скажем так, более существенного, чем просто жадное пожирание взглядом.

Взглядом – неописуемо удивленным, конечно, но, признаться честно, уже и не в меньшей мере распаленным страстным желанием, под впечатлением увиденного вмиг позабывшим, что таращится на тело девочки, почти ещё ребенка. Настолько страшно огорошенного не так даже самим зрелищем, сколько той неоспоримо очевидной старательностью, с которым юная красавица его показывает, не давая шанса обмануть себя, будто это могло не распалить в любом мужчине неодолимо страстного вожделенья, или будто бы сама девочка не понимает этого. А ещё в эти пару минут, если б я ещё был способен соображать, то готов бы был вам поклясться чем угодно – она сама жаждала добиться такого эффекта, а вовсе не заставляет себя против воли. Хочет сама, хоть ей и было это приказано, но она неудержимо страстно хочет сама – чтоб я пялился на её старания, на её юную наготу, лишь каким-то чудом на пределе возможности сдерживаясь, чтобы тут же не накинуться на её голое тело в своих естественных мужских намереньях. Едва удерживаясь, говоря без обиняков, чтобы немедленно её не изнасиловать. Прямо тут, презрев любые последствия, вообще – на всё на свете наплевав!

Признаться, я прежде и не подозревал, что во мне самом можно, оказывается, отыскать такое маниакальное вожделение. До сих пор, честно говоря, женщины, с каким я только имел дело, находили меня достаточно привлекательным, умелым и не обиженным здоровьем в постели, но при этом то и дело попрекали за мою лень и довольно прохладное к ним отношение – нередко им приходилось едва ли не самим напрашиваться. Бывало даже, что мне доводилось цинично выбирать, с кем из откровенно предлагающих мне себя претенденток я пожелаю разделить утехи в этот раз – пока те терпеливо ждали моего вердикта. Помню, однажды даже сразу три такие желающие быть этой ночью со мной, рьяно состязались между собой, раздевшись догола, соблазнительно танцуя втроем на столе и ревниво тужась каждая во что бы то ни стало превзойти соперниц, пока я выбирал на свой вкус победительницу, по-пьяному нагло распоряжаясь этим импровизированным конкурсом нагой женской красоты. Собственно говоря, такой стриптиз на столе давала практически каждая желающая провести со мной ночь – так уж я их всех приучил, всего лишь дав понять самой первой, что ни малейшей непокорности от неё я не потерплю – сразу прогоню ко всем чертям. А что я ни одной женщине никогда не даю второго шанса, это они и без того прекрасно знали – сами это одна другой рассказывали, сплетничая в своём женском кругу, хвастаясь, видимо, с кем им довелось переспать, и насколько им это понравилось. Создавали, тем самым, мне бесплатную рекламу, заодно просвещая подруг-соперниц и по поводу негласно установленных мною для них жестких правил. Так сказать, я пользовался среди них спросом – пользовался им беззастенчиво цинично, нередко – достигая с его помощью тех или иных своих целей – и за это даже сам себя слегка презирал, считал порой себя довольно аморальным типом. Но вот поверить в идею, будто пробудить во мне неодолимое вожделение, разжечь такую буквально озверелую бешеную страсть окажется возможным?! Да ещё что это окажется по силам совсем ещё ребенку?!