БAЙKAДPOM-KOCMOДУP

[Scud-IIEPBblu]

 

 

 

Рэй Брэдбери

Ждун

 

Я живу в колодце. Как дым, как пар в каменной глотке. Неподвижно. Я ничего не делаю – только жду. По ночам я вижу холодные звёзды в вышине, днём – солнце. Иногда я пою старые песни этого Мира, когда он был молод. Кто я сам? Как я могу объяснить, когда сам не знаю. Я просто жду. Я – туман… лунный свет… память… Я грустен. Я стар. Иногда я падаю дождём вглубь колодца. Тогда поверхность воды подёргивается паутинкой ряби. Я жду в прохладной тиши – и настанет день, когда я дождусь…

Утро. Я слышу бурю. Чую запах огня в отдалении. Слышу металлический скрежет. Я жду. Я слушаю.

Голоса. Где-то далеко.

 

– Ну вот.

 

Один голос. Чужой. Я не понимаю, что он говорит. Ни единого слова знакомого. Я слушаю.

 

– Отправьте людей!

 

Скрип кристаллического песка.

 

– Марс! Наконец-то!

– Где флаг?

– Вот, сэр.

– Ладно, хорошо.

 

Солнце светит с неба, его золотистые лучи заполняют колодец, и я вишу цветочной пыльцой, невидимой мглой в тёплом свете.

Голоса.

 

– Именем Правительства Земли, объявляю марсианскую территорию равно принадлежащей всем нациям.

 

Что они говорят? Я поворачиваюсь на солнце колесом, невидимо и лениво, золотистый и неутомимый.

 

– Что это там?

– Колодец!

– Не может быть!

– Гляди. Точно!

 

Приближение тепла. Трое склоняются над срезом колодца, и моя прохлада поднимается к ним.

 

– Здорово!

– Думаешь, вода нормальная?

– Посмотрим.

– Кто-нибудь, принесите пробирку и шнур.

– Я сбегаю.

 

Звук убегающего.

Возвращается.

 

– Вот, держи.

 

Я жду.

 

– Опускай. Плавно.

 

Стекло сияет, медленно опускаясь на веревке.

По воде мягко расходятся волны от касания стекла, от его наполнения водой. Я поднимаюсь в тёплом воздухе к краю колодца.

 

– Ну вот. Хочешь попробовать, Риджент?

– Держи.

– Какой красивый колодец. Только глянь, как построен. Как думаешь, сколько ему лет?

– Бог весть… Когда мы вчера садились в том городе, Смит говорил, на Марсе не было жизни десять тысяч лет.

– Представляю себе.

– Ну, что там, Риджент? Вода?

– Чистейшая. На, держи.

 

Звук воды, льющейся в горячем солнечном свете. Теперь я парю пылью, запахом корицы на свежем воздухе.

 

– В чём дело, Джонс?

– Не знаю. Кольнуло в голове. Ни с того ни с сего.

– Ты воды не пил?

– Нет, ничуть. Что-то другое. Только наклонился над колодцем, и вдруг голова словно раскололась. Теперь уже лучше.

 

Теперь я знаю, кто я.

Меня зовут Степан Леонардович Джонс, мне 25 лет, я только что прилетел на ракете с планеты Земля и вот стою с моими верными друзьями Реджентом и Шоу возле старого колодца на планете Марс.

Я гляжу на свои золотистые пальцы – загорелые и сильные. На свои длинные ноги, на мою серебристую униформу и своих друзей.

 

– Что не так, Джонс? – спрашивают они.

– Ничего, – говорю я. – Совсем ничего.

 

Еда замечательна. Десять тысяч лет не ел. Так приятно касается она языка, и вино так согревает. Я слушаю звуки голосов. Я произношу слова, которых не понимаю, но всё же почему-то их понимаю. Пробую на вкус воздух.

 

– Что с тобой, Джонс?

 

Я киваю этой головой – моей головой, и даю отдых своим рукам, держащим инструменты для еды. Я чувствую всё.

 

– Ты о чём? – этот голос – нечто новое во мне – спрашивает.

– Ты странно дышишь. Хрипло, – говорит другой мужчина.

Я старательно произношу: – Может, слегка простыл.

– Сходи потом к врачу.

 

Я киваю головой, и это так приятно. Так приятно что-то делать после десяти тысяч лет. Приятно вдыхать воздух, приятно чувствовать солнце, всё глубже и глубже прогревающее тело, приятно ощущать структуру костей – странный скелет, спрятанный в тёплой плоти, и приятно слышать звуки так чисто, и гораздо непосредственней, чем они были в каменных глубинах колодца. Я сижу зачарованно.

 

– Эй, Джонс. Очнись. Мы должны идти.

– Да, – говорю я, в трансе от того, как слово, словно вода, формируется на языке и с неспешным великолепием падают в пространство.

 

Я иду, и это очень приятно – идти. Я встал, и так далеко до тверди подо мной, когда я гляжу с высоты моего роста. Это – как, живя на утёсе, быть счастливым этим.

Риджент стоит у каменного колодца, глядя вниз. Остальные, что-то бурча, ушли к серебристому кораблю, откуда они пришли.

Я чувствую пальцы своих рук и улыбку моего рта:

 

– Глубоко, – говорю я.

– Да.

– Это называется Колодец Души.

 

Риджент поднимает голову и глядит на меня.

 

– Разве не похож?

– Никогда не слыхал о таком.

– Место, где ждёт нечто, что-то имевшее когда-то тело, ждёт и ждёт… – говорю я, касаясь его руки.

 

Песок горит огнём, и корабль горит серебряным огнём от дневной жары, и этот жар так приятен. Звуки моих шагов по твёрдому песку. Я слушаю. Звуки ветра, солнца, жгущенго долину. Я нюхаю запах раскалённой полуднем ракеты, стоя под люком.

 

– А где Риджент? – спрашивает кто-то.

– Я его видел возле колодца, – отвечаю я.

 

Кто-то из них бежит к колодцу. Я начинаю дрожать. Странно трясущая дрожь, глубоко спрятанная, но становящаяся всё сильней. И поначалу я слышу её, как будто та тоже была спрятана в колодце. Голос, зовущий из глубины меня, крохотный и перепуганный. И этот голос умоляет: "Выпустите меня, выпустите…" – и я чувствую, будто что-то тщится освободиться, запертое лабиринтом дверей, мечась во тьме коридоров мимо проходов, средь эха собственных криков.

 

– Риджент в колодце!

 

Они бегут, все пятеро. Я бегу с ними, но сейчас мне нездоровится, лихорадка берёт верх.

 

– Наверно, он свалился. Джонс, ты ведь был рядом с ним. Что-то видел? Ну, расскажи, приятель.

– Что случилось? Джонс?

 

Я падаю на колени, лихорадка так ужасна.

 

– Он болен. Сюда, помогите.

– Солнце…

– Нет, не оно… – бормочу я.

 

Они распластывают меня на песке, конвульсии накатывают, подобно ударам землетрясенья, глубоко спрятанный во мне голос плачет: "Здесь Джонс, здесь я, это не он, это не он, не верьте ему, выпустите меня!" Я скорчиваюсь пополам, мои веки моргают. Мои запястья кто-то щупает:

 

– Сердце барахлит.

 

Я закрываю глаза. Крик умолкает. Конвульсии затихают. Я поднимаюсь, как в прохладном колодце, освобождённый.

 

– Он мёртв, – произносит кто-то.

– Джонс умер.

– От чего?

– Похоже на шок.

– Какой ещё шок? – говорю я, меня зовут Сешенс, мои губы движутся решительно, я капитан этих людей.

 

Я стою среди них, глядя сверху на тело, лежащее на песке. Хватаюсь за голову обеими руками.

 

– Капитан!

– Ничего, – говорю я, вскрикнув от боли, – Всего лишь мигрень. Сейчас пройдёт. Вот. Уже, – шепчу я. – Уже всё в порядке.

– Вам лучше уйти в тень, сэр.

– Да, – говорю я, глядя на Джонса. – Мы не должны были прилетать, никогда. Марс нас не хочет.

 

Мы несём тело назад к ракете, и новый голос зовёт изнутри меня, ища выход: "Помогите, помогите…" – так глубоко во влажной штольне тела, – "Помогите, помогите!" – В красной глубине, реверберирующий и умоляющий.

На этот раз лихорадка начинается гораздо быстрей. Нехватка контроля.

 

– Капитан, вам лучше бы уйти в тень, и не заглядывайте в колодец, сэр.

– Да, – говорю я. – Помогите.

– Что, сэр?

– Я ничего не говорил.

– Вы сказали "помогите", сэр.

– Неужели, Мэтью? Я так сказал?

 

Тело падает в тени ракеты, а голос визжит в затопленных катакомбах костей и багровых волн. Мои руки дергаются. Рот раскрывается, в нём пересохло. Ноздри широко раздуваются, глаза закатываются: "Помогите, помогите, ох, помогите, нет, нет, выпустите меня, нет, нет…"

 

– Нет, – произношу я.

– Что, сэр?

– Не важно, – говорю я, – Я должен освободиться.

 

Я зажимаю рот рукой.

 

– Как это, сэр? – кричит Мэтью.

– Все на борт, все, возвращайтесь на Землю! – ору я.

 

В моей руке пистолет. Поднимаю.

 

– Нет, сэр.

 

Взрыв. Тени разбегаются. Крик разносится вокруг. Свистящий звук паденья сквозь бездну.

Как приятно умирать через десять тысяч лет. Как хорошо почувствовать внезапный холод, расслабление. Так хорошо быть подобно руке без перчатки, которую стянул, и удивительно замерзать в горячем песке. О, тишина и очарование встречающей тебя, затмевающей смерти. Но это так скоротечно.

Треск, хлопок.

 

– Боже ж мой, он застрелился! – кричу я; открываю глаза, а капитан лежит напротив ракеты – его череп расколот пулей, глаза вытаращены, язык высунут меж белых зубов. Кровь бежит из головы. Я склоняюсь над ним и трогаю: – Глупец, – говорю, – зачем он это сделал?

 

Люди в шоке. Они стоят над двумя трупами и вертят головами, видя марсианский песок и колодец поодаль, где Риджент погиб, свалившись в глубокую воду. Кваканье выходит из их сухих губ, хныканье, детский протест против этого ужасного наваждения.

Все поворачиваются ко мне.

 

После длинной паузы, один из них говорит: – Теперь ты капитан, Мэтью.

– Знаю, – медленно отвечаю я.

– Нас осталось только шестеро.

– Боже мой, как же быстро это всё случилось!

– Я не хочу здесь оставаться, давайте уберёмся прочь отсюда!

 

Поднимается ропот. Я подхожу к ним и прикасаюсь к каждому, с доверительностью, которая почти написана на мне: – Слушайте, – говорю я, касаясь локтей, рук, пальцев.

Все умолкают.

Теперь мы все – одно.

 

"Нет, нет, нет, нет, нет, нет!…" – умоляют внутренние голоса в глубине, загнанные в невидимые снаружи тюрьмы. Мы переглядываемся друг с другом. Сэмуэль Мэтью, Рэймонд Мозес, Вильям Сполдинг, Чарльз Эванс, Форрест Коул, Джон Саммерс – ничего не говоря, оглядываем друг друга, наши бледные лица, трясущиеся руки.

Мы поворачиваемся, все как один, и глядим на колодец.

 

– Пора, – говорим мы.

 

"Нет, нет, нет!" – визжат шесть голосов, спрятанные, раздавленные, запертые навечно. Наши ноги шагают по песку, будто огромная рука о двенадцати пальцах пересекает вброд жаркое море.

Мы склоняемся над колодцем, глядим вниз. Из прохладных глубин шесть лиц глядят на нас в ответ.

Поочерёдно нагибаемся, до потери баланса, и так же поочерёдно падаем в эту пасть вниз сквозь прохладный сумрак в холодные воды.

Закат. Звёздное колесо на ночном небе. Где-то далеко-далеко мигнул огонёк. Новая ракета приближается, оставляя краснную пометку в космосе…

 

Я живу в колодце. Как дым, как пар в каменной глотке. По ночам я вижу холодные звёзды в вышине, днём – солнце. Иногда я пою старые песни этого Мира, когда он был молод. Как я могу объяснить, кто я такой, когда даже сам этого не знаю. Я просто жду…

[Сэди]

Третья экспедиция

Корабль пришел из космоса. Позади остались звезды, умопомрачительные скорости, сверкающее движение и немые космические бездны. Корабль был новый; в нем жило пламя, в его металлических ячейках сидели люди; в строгом беззвучии летел он, дыша теплом, извергая огонь. Семнадцать человек было в его отсеках, включая командира. Толпа на космодроме в Огайо кричала, махала руками, подняв их к солнцу, и ракета расцвела гигантскими лепестками многокрасочного пламени и устремилась в космос — началась Третья экспедиция на Марс!

Теперь корабль с железной точностью тормозил в верхних слоях марсианской атмосферы. Он был по-прежнему воплощением красоты и мощи. Сквозь черные пучины космоса он скользил, подобно призрачному морскому чудовищу; он промчался мимо старушки Луны и ринулся в пустоты, пронзая их одну за другой. Людей в его чреве бросало, швыряло, колотило, все они по очереди переболели. Один из них умер, зато теперь оставшиеся шестнадцать, прильнув к толстым стеклам иллюминаторов, расширенными глазами глядели, как внизу под ними стремительно вращается и вырастает Марс.

— Марс! — воскликнул штурман Люстиг.

— Старина Марс! — сказал Сэмюэль Хинкстон, археолог.

— Добро, — произнес капитан Джон Блэк.

Ракета села на зеленой полянке. Чуть поодаль на той же полянке стоял олень, отлитый из чугуна. Еще дальше дремал на солнце высокий коричневый дом в викторианском стиле, с множеством всевозможных завитушек, с голубыми, розовыми, желтыми, зелеными стеклами в окнах. На террасе росла косматая герань и висели на крючках, покачиваясь взад-вперед, взад-вперед от легкого ветерка, старые качели. Башенка с ромбическими хрустальными стеклами и конической крышей венчала дом. Через широкое окно в первом этаже можно было разглядеть пюпитр с нотами под заглавием:

«Прекрасный Огайо».

Вокруг ракеты на все стороны раскинулся городок, зеленый и недвижный в сиянии марсианской весны. Стояли дома, белые и из красного кирпича, стояли, клонясь от ветра, высокие клены, и могучие вязы, и каштаны. Стояли колокольни с безмолвными золотистыми колоколами.

Все это космонавты увидели в иллюминаторы. Потом они посмотрели друг на друга. И снова выглянули в иллюминаторы. И каждый ухватился за локоть соседа с таким видом, точно им вдруг стало трудно дышать. Лица их побледнели.

— Черт меня побери, — прошептал Люстиг, потирая лицо онемевшими пальцами. — Чтоб мне провалиться!

— Этого просто не может быть, — сказал Самюэль Хинкстон.

— Господи, — произнес командир Джон Блэк.

Химик доложил из своей рубки:

— Капитан, атмосфера разреженная. Но кислорода достаточно. Опасности никакой.

— Значит, выходим? — спросил Люстиг.

— Отставить, — сказал капитан Джон Блэк — Надо еще разобраться, что это такое.

— Это? Маленький городок, капитан, воздух хоть и разреженный, но дышать можно.

— Маленький городок, похожий на земные города, — добавил археолог Хинкстон. — Невообразимо. Этого просто не может быть, и все же вот он, перед нами…

Капитан Джон Блэк рассеянно глянул на него.

— Как по-вашему, Хинкстон, может цивилизация на двух различных планетах развиваться одинаковыми темпами и в одном направлении?

— По-моему, это маловероятно, капитан.

Капитан Блэк стоял возле иллюминатора.

— Посмотрите вон на те герани. Совершенно новый вид. Он выведен на Земле всего лет пятьдесят тому назад. А теперь вспомните, сколько тысячелетий требуется для эволюции того или иного растения. И заодно скажите мне, логично ли это, чтобы у марсиан были: во-первых, именно такие оконные рамы, во-вторых, башенки, в-третьих, качели на террасе, в-четвертых, инструмент, который похож на пианино и скорее всего и есть не что иное, как пианино, в-пятых, — поглядите-ка внимательно в телескоп, вот так, — логично ли, чтобы марсианский композитор назвал свое произведение не как-нибудь иначе, а именно «Прекрасный Огайо»? Ведь это может означать только одно: на Марсе есть река Огайо!

— Капитан Уильямс, ну конечно же! — вскричал Хинкстон.

— Что?

— Капитан Уильямс и его тройка! Или Натаниел Йорк со своим напарником. Это все объясняет!

— Это не объясняет ничего. Насколько нам удалось установить, ракета Йорка взорвалась, едва они сели на Марсе, и оба космонавта погибли. Что до Уильямса и его тройки, то их корабль взорвался на второй день после прибытия. Во всяком случае, именно в это время прекратили работу передатчики. Будь они живы, они попытались бы связаться с нами. Не говоря уже о том, что со времени экспедиции Йорка прошел всего один год, а экипаж капитана Уильямса прилетел сюда в августе. Допустим даже, что они живы, — возможно ли, хотя бы с помощью самых искусных марсиан, за такое короткое время выстроить целый город, и чтобы он выглядел таким старым? Вы посмотрите как следует, ведь этому городу самое малое семьдесят лет. Взгляните на перильные тумбы крыльца, взгляните на деревья — вековые клены! Нет, ни Йорк, ни Уильямс тут ни при чем. Тут что-то другое. Не по душе мне это. И, пока я не узнаю, в чем дело, не выйду из корабля.

— Да к тому же, — добавил Люстиг, — Уильямс и его люди, и Йорк тоже садились на той стороне Марса. Мы ведь сознательно выбрали эту сторону.

— Вот именно. На тот случай, если Йорка и Уильямса убило враждебное марсианское племя, нам было приказано сесть в другом полушарии. Чтобы катастрофа не повторилась. Так что мы находимся в краю, которого, насколько нам известно, ни Уильямс, ни Йорк и в глаза не видали.

— Черт возьми, — сказал Хинкстон, — я все-таки пойду в этот город с вашего разрешения, капитан. Ведь может оказаться, что на всех планетах нашей Солнечной системы мышление и цивилизация развивались сходными путями. Кто знает, возможно, мы стоим на пороге величайшего психологического и философского открытия нашей эпохи! [2]

— Я предпочел бы обождать немного, — сказал капитан Джон Блэк.

— Командир, может быть, перед нами явление, которое впервые докажет существование бога!

— Верующих достаточно и без таких доказательств, мистер Хинкстон…

— Да, и я отношусь к ним, капитан. Но совершенно ясно — такой город просто не мог появиться без вмешательства божественного провидения. Все эти мелочи, детали… Во мне сейчас такая борьба чувств, не знаю, смеяться мне или плакать.

— Тогда воздержитесь и от того, и от другого, пока мы не выясним, с чем столкнулись.

— С чем столкнулись? — вмешался Люстиг. — Да ни с чем. Обыкновенный славный, тихий, зеленый городок, и очень похож на тот стародавний уголок, в котором я родился. Мне он просто нравится.

— Когда вы родились, Люстиг?

— В тысяча девятьсот пятидесятом, сэр.

— А вы, Хинкстон?

— В тысяча девятьсот пятьдесят пятом, капитан. Гриннелл, штат Айова. Вот гляжу сейчас, и кажется, будто я на родину вернулся.

— Хинкстон, Люстиг, я мог бы быть вашим отцом, мне ровно восемьдесят. Родился я в тысяча девятьсот двадцатом, в Иллинойсе, но благодаря божьей милости и науке, которая за последние пятьдесят лет научилась делать

некоторых стариков молодыми, я прилетел с вами на Марс. Устал я не больше вас, а вот недоверчивости у меня во много раз больше. У этого городка такой мирный, такой приветливый вид — и он так похож на мой Грин-Блафф в Иллинойсе, что мне даже страшно. Он слишком похож на Грин-Блафф. — Командир повернулся к радисту. — Свяжитесь с Землей. Передайте, что мы сели. Больше ничего. Скажите, что полный доклад будет передан завтра.

— Есть, капитан.

Капитан Блэк выглянул в иллюминатор; глядя на его лицо, никто не дал бы ему восьмидесяти лет — от силы сорок.

— Теперь слушайте, Люстиг. Вы, я и Хинкстон пойдем и осмотрим город. Остальным ждать в ракете. Если что случится, они успеют унести ноги. Лучше потерять троих, чем погубить весь корабль. В случае несчастья наш экипаж сумеет оповестить следующую ракету. Ее поведет капитан Уайлдер в конце декабря, если не ошибаюсь. Если на Марсе есть какие-то враждебные силы, новая экспедиция должна быть хорошо вооружена.

— Но ведь и мы вооружены. Целый арсенал с собой.

— Ладно, передайте людям — привести оружие в готовность. Пошли, Люстиг, пошли, Хинкстон.

И три космонавта спустились через отсеки корабля вниз.

[Сэди]

Был чудесный весенний день. На цветущей яблоне щебетала неутомимая малиновка. Облака белых лепестков сыпались вниз, когда ветер касался зеленых ветвей, далеко вокруг разносилось нежное благоухание. Где-то в городке кто-то играл на пианино, и музыка плыла в воздухе — громче, тише, громче, тише, нежная, баюкающая. Играли «Прекрасного мечтателя». А в другой стороне граммофон сипло, невнятно гнусавил «Странствие в сумерках» в исполнении Гарри Лодера.

Трое космонавтов стояли подле ракеты. Они жадно хватали ртом сильно разреженный воздух, потом медленно пошли, сберегая силы.

Теперь звучала другая пластинка.

Мне бы июньскую ночь,

Лунную ночь — и тебя…

У Люстига задрожали колени, у Сэмюэля Хинкстона тоже.

Небо было прозрачное и спокойное, где-то на дне оврага, под прохладным навесом листвы, журчал ручей. Цокали конские копыта, громыхала, подпрыгивая, телега.

— Капитан, — сказал Сэмюэль Хинкстон, — как хотите, но похоже — нет,

иначе просто быть не может , — полеты на Марс начались еще до первой мировой войны!

— Нет.

— Но как еще объясните вы эти дома, этого чугунного оленя, пианино, музыку? — Хинкстон настойчиво стиснул локоть капитана, посмотрел ему в лицо. — Представьте себе, что были, ну, скажем, в тысяча девятьсот пятом году люди, которые ненавидели войну, и они тайно сговорились с учеными, построили ракету и перебрались сюда, на Марс…

— Невозможно, Хинкстон.

— Почему? В тысяча девятьсот пятом году мир был совсем иной, тогда было гораздо легче сохранить это в секрете.

— Только не такую сложную штуку, как ракета! Нет, нет…

— Они прилетели сюда насовсем и, естественно, построили такие же дома, как на Земле, ведь они привезли с собой земную культуру.

— И все эти годы жили здесь? — спросил командир.

— Вот именно, тихо и мирно жили. Возможно, они еще не раз слетали на Землю, привезли сюда людей, сколько нужно, скажем, чтобы заселить вот такой городок, а потом прекратили полеты, чтобы их не обнаружили. Поэтому и город такой старомодный. Лично мне пока не попался на глаза ни один предмет, сделанный позже тысяча девятьсот двадцать седьмого года. А вам, капитан? Впрочем, может, космические путешествия вообще начались гораздо раньше, чем мы полагаем? Еще сотни лет назад, в каком-нибудь отдаленном уголке Земли? Что, если люди давно уже прилетели на Марс, и никто об этом не знал? А сами они изредка наведывались на Землю.

— У вас это звучит почти правдоподобно.

— Не почти, а вполне! Доказательство перед нами. Остается только найти здесь людей, и наше предположение подтвердится.

Густая зеленая трава поглощала звуки их шагов. Пахло свежескошенным сеном. Капитан Джон Блэк ощутил, как вопреки его воле им овладевает чувство блаженного покоя. Лет тридцать прошло с тех пор, как он последний раз побывал вот в таком маленьком городке; жужжание весенних пчел умиротворяло и убаюкивало его, а свежесть возрожденной природы исцеляла душу.

Они ступили на террасу, направляясь к затянутой сеткой двери, и глухое эхо отзывалось из-под половиц на каждый шаг. Сквозь сетку они видели перегородившую коридор бисерную портьеру, хрустальную люстру и картину кисти Максфилда Парриша на стене над глубоким креслом. В доме бесконечно уютно пахло стариной, чердаком, еще чем-то. Слышно было, как тихо звякал лед в кувшине с лимонадом. На кухне в другом конце дома по случаю жаркого дня кто-то готовил холодный ленч. Высокий женский голос тихо и нежно напевал что-то.

Капитан Джон Блэк потянул за ручку звонка.

Вдоль коридора прошелестели легкие шаги, и за сеткой появилась женщина лет сорока, с приветливым лицом, одетая так, как, наверно, одевались в году эдак тысяча девятьсот девятом.

— Чем могу быть полезна? — спросила она.

— Прошу прощения, — нерешительно начал капитан Блэк, — но мы ищем… то есть, может, вы…

Он запнулся. Она глядела на него темными недоумевающими глазами.

— Если вы что-нибудь продаете… — заговорила женщина.

— Нет, нет, постойте! — вскричал он. — Какой это город?

Она смерила его взглядом.

— Что вы хотите этим сказать: какой город? Как это можно быть в городе и не знать его названия?

У капитана было такое лицо, словно ему больше всего хотелось пойти и сесть под тенистой яблоней.

— Мы не здешние. Нам надо знать, как здесь очутился этот город и как вы сюда попали.

— Вы из бюро переписи населения?

— Нет.

— Каждому известно, — продолжала она, — что город построен в тысяча восемьсот шестьдесят восьмом году. Постойте, может быть, вы меня разыгрываете?

— Что вы, ничего подобного! — поспешно воскликнул капитан. — Мы с Земли.

— Вы хотите сказать, из-под земли? — удивилась она.

— Да нет же, мы вылетели с третьей планеты, Земли, на космическом корабле. И прилетели сюда, на четвертую планету, на Марс…

— Вы находитесь, — объяснила женщина тоном, каким говорят с ребенком, — в Грин-Блафф, штат Иллинойс, на материке, который называется Америка и омывается двумя океанами, Атлантическим и Тихим, в мире, именуемом также Землей. Теперь ступайте. До свидания.

И она засеменила по коридору, на ходу раздвигая бисерную портьеру.

Три товарища переглянулись.

— Высадим дверь, — предложил Люстиг.

— Нельзя. Частная собственность. О господи!

Они спустились с крыльца и сели на нижней ступеньке.

— Вам не приходило в голову, Хинкстон, что мы каким-то образом сбились с пути и просто-напросто прилетели обратно, вернулись на Землю?

— Это как же так?

— Не знаю, не знаю. Господи, дайте собраться с мыслями.

— Ведь мы контролировали каждую милю пути, — продолжал Хинкстон. — Наши хронометры точно отсчитывали, сколько пройдено. Мы миновали Луну, вышли в Большой космос и прилетели сюда. У меня нет ни малейшего сомнения, что мы на Марсе.

Вмешался Люстиг.

— А может быть, что-то случилось с пространством, с временем? Представьте себе, что мы заблудились в четырех измерениях и вернулись на Землю лет тридцать или сорок тому назад?

— Да бросьте вы, Люстиг!

Люстиг подошел к двери, дернул звонок и крикнул в сумрачную прохладу комнат:

— Какой сейчас год?

— Тысяча девятьсот двадцать шестой, какой же еще, — ответила женщина, сидя в качалке и потягивая свой лимонад.

— Ну, слышали? — Люстиг круто обернулся. — Тысяча девятьсот двадцать шестой! Мы улетели в прошлое! Это Земля!

Люстиг сел. Они уже не сопротивлялись ужасной, ошеломляющей мысли, которая пронизала их. Лежащие на коленях руки судорожно дергались.

— Разве я за этим летел? — заговорил капитан. — Мне страшно, понимаете, страшно! Неужели такое возможно в действительности? Эйнштейна сюда бы сейчас…

— Кто в этом городе поверит нам? — отозвался Хинкстон. — Ох, в опасную игру мы ввязались!.. Это же время, четвертое измерение. Не лучше ли нам вернуться на ракету и лететь домой, а?

— Нет. Сначала заглянем хотя бы еще в один дом.

Они миновали три дома и остановились перед маленьким белым коттеджем, который приютился под могучим дубом.

— Я привык во всем добираться до смысла, — сказал командир. — А пока что, сдается мне, мы еще не раскусили орешек. Допустим, Хинкстон, верно ваше предположение, что космические путешествия начались давным-давно. И через много лет прилетевшие сюда земляне стали тосковать по Земле. Сперва эта тоска не выходила за рамки легкого невроза, потом развился настоящий психоз, который грозил перейти в безумие. Что вы как психиатр предложили бы в таком случае?

Хинкстон подумал.

— Что ж, наверно, я бы стал понемногу перестраивать марсианскую цивилизацию так, чтобы она с каждым днем все больше напоминала земную. Если бы существовал способ воссоздать земные растения, дороги, озера, даже океан, я бы это сделал. Затем средствами массового гипноза я внушил бы всему населению вот такого городка, будто здесь и в самом деле

Земля, а никакой не Марс.

— Отлично, Хинкстон. Мне кажется, мы напали на верный след. Женщина, которую мы видели в том доме, просто думает, что живет на Земле, вот и все. Это сохраняет ей рассудок. Она и все прочие жители этого города — объекты величайшего миграционного и гипнотического эксперимента, какой вам когда-либо придется наблюдать.

— В самую точку, капитан! — воскликнул Люстиг.

— Без промаха! — добавил Хинкстон.

— Добро. — Капитан вздохнул. — Дело как будто прояснилось, и на душе легче. Хоть какая-то логика появилась. А то от всей этой болтовни о путешествиях взад и вперед во времени меня только мутит. Если же мое предположение правильно… — Он улыбнулся. — Что же, тогда нас, похоже, ожидает немалая популярность среди местных жителей!

— Вы уверены? — сказал Люстиг. — Как-никак, эти люди своего рода пилигримы, они намеренно покинули Землю. Может, они вовсе не будут нам рады. Может, даже попытаются изгнать нас, а то и убить.

— Наше оружие получше. Ну, пошли, зайдем в следующий дом.

Но не успели они пересечь газон, как Люстиг вдруг замер на месте, устремив взгляд в дальний конец тихой дремлющей улицы.

— Капитан, — произнес он.

— В чем дело, Люстиг?

— Капитан… Нет, вы только… Что я вижу!

По щекам Люстига катились слезы. Растопыренные пальцы поднятых рук дрожали, лицо выражало удивление, радость, сомнение. Казалось, еще немного, и он потеряет разум от счастья. Продолжая глядеть в ту же точку, он вдруг сорвался с места и побежал, споткнулся, упал, поднялся на ноги и опять побежал, крича:

— Эй, послушайте!

— Остановите его! — Капитан пустился вдогонку.

Люстиг бежал изо всех сил, крича на бегу. Достигнув середины тенистой улицы, он свернул во двор и одним прыжком очутился на террасе большого зеленого дома, крышу которого венчал железный петух. Когда Хинкстон и капитан догнали Люстига, он барабанил в дверь, продолжая громко кричать. Все трое дышали тяжело, со свистом, обессиленные бешеной гонкой в разреженной марсианской атмосфере.

— Бабушка, дедушка! — звал Люстиг.

Двое стариков появились на пороге.

— Дэвид! — ахнули старческие голоса. И они бросились к нему и засуетились вокруг него, обнимая, хлопая по спине. — Дэвид, о, Дэвид, сколько лет прошло!.. Как же ты вырос, мальчуган, какой большой стал! Дэвид, мальчик, как ты поживаешь?

— Бабушка, дедушка! — всхлипывал Дэвид Люстиг. — Вы чудесно, чудесно выглядите!

Он разглядывал своих стариков, отодвинув от себя, вертел их кругом, целовал, обнимал, плакал и снова разглядывал, смахивая слезы с глаз. Солнце сияло в небе, дул ветерок, зеленела трава, дверь была отворена настежь.

— Входи же, входи мальчуган. Тебя ждет чай со льда, свежий, пей вволю!

— Я с друзьями. — Люстиг обернулся и, смеясь, нетерпеливым жестом подозвал капитана и Хинкстона. — Капитан, идите же.

— Здравствуйте, — приветствовали их старики. — Пожалуйста, входите. Друзья Дэвида — наши друзья. Не стесняйтесь!

В гостиной старого дома было прохладно; в одном углу размеренно тикали, поблескивая бронзой, высокие дедовские часы. Мягкие подушки на широких кушетках, книги вдоль стен, толстый ковер с пышным цветочным узором, а в руках — запотевшие стаканы ледяного чая, от которого такой приятный холодок на пересохшем языке.

— Пейте на здоровье. — Бабушкин стакан звякнул о ее фарфоровые зубы.

— И давно вы здесь живете, бабушка? — спросил Люстиг.

— С тех пор как умерли, — с ехидцей ответила она.

— С тех пор как… что? — Капитан Блэк поставил свой стакан.

— Ну да, — кивнул Люстиг. — Они уже тридцать лет как умерли.

— А вы сидите как ни в чем не бывало! — воскликнул капитан.

— Полно, сударь! — Старушка лукаво подмигнула. — Кто вы такой, чтобы судить о таких делах? Мы здесь, и все тут. Что такое жизнь, коли на то пошло? Кому нужны эти «почему» и «зачем»? Мы снова живы, вот и все, что нам известно, и никаких вопросов мы не задаем. Если хотите, это вторая попытка. — Она, ковыляя, подошла к капитану и протянула ему свою тонкую, сухую руку. — Потрогайте.

Капитан потрогал.

— Ну как, настоящая?

Он кивнул.

— Так чего же вам еще надо? — торжествующе произнесла она. — К чему вопросы?

— Понимаете, — ответил капитан, — мы просто не представляли себе, что обнаружим на Марсе такое.

— А теперь обнаружили. Смею думать, на каждой планете найдется немало такого, что покажет вам, сколь неисповедимы пути господни.

— Так что же, здесь — царство небесное? — спросил Хинкстон.

— Вздор, ничего подобного. Здесь такой же мир, и нам предоставлена вторая попытка. Почему? Об этом нам никто не сказал. Но ведь и на Земле никто не объяснил нам, почему мы там очутились. На той Земле. С которой прилетели вы. И откуда нам знать, что до нее не было еще одной?

— Хороший вопрос, — сказал капитан.

С лица Люстига не сходила радостная улыбка.

— Черт возьми, до чего же приятно вас видеть, я так рад!

Капитан поднялся со стула и небрежно хлопнул себя ладонью по бедру.

— Ну, нам пора идти. Спасибо за угощение.

— Но вы ведь еще придете? — всполошились старики. — Мы ждем вас к ужину.

— Большое спасибо, постараемся прийти. У нас столько дел. Мои люди ждут меня в ракете и…

Он смолк, ошеломление глядя на открытую дверь. Откуда-то издали, из пронизанного солнцем простора, доносились голоса, крики, дружные приветственные возгласы.

— Что это? — спросил Хинкстон.

— Сейчас узнаем. — И капитан Джон Блэк мигом выскочил за дверь и побежал через зеленый газон на улицу марсианского городка.

Он застыл, глядя на ракету. Все люки были открыты, и экипаж торопливо спускался на землю, приветственно махая руками. Кругом собралась огромная толпа, и космонавты влились в нее, смешались с ней, проталкивались через нее, разговаривая, смеясь, пожимая руки. Толпа приплясывала от радости, возбужденно теснилась вокруг землян. Ракета стояла покинутая, пустая.

В солнечных лучах взорвался блеском духовой оркестр, из высоко поднятых басов и труб брызнули ликующие звуки. Бухали барабаны, пронзительно свистели флейты. Золотоволосые девочки прыгали от восторга. Мальчуганы кричали: «Ура!» Толстые мужчины угощали знакомых и незнакомых десятицентовыми сигарами. Мэр города произнес речь. А затем всех членов экипажа одного за другим подхватили под руки — мать с одной стороны, отец или сестра с другой — и увлекли вдоль по улице в маленькие коттеджи и в большие особняки.

— Стой! — закричал капитан Блэк.

Одна за другое наглухо захлопнулись двери. Зной струился вверх к прозрачному весеннему небу, тишина нависла над городком. Трубы и барабаны исчезли за углом. Покинутая ракета одиноко сверкала и переливалась солнечными бликами.

— Дезертиры! — воскликнул командир. — Они самовольно оставили корабль! Клянусь, им это так не пройдет! У них был приказ!..

— Капитан, — сказал Люстиг, — не будьте излишне строги. Когда вас встречают родные и близкие…

— Это не оправдание!

— Но вы представьте себе их чувства, когда они увидели возле корабля знакомые лица!

— У них был приказ, черт возьми!

— А как бы вы поступили, капитан?

— Я бы выполнял прика… — Он так и замер с открытым ртом.

По тротуару в лучах марсианского солнца шел, приближаясь к ним, высокий, улыбающийся молодой человек лет двадцати шести с удивительно яркими голубыми глазами.

— Джон! — крикнул он и бросился к ним.

— Что? — Капитан Блэк попятился.

— Джон, старый плут!

Подбежав, мужчина стиснул руку капитана и хлопнул его по спине.

— Ты?.. — пролепетал Блэк.

— Конечно, я, кто же еще!

— Эдвард! — Капитан повернулся к Люстигу и Хинкстону, не выпуская руки незнакомца. — Это мой брат, Эдвард. Эд, познакомься с моими товарищами: Люстиг, Хинкстон! Мой брат!

Они тянули, теребили друг друга за руки, потом обнялись.

— Эд!

— Джон, бездельник!

— Ты великолепно выглядишь, Эд! Но постой, как же так? Ты ничуть не изменился за все эти годы. Ведь тебе… тебе же было двадцать шесть, когда ты умер, а мне девятнадцать. Бог ты мой, столько лет, столько лет — и вдруг ты здесь. Да что ж это такое?

— Мама ждет, — сказал Эдвард Блэк, улыбаясь.

— Мама?

— И отец тоже.

— Отец? — Капитан пошатнулся, точно от сильного удара, и сделал шаг-другой негнущимися, непослушными ногами. — Мать и отец живы? Где они?

— В нашем старом доме, на Дубовой улице.

— В старом доме… — Глаза капитана светились восторгом и изумлением. — Вы слышали, Люстиг, Хинкстон?

Но Хинкстона уже не было рядом с ними. Он приметил в дальнем конце улицы свой собственный дом и поспешил туда. Люстиг рассмеялся.

— Теперь вы поняли, капитан, что было с нашими людьми? Их никак нельзя винить.

— Да… Да… — Капитан зажмурился. — Сейчас я открою глаза, и тебя не будет. — Он моргнул. — Ты здесь! Господи. Эд, ты великолепно выглядишь!

— Идем, ленч ждет. Я предупредил маму.

— Капитан, — сказал Люстиг, — если я понадоблюсь, я — у своих стариков.

— Что? А, ну конечно, Люстиг. Пока.

Эдвард потянул брата за руку, увлекая его за собой.

— Вот и наш дом. Вспоминаешь?

— Еще бы! Спорим, я первый добегу до крыльца!

Они побежали взапуски. Шумели деревья над головой капитана Блэка, гудела земля под его ногами. В этом поразительном сне наяву он видел, как его обгоняет Эдвард Блэк, видел, как стремительно приближается его родной дом и широко распахивается дверь.

— Я — первый! — крикнул Эдвард.

— Еще бы, — еле выдохнул капитан, — я старик, а ты вон какой молодец. Да ты ведь меня всегда обгонял! Думаешь, я забыл?

В дверях была мама — полная, розовая, сияющая.

За ней, с заметной проседью в волосах, стоял папа, держа в руке свою трубку.

— Мама, отец!

Он ринулся к ним вверх по ступенькам, точно ребенок.

[Сэди]

День был чудесный и долгий. После ленча они перешли в гостиную, и он рассказал им все про свою ракету, а они кивали и улыбались ему, и мама была совсем такая, как прежде, и отец откусывал кончик сигары и задумчиво прикуривал ее — совсем как в былые времена. Вечером был обед, умопомрачительная индейка, и время летело незаметно. И когда хрупкие косточки были начисто обсосаны и грудой лежали на тарелках, капитан откинулся на спинку стула и шумно выдохнул воздух в знак своего глубочайшего удовлетворения. Вечер упокоил листву деревьев и окрасил небо, и лампы в милом старом доме засветились ореолами розового света. Из других домов вдоль всей улицы доносилась музыка, звуки пианино, хлопанье дверей.

Мама поставила пластинку на виктролу и закружилась в танце с капитаном Джоном Блэком. От нее пахло теми же духами, он их запомнил еще с того лета, когда она и папа погибли при крушении поезда. Но сейчас они легко скользили в танце, и его руки обнимали реальную, живую маму…

— Не каждый день человеку предоставляется вторая попытка, — сказала мама.

— Завтра утром проснусь, — сказал капитан, — и окажется, что я в своей ракете, в космосе, и ничего этого нет.

— К чему такие мысли! — воскликнула она ласково. — Не допытывайся. Бог милостив к нам. Будем же счастливы.

— Прости, мама.

Пластинка кончилась и вертелась, шипя.

— Ты устал, сынок. — Отец указал мундштуком трубки: — Твоя спальня ждет тебя, и старая кровать с латунными шарами — все как было.

— Но мне надо собрать моих людей.

— Зачем?

— Зачем? Гм… не знаю. Пожалуй, и впрямь незачем. Конечно, незачем. Они ужинают либо уже спят. Пусть выспятся, отдых им не повредит.

— Доброй ночи, сынок. — Мама поцеловала его в щеку. — Как славно, что ты дома опять.

— Да, дома хорошо…

Покинув мир сигарного дыма, духов, книг, мягкого света, он поднялся по лестнице и все говорил, говорил с Эдвардом. Эдвард толкнул дверь, и Джон Блэк увидел свою желтую латунную кровать, знакомые вымпелы колледжа и сильно потертую енотовую шубу, которую погладил с затаенной нежностью.

— Слишком много сразу, — промолвил капитан. — Я обессилел от усталости. Столько событий в один день! Как будто меня двое суток держали под ливнем без зонта и без плаща. Я насквозь, до костей пропитан впечатлениями…

Широкими взмахами рук Эдвард расстелил большие белоснежные простыни и взбил подушки. Потом растворил окно, впуская в комнату ночное благоухание жасмина. Светила луна, издали доносились звуки танцевальной музыки и тихих голосов.

— Так вот он какой, Марс, — сказал капитан, раздеваясь.

— Да, вот такой. — Эдвард раздевался медленно, не торопясь стянул через голову рубаху, обнажая золотистый загар плеч и крепкой, мускулистой шеи.

Свет погас, и вот они рядом в кровати, как бывало — сколько десятилетий тому назад? Капитан приподнялся на локте, вдыхая напоенный ароматом жасмина воздух, потоки которого раздували в темноте легкие тюлевые занавески. На газоне среди деревьев кто-то завел патефон — он тихо наигрывал «Всегда».

Блэку вспомнилась Мерилин.

— Мерилин тоже здесь?

Брат лежал на спине в квадрате лунного света из окна. Он ответил не сразу.

— Да. — Помешкал и добавил: — Ее сейчас нет в городе, она будет завтра утром.

Капитан закрыл глаза.

— Мне бы очень хотелось увидеть Мерилин.

В тишине просторной комнаты слышалось только их дыхание.

— Спокойной ночи, Эд.

Пауза.

— Спокойной ночи, Джон.

Капитан блаженно вытянулся на постели, дав волю мыслям. Только теперь схлынуло с него напряжение этого дня, и он наконец-то мог рассуждать логично. Все — все были сплошные эмоции. Громогласный оркестр, знакомые лица родни… Зато теперь…

«Каким образом? — дивился он. — Как все это было сделано? И зачем? Для чего? Что это — неизреченная благостность божественного провидения? Неужто бог и впрямь так печется о своих детях? Как, почему, для чего?»

Он взвесил теории, которые предложили Хинкстон и Люстиг еще днем, под влиянием первых впечатлений. Потом стал перебирать всякие новые предположения, лениво, как камешки в воду, роняя их в глубину своего разума, поворачивая их и так и сяк, и тусклыми проблесками вспыхивало в нем озарение. Мама. Отец. Эдвард. Марс. Земля. Марс. Марсиане.

А тысячу лет назад кто жил на Марсе? Марсиане? Или всегда было, как сегодня?

Марсиане. Он медленно повторял про себя это слово. И вдруг чуть не рассмеялся почти вслух. Внезапно пришла в голову совершенно нелепая теория. По спине пробежал холодок. Да нет, вздор, конечно. Слишком невероятно. Ерунда. Выкинуть из головы. Смешно.

И все-таки… Если предположить. Да, только предположить, что на Марсе живут именно марсиане, что они увидели, как приближается наш корабль, и увидели нас внутри этого корабля. И что они нас возненавидели. И еще допустим — просто так, курьеза ради, — что они решили нас уничтожить, как захватчиков, незваных гостей, и притом сделать это хитроумно, ловко, усыпив нашу бдительность. Так вот, какие же средства может марсианин пустить в ход против землян, оснащенных атомным оружием?

Ответ получался любопытный. Телепатию, гипноз, воспоминания, воображение.

Предположим, что эти дома вовсе не настоящие, кровать не настоящая, что все это продукты моего собственного воображения, материализованные с помощью марсианской телепатии и гипноза, размышлял капитан Джон Блэк. На самом деле дома совсем иные, построенные на марсианский лад, но марсиане, подлаживаясь под мои мечты и желания, ухитрились сделать так, что я как бы вижу свой родной город, свой дом. Если хочешь усыпить подозрения человека и заманить его в ловушку, можно ли придумать лучшую приманку, чем его родные отец и мать?

Этот городок, такой старый, все, как в тысяча девятьсот двадцать шестом году, когда никого из моего экипажа еще не было на свете! Когда мне было шесть лет, когда действительно были в моде пластинки с песенками Гарри Лодера и еще висели в домах картины Максфилда Парриша, когда были бисерные портьеры, и песенка «Прекрасный Огайо», и архитектура начала двадцатого века. А что, если марсиане извлекли все представления о городе только из моего сознания ? Ведь говорят же, что воспоминания детства самые яркие. И, создав город по моим воспоминаниям, они населили его родными и близкими, живущими в памяти всех членов экипажа ракеты!

И допустим, что двое спящих в соседней комнате вовсе не мои отец и мать, а марсиане с необычайно высокоразвитым интеллектом, которым ничего не стоит все время держать меня под гипнозом?..

А этот духовой оркестр? Какой потрясающий, изумительный план! Сперва заморочить голову Люстигу, за ним Хинкстону, потом согнать толпу; а когда космонавты увидели матерей, отцов, теток, невест, умерших десять, двадцать лет назад, — разве удивительно, что они забыли обо всем на свете, забыли про приказ, выскочили из корабля и бросили его? Что может быть естественнее? Какие тут могут быть подозрения? Проще некуда: кто станет допытываться, задавать вопросы, увидев перед собой воскресшую мать, — да тут от счастья вообще онемеешь. И вот вам результат: все мы разошлись по разным домам, лежим в кроватях, и нет у нас оружия, защищаться нечем, и ракета стоит в лунном свете, покинутая. Как ужасающе страшно будет, если окажется, что все это попросту часть дьявольски хитроумного плана, который марсиане задумали, чтобы разделить нас и одолеть, перебить всех до одного. Может быть, среди ночи мой брат, что лежит тут, рядом со мной, вдруг преобразится, изменит свой облик, свое существо и станет чем-то другим, жутким, враждебным, — станет марсианином? Ему ничего не стоит повернуться в постели и вонзить мне нож в сердце. И во всех остальных домах еще полтора десятка братьев или отцов вдруг преобразятся, схватят ножи и проделают то же с ни чего не подозревающими спящими землянами…

Руки Джона Блэка затряслись под одеялом. Он похолодел. Внезапно это перестало быть теорией. Внезапно им овладел неодолимый страх.

Он сел и прислушался. Ночь была беззвучна. Музыка смолкла. Ветер стих. Брат лежал рядом с ним, погруженный в сон.

Он осторожно откинул одеяло, соскользнул на пол и уже тихонько шел к двери, когда раздался голос брата:

— Ты куда?

— Что?

Голос брата стал ледяным.

— Я спрашиваю, далеко ли ты собрался?

— За водой.

— Ты не хочешь пить.

— Хочу, правда же хочу.

— Нет, не хочешь.

Капитан Джон Блэк рванулся и побежал. Он вскрикнул. Он вскрикнул дважды. Он не добежал до двери.

Наутро духовой оркестр играл заунывный траурный марш. По всей улице из каждого дома выходили, неся длинные ящики, маленькие скорбные процессии; по залитой солнцем мостовой выступали, утирая слезы, бабки, матери, сестры, братья, дядья, отцы. Они направлялись на кладбище, где уже ждали свежевырытые могилы и новенькие надгробные плиты. Шестнадцать могил, шестнадцать надгробных плит.

Мэр произнес краткую заупокойную речь, и лицо его менялось, не понять — то ли мэр, то ли кто-то другой.

Мать и отец Джона Блэка пришли на кладбище, и брат Эдвард пришел. Они плакали, убивались, а лица их постепенно преображались, теряя знакомые черты.

Дедушка и бабушка Люстига тоже были тут и рыдали, и лица их таяли, точно воск, расплывались, как все расплывается в жаркий день.

Гробы опустили в могилы. Кто-то пробормотал насчет «внезапной и безвременной кончины шестнадцати отличных людей, которых смерть унесла в одну ночь…»

Комья земли застучали по гробовым крышкам.

Духовой оркестр, играя «Колумбия, жемчужина океана», прошагал в такт громыхающей меди в город, и в этот день все отдыхали.

[Scud-IIEPBblu]

 

 

 

СРЕДЬ ТРОПИНОК В РАЙ

Трумен Капоте(I960)

 

Как-то в марте, в субботу, по случаю приятного ветерка, сдувшего облака, Айвор Белли купил у бруклинской цветочницы шикарный букет нарциссов и доставил его – сперва подземкой, а потом пешком – на огромное кладбище в Квинсе, на участок, где он не бывал с самых похорон там прошлой осенью его жены. Его сегодняшний визит нельзя было назвать порывом чувств, он был женат на госпоже Белли двадцать семь лет, в течение которых у них родились и выросли две дочери, на сегодня уже давно замужние. Она была женщиной взбалмошной, с тяжелым характером – и он не скучал по ней даже в душе. Нет. Но только что закончилась суровая зима, и он ощущал потребность в моционе на свежем воздухе, в облегчающей сердце прогулке при прекрасной предвесенней погоде. Конечно, не без выгоды: удачно, что он сможет сказать дочерям о поездке на могилу их матери, особенно это могло бы малость успокоить старшую девочку, которая выглядела обиженной на него за то, что ему слишком уж удобного живется одному.

Кладбище не выглядело спокойным и уютным местом – скорее, зловещим и пугающим: акры камня дымчатого цвета, голое плато с изредка торчащими из трещин травинками. Открытый вид на горизонт Манхэттена придавал месту красоту театральной декорации – виднеясь за могилами здоровенным надгробным камнем, почитая их безмолвных обитателей, своих использованных и теперь воистину бывших граждан. И это зрелище заставляло буквально хихикать Белли, служившего налоговым бухгалтером и поэтому обладавшего ироничной, но садистской ухмылкой. И всё же – о, Бог на небесах! – в итоге, это охладило его тоже, утомило высоким размашистым шагом, несшим его по твердым посыпанным гравием дорожкам кладбища. Он сбавил темп, а потом и вовсе остановился, и ему пришло в голову: "Надо было сводить Мути в зоопарк". Мути, его трехлетний внук. Но развернуться сейчас и уйти было бы грубо и жестоко. И на кой дьявол тогда было тратиться на букет? Скупость вместе с воспитанностью взбодрили его – он тяжело дышал от спешки, когда наконец наклонился сунуть нарциссы в каменную урну, взгроможденную на грубой серой плите, на которой готической каллиграфией было выгравировано что:

САРА БЕЛЛИ

1901-1959

была

ПРЕДАННОЙ ЖЕНОЙ АЙВОРА,

ВОЗЛЮБЛЕННОЙ МАТЕРЬЮ АЙВИ И РЕБЕККИ.

 

Боже, какое облегчение знать, что язык этой женщины умолк навсегда. Но эта мысль, смиряясь с минувшим, хоть и поддержанная видениями его новой тихой холостяцкой квартиры, не разожгла внезапно познанного ощущения бессмертия, радости жить, какими ранее одарил день. Он отправлялся сюда, ожидая такой пользы от воздуха, от прогулки, от ароматов ещё одной грядущей весны. Теперь он жалел, что вышел без шарфа – сиянье солнца было обманчиво, без настоящего тепла, и ветер, казалось, совсем озверел. Ему стало жаль декоративно срезанные нарциссы, и что нельзя задержать их гибель, снабжая их водой. Оставив цветы, он развернулся, чтобы удалиться.

На его пути стояла женщина. Хотя на кладбище и было пара-другая посетителей, её он не заметил прежде, не слышал, как она подошла. Она не посторонилась. Она взглянула на нарциссы. Потом взгляд её глаз, за оправленными сталью очками, снова вернулся на Белли.

– Э… Родственник?

– Моя жена, – сказал он, и вздохнул, как будто это было обязательно.

Она тоже вздохнула – с любопытством, ожидающим вознаграждения:

– Эх. Сочувствую.

Лицо Белли вытянулось:

– Ну?…

– Досадно.

– Да.

– Надеюсь, это не была долгая болезнь. Что-нибудь мучительное…

– Не-е-е, – сказал он, переминаясь с ноги на ногу. – Во сне. – И ощутив ожидающее молчание, добавил: – Сердце.

– Эх. Вот и я так потеряла отца. Совсем недавно. Значит, у нас есть кое-что общее. Кое-что, – сказала она тревожно-жалобным тоном, – кое-что, чтобы поговорить.

– …знаю, что Вы должны чувствовать.

– По крайней мере, они не страдали. Это утешает.

Фитиль, приложенный к терпению Белли, сокращался. До сих пор он держал свой пристальный взор настолько опущенным, чтоб видеть, после первого брошенного на неё взгляда, только её туфли – прочного, так называемого практичного фасона, обычного для пожилых женщин и медсестер.

– Большое утешение, – сказал он, пытаясь выполнить сразу три задачи: поднять глаза, приподнять ради формальной вежливости шляпу и шагнуть наконец-то вперед.

Она снова не пустила – как если бы была нанята, чтобы задержать его.

– Не скажете, который час? Мои старые часики, – пожаловалась она, застенчиво крутя диск этакой изящной механики на своём запястье. – Я получила их по окончании средней школы. И потому они с тех пор никогда не шли правильно. Я хочу сказать, это старое барахло – но зато неплохое украшение.

Белли пришлось расстегнуть пальто и извлечь золотые часы из жилетного кармана. Всё это время он пристально разглядывал леди, словно разбирал по частям. Она, похоже, была белокурой как ребенок, ее общая палитра подсказывала: идеально белая скандинавская кожа, пышущие крестьянским здоровьем пухленькие щечки, и синева приветливых глаз – таких честных, привлекательных даже сквозь тонкие серебряные очки. Но сами волосы, судя по тем, что торчат из-под невзрачной фетровой шляпки, испорчены блеклой и неумелой химической завивкой. Она была чуть выше Белли, имевшего (c помощью потайных каблуков) рост 173 см, и, наверно, тяжелей – во всяком случае, он не мог вообразить, чтоб она вставала на весы с особой радостью. Её руки – руки кухарки; и ногти – не только неровно обгрызенные, но и окрашенные вульгарно сияющим перламутровым лаком. Она носила простое коричневое пальто и держала в руках простую черную сумочку. Изучив эти детали, он нашел, что они вобрали в себя образ очень прилично выглядящего человека, взгляды которого ему по душе. Лак для ногтей шокировал, но, тем не менее, он чувствовал, что перед ним та, кому можно доверять. Как он доверял Эстер Джексон, мисс Джексон, его секретарше. И впрямь, именно её она ему напоминала. Мисс Джексон – не то, чтоб сравнение было справедливо – мисс Джексон обладала, как он однажды во время ссоры заявил госпоже Белли, "интеллектуальной элегантностью и элегантной индивидуальностью". Однако женщина, стоящая перед ним сейчас, казалась наделенной тем же уровнем доброжелательности, какой он ценил в своей секретарше, мисс Джексон, Эстер (как он последнее время, забываясь, фамильярно называл её). Кроме того, они выглядели ровесницами – скорее всего, обеим под сорок.

– Ровно полдень.

– Вот как! Да ведь Вы, наверно, голодны, – сказала она, и расстегнула сумочку, глядя в неё так, как если бы это была корзина для пикника, набитая лакомствами, достаточными, чтоб накрыть шведский стол.

Она извлекла оттуда горсть арахиса.

– Я фактически живу на одном арахисе после смерти папы – мне больше не для кого готовить. Видите ли, говоря так, я умалчиваю о собственной стряпне: папа всегда говорил, что я готовлю лучше любого ресторана, в котором он когда-либо бывал. Но нет никакого удовольствия – готовить только для себя самой, даже когда умеешь печь печенье тоньше листа… Смелей. Попробуйте. Он поджарен только что.

Белли повиновался – он всегда был ребенком в отношении арахиса. И сев на могилу жены, чтобы съесть его, он мог лишь надеяться, что не забрал последнее. Жестом руки он пригласил её сесть рядом. И был удивлен тем, как она, казалось, была этим смущена – её щеки вмиг зарделись румянцем, будто он звал её заняться сексом прямо на могиле своей жены.

– Это нормально для Вас, родственника. Но я… Понравилось бы ей, чтоб на её могиле сидел чужой человек?

– Пожалуйста. Будьте гостем. Сара не будет возражать, – ответил он ей, радуясь неспособности покойных слышать: и за свой ужас, и за своё изумление – на миг вообразив, что сказала бы Сара, эта мастерица устраивать сцены, эта энтузиастка в поисках следов помады и случайных белокурых волосков, если б могла видеть, как он на её могиле лущит арахис с женщиной, не лишенной привлекательности.

Затем, пока она аккуратно усаживалась на бортик могилы, он заметил ее ногу. Ее левая нога торчала прямо, словно несгибаемый протез, которым она намеревалась из озорства ставить подножки прохожим. Зная о порожденном этим его любопытстве, она, улыбаясь, подняла и опустила ногу.

– Несчастный случай. Знаете, когда я была ребенком, я упала с "русских горок" в парке Кони-Айленд. Честно. Это было в газете. Никто не знает, почему я жива. Единственно – не могу согнуть колено. Больше ничего. Кроме танцев. Вы хороший танцор?

Белли потряс головой – его рот был полон арахиса.

– Значит, это еще одно общее для нас. Танец. Я могла бы любить это. Но – нет, не судьба. Но музыку я люблю.

Белли согласно кивнул.

– И цветы, – добавила она, касаясь букета нарциссов.

Её пальцы проследовали выше и, как будто она читала шрифт Брайля, прошлись по мраморным буквам с его именем.

– Ивор, – сказала она, ошибочно произнося его имя, – Ивор Белли. Меня зовут Мэри О'Миган. Но мне хотелось бы быть итальянкой. Моя сестра итальянка, ну, она замужем за итальянцем. О, он такой весельчак, оптимист и общительный, как все итальянцы. Он говорит, мои спагетти лучшее, что он когда-либо ел. Особенно те, что я делаю с соусом "дары моря". Вы должны это попробовать.

Белли, доев арахис, смахнул шелуху с колен.

– Вы нашли покупателя. Но он не итальянец. "Белли" звучит по-итальянски. Только я еврей.

Она нахмурилась, не осуждающе, но будто он таинственно обескуражил ее.

– Моя семья приехала из России, я родился там.

Эта информация возродила и распалила её энтузиазм:

– Мне плевать, что болтают в газетах. Я уверена: русские – такие же, как все прочие. Люди. Вы видели балет Большого театра по телевизору? Разве это не заставляет Вас гордиться, что Вы русский?

Он подумал: она права – и промолчал.

– Борщ – горячий или холодный – со сметаной. М-м-м… Видите, – сказала она, выгребая ещё горсть арахиса, – Вы были голодны. Бедняга. – Она вздохнула: – Как же Вам должно недоставать стряпни вашей жены.

Это была правда – так оно и было. И эти доводы, приложенные к его аппетиту, заставили его это понять. Стряпня Сары была превосходна: разнообразна, своевременна и вкусна. Он вспомнил благоухающие корицей праздники, дни соуса и вина, накрахмаленную скатерть, столовое серебро, послеобеденную дремоту. К тому же Сара никогда не нудила, чтобы он помогал мыть посуду, (он мог лишь слышать её тихую возню на кухне), никогда не жаловалась на работу по дому. И она умудрилась вырастить двух дочерей – гладко, продуманно и нежно. Вклад Белли в их воспитание, если таковой вообще был – восхищенно наблюдать со стороны (Айви, живущая в Бронксе, замужем за стоматологом; ее сестра – жена Эй Джи Краковера, младшего партнера в юридической фирме "Финнеган, Лоуб и Краковер"), – он был признателен Саре – они были исключительно её заслугой. Многое хотелось сказать про Сару, он был рад открыть для себя: думая о ней, он вспоминает не кромешный ад часов, что она потратила, точа язык про его привычки, на подозрения про игру в покер и "хождения налево", но совсем иные эпизоды, нежные: Сара, хвастающаяся ее самодельными шляпками, Сара, сыплющая крошки на заснеженный карниз зимним голубям… – поток видений, уносящих прочь хлам неприятных воспоминаний. Он почувствовал, что был внезапно осчастливлен ощутить скорбь, сожалел, что не скорбел прежде. Но, хотя он вдруг искренне оценил Сару, всё ж не мог соврать себе, будто сожалеет, что их совместная жизнь минула, ибо, несомненно, предпочитал нынешнее положение. Но он сожалел, что не принес ей вместо нарциссов орхидею, – праздничного сорта, какие она всегда сохраняла после дат дочерей и хранила в холодильнике, пока они не засохнут.

– …не так ли? – услышал он, и удивился, с кем это он говорит.

Моргнув, он признал Мэри О'Миган – она говорила, не обращая внимания, что её не слушают, говорила застенчивым успокаивающим голосом, звучащим удивительно высоко и молодо для столь солидной фигуры.

– Я сказала: они симпатичны, не так ли?

– Ну, – ответ Белли был нейтрален.

– Скромничаем. Но я уверена, что это так. Если они пошли в отца… – ха-ха, не принимайте всерьёз, я шучу. Если серьезно, дети меня просто убивают. Я отдам любого ребенка за любого взрослого, когда-либо жившего. У моей сестры пятеро, четыре мальчика и девочка. Дот – это моя сестра – она постоянно меня преследует насчёт понянчить их, особенно теперь, когда я не должна заботиться о папе каждую минуту. Она и Фрэнк, мой шурин, я о нём упоминала, они говорят: Мэри, никто не умеет управляться с детьми, как ты. И получать от этого удовольствие. Но это же так легко: нет ничего лучше горячего какао и небольшого подушечного боя, чтобы сделать детей сонными. Айви… – вслух прочла она траурную надпись на могильной плите, – Айви и Ребекка. Приятные имена. И я уверена, что Вы прилагаете все усилия. Но всё же две маленьких девочки без матери…

– Нет-нет, – вник Белли наконец, – Айви сама уже мать. И Бекки скоро тоже…

Ее лицо вновь исказилось, на этот раз – гримасой недоверия:

– Дед? Вы?

Белли был не чужд тщеславия: например, он считал себя нормальнее других; ещё полагал себя ходячим компасом; его желудок и способность читать вверх ногами также добавляли ему самомнения. Но его отражение в зеркале не особо радовало – не то, чтоб он не любил свою внешность, – он только знал, что она была весьма так себе. Жнива его волос время начало десятилетия назад; теперь его голова была почти бесплодной пустыней. В то время как его нос обращал на себя внимание окружающих, подбородок, невзирая на все усилия, с тем же успехом мог бы и вовсе отсутствовать. Его плечи были широки, но не шире всего остального. Конечно, он следил за собой: сияющие ботинки, чистое белье, дважды в день бритые и пудренные синеватые скулы – но вся эта маскировка была ни к черту, фактически лишь подчеркивая его заурядность среднего класса и средних лет. Тем не менее, он принял лесть Мэри О'Миган – в конце концов, незаслуженные комплименты часто самые действенные.

– Черт, мне пятьдесят один, – сказал он, приуменьшая на четыре года. – Хоть и не могу сказать, что я это чувствую. – И сейчас так оно и было – возможно, потому, что ветер утих, и солнце пригрело ощутимей. Как бы то ни было, его надежды вновь разожглись, он опять был бессмертным мужчиной с планами на будущее.

– Пятьдесят один. Это ерунда. Начало жизни – если Вы заботитесь о себе. Мужчина Вашего возраста нуждается в этом – следить за собой.

Действительно ли на кладбище нет причин опасаться охотниц за мужьями? Вопрос, придя на ум, задержался на полпути, пока он изучал её теплое доверчивое лицо, ища в её пристальном взгляде хитрость. Однако беспечно подумал, что, скорее всего, это навеяла ей окружающая обстановка.

– Ваш отец – он… – Белли сделал неловкий жест, – …где-то здесь?

– Папа? О, нет. Он был очень упрям, категорически против похорон. Так что он дома.

Воображение Белли нарисовало столь тревожную картину, что последовавшие её слова: – Его прах, в смысле, – не смогли полностью развеять жуть.

– Ну, – пожала плечами она, – он так хотел. Или Вы, как я вижу, задались вопросом, почему я здесь? Я живу неподалеку. Надо ж где-то гулять, а тут вид… – Они оба повернулись, чтоб уставиться на горизонт, где шпили некоторых зданий реяли вымпелами облаков, и ослепленные солнцем окна блестели миллионом чешуек слюды. Мэри О'Миган вздохнула: – Что за чудный день для парада!

Белли подумал: Вы очень хорошая девочка. А когда он это ещё и сказал, сразу пожалел о том, поскольку она, естественно, спросила его – почему.

– Потому. Ну, это было красиво, что Вы сказали. О парадах.

– Видите? Так много общего! Я никогда не пропускаю парад, – заявила она торжествующе. – Горны. Я сама играю на горне – научилась, когда была в Сакред-Харте. Вы ранее сказали… – Она понизила голос, как бы приближаясь к предмету, требующему серьезного тона. – Вы говорили, что любите музыку. А я имею тысячи старых записей. Сотни. Папа был бизнесменом, и это было его работой. Пока он не ушел. Записи мастер-копий на фабрике грампластинок. Помните Хелен Морган? Она меня просто убивает, я поистине балдею от неё.

– Боже праведный! – прошептал он.

Руби Килер, Джин Харлоу – те были острым, но излечимым безумным увлечением. Но Хелен Морган, мертвенно-бледный, расшитый блестками призрак, мерцающий за рампой Зигфельда – действительно, действительно он обожал ее.

– Вы верите этому? Что она спилась насмерть из-за гангстера?

– Не имеет значения. Она была прекрасна.

– Иногда, когда я в одиночестве и сыта им по горло, я притворяюсь ею. Притворяюсь, будто пою в ночном клубе. Это забавно, Вы знаете?

– Да, знаю, – ответил Белли, собственной любимой фантазией которого было воображать приключения, какие он мог бы иметь, если бы был невидимкой.

– Могу я попросить Вас сделать мне одолжение?

– Если в моих силах. Конечно.

Она сделала вдох, задержала дыхание, как будто проплывая под волной застенчивости, и, всплыв, сказала: – Вы послушали б мою имитацию? И сказали б мне честно своё мнение?

Тогда она сняла очки – серебряные оправы въелись так глубоко, что их форма навсегда отпечаталась на ее лице. Ее глаза, обнаженные, влажные и беспомощные, казались ошеломленными свободой, веки с редкими ресницами трепетали, словно привыкшие к неволе птицы, внезапно выпущенные на свободу.

– Значит, всё такое мягкое и дымчатое. Включайте воображение. Представьте себе: я сижу на рояле… – боже, извините, мистер Белли.

– Ничего. Ладно. Вы сидите на рояле.

– Я сижу на рояле, – произнесла она, мечтательно склоняя голову назад, пока не получилась романтичная поза.

Она втянула щеки, раздвинула губы… – в это время Белли прикусил свои. Это было настолько бестактно, что лицо Мэри О'Миган залилось краской от смущения; бестактность, неискупимая вообще – это было просто не по адресу. Она ждала, словно прислушиваясь к музыке, чтобы попасть в такт. И вдруг:

 

Don't ever leave me, now that you're here!

Here is where you belong.

Everything seems so right when you're near,

When you're away it's all wrong… [1]

 

И Белли был потрясен услышанным – это был точно голос Хелен Морган: и сам голос с его уязвимой сладостью, и аранжировка нежной вибрацией на спаде верхних нот – всё казалось не заимствованным, но собственным Мэри О'Миган, естественным выражением её слегка одинокой индивидуальности. Постепенно она оставила театральные позы, села ровно, поющая с плотно закрытыми глазами:

 

…I'm so dependent. When I need comfort.

I always run to YOU.

Don't ever leave me! 'Cause if you do,

I'll have no one to run to. [2]

 

___________________

[1]

"Никогда не оставляй меня, теперь, когда ты здесь!

Здесь, где ты на своём месте.

Все кажется так правильно, пока ты рядом,

Когда ты далеко, всё неверно".

[2]

"…Я так зависима. Когда нуждаюсь в утешении,

Я всегда бегу к тебе.

Никогда не оставляй меня! Если ты уйдешь,

Мне будет не к кому бежать".

[Scud-IIEPBblu]

– …они спохватились слишком поздно. Ни она, ни Белли не заметили несущее гроб шествие, нарушившее их уединенность: черная гусеница состояла из мрачных негров, уставившихся на белую парочку, словно наткнулись на двух пьяных грабителей могил, – кроме одной маленькой девочки с глазами без слёз, которая начала смеяться и не могла остановиться – её веселье до икоты всё ещё доносилось и после того, как процессия исчезла за отдаленными посетителями.

– Если б тот ребенок был моим… – начал Белли.

– Мне так неловко…

– Ну вот ещё. С какой стати? Это было прекрасно. Я имею в виду – Вы умеете петь.

– Спасибо, – сказала она. И словно готовя преграду против готовых хлынуть слез, натянула свои очки.

– Поверьте, я был тронут. Чего я хотел бы, так это был бы вызов на бис.

Словно она была ребенком, которому он вручил воздушный шарик, уникальный воздушный шарик, который продолжал раздуваться, пока не сорвал её вверх, танцуя с нею, время от времени едва касающейся земли кончиками пальцев. Она спускалась на землю, чтобы сказать:

– Только не здесь. Возможно… – начала она, и снова показалось, что она оторвалась от земли, была поднята в воздух, – возможно, когда-нибудь Вы позволите мне приготовить Вам обед. Я буду планировать его истинно русским. И мы сможем послушать записи.

Мысль, призрачное подозрение, прежде прошедшая на цыпочках, возвратилась тяжелым шагом жирного угловатого чудовища, которого Белли уже не мог изгнать прочь от себя.

– Спасибо, мисс О'Миган. Это как раз то самое, чего я буду ждать с нетерпением, – сказал он.

Поднимаясь, он снял шляпу, поправил пальто.

– Сидя на холодном камне слишком долго, можно схватить что-нибудь.

– Когда?

– Да ведь никогда. Никогда не следует сидеть на холодном камне.

– Когда Вы придете обедать?

Средства к существованию Белли зависели, прежде всего, от того, как искусен он был сочинять отговорки.

– В любое время, – гладко ответил он. – Кроме любого ближайшего времени. Я налоговый служащий, а Вы ж знаете, что случается с нашим братом в марте. Так точно, – сказал он, снова вынимая часы, – назад на каторгу.

Но не мог же он – или мог? – просто уйти прочь, оставляя её сидящей на могиле Сары? Он был её должником за любезность, за арахис, если не за нечто большее, хотя было и большее, – возможно, это и не благодаря ей он вспомнил орхидеи Сары, увядающие в холодильнике. В любом случае, она была хороша, такая симпатичная женщина, незнакомка, какую он ещё никогда не встречал. Он хотел сослаться на погоду, но та не давала ни единого повода: облака поредели, солнце вовсю сияло.

– Становится прохладно, – притворился он, зябко потирая руки. – Может дождь пойти.

– Мистер Белли. Теперь я собираюсь задать Вам очень личный вопрос,– сказала она, твердо чеканя каждое слово. – Поскольку мне не хотелось бы, чтобы Вы думали, будто я готова приглашать на обед первого встречного. МОИ намерения… – её глаза блуждали, ее голос дрожал, словно прямая манера была невыносимым для неё маскарадом. – В общем, я собираюсь задать Вам очень личный вопрос. Вы не задумывались о повторном браке?

Он жужжал, как радио, разогревающее лампы, прежде чем заговорить. А когда заговорил, это больше походило на атмосферные помехи:

– …о, в моём-то возрасте… …даже собака ни к чему… …был бы только телевизор… …малость пива… …покер раз в неделю… Черт. На кой дьявол я кому-то нужен? – оправдывался он, с уколом боли вспоминая свекровь Ребекки, госпожу Эй Джи Краковер СТ., доктор Полина Краковер, женщина-дантист (в прошлом), бывшая бесстрашной участницей этакой внутрисемейной интрижки. Или, скажем, лучшая подруга Сары, настырная "брауни" Поллок? Стыдно сказать, но, пока Сара была жива, он не упускал случая насладиться восторженной "брауни" в своих интересах; впоследствии, когда он наконец сказал ей больше не звонить ему, – она орала: "Все, что Сара когда-либо говорила, так и есть – ты жирный низкий волосатый мелкий ублюдок!". А после этого была мисс Джексон. Несмотря на подозрения Сары, на её буквально священное негодование, ничего непристойного, реально непристойного, не происходило между ним и симпатичной Эстер, хобби которой был боулинг. Но он всегда полагал, а в последние месяцы даже знал, что, если однажды предложит ей напитки, обед, разминку в каком-нибудь кегельбане…

Он сказал:

– Я был женат. Двадцать семь лет. Это достаточно любому на целую жизнь, – но, сказав это, он понял, что только сейчас принял решение: он пригласит Эстер на обед, он поведет её в боулинг и купит ей орхидею – в праздничном фиолетовом банте лавандовой ленты. И где, – вдруг задался вопросом он, – где проводят пары медовый месяц в апреле? Самое позднее – в мае. Майами? Бермуды? Бермуды!

– Нет, я никогда не думал об этом. О повторном браке.

По её внимающей позе вполне могло казаться, что Мэри О'Миган увлечено слушала Белли – за исключением того, что ее глаза отсутствовали, блуждая в стороне, словно она уже охотилась за другим, более перспективным лицом. Цвет отхлынул от её собственного лица, и с ним ушла большая часть очарования её здоровья. Она кашлянула.

Он тоже кашлянул. Приподняв шляпу, он сказал:

– Было очень приятно повстречать Вас, мисс О'Миган.

– Взаимно, – сказала она, и встала. – Не против, если я дойду с Вами до ворот?

Конечно, он был против, ему очень хотелось поскорей уйти вперед одному, глотая терпкость этой по-весеннему солнечной парадной погоды, остаться наедине со множеством своих мыслей об Эстер, со своими пикантными надеждами, с настроением вечной жизни.

– С удовольствием, – сказал он, подстраивая свой широкий шаг к её замедленной походке с едва заметной хромотой её негнущейся ноги.

– Но это действительно казалось разумной идеей, – сказала она упрямо. – И была старая Энни Остин – живое доказательство. Ну, никто не придумал лучше. Я имею в виду, все мне твердят: "Выходи замуж". Со дня папиной смерти, моя сестра, и все остальные говорят: бедная Мэри, что с ней будет? Девушка, не умеющая даже печатать. Учиться стенографии? Но с её ногой и прочим она не может даже дежурить за столом. Что случается с девочкой – выросшей в женщину – никогда ничего не делавшей, ничего не знающей? Кроме кухни и заботы о её отце. Всё, что я слышала: "Мэри, ты должна выйти замуж".

– Ну. Зачем этому противиться? Вы такой прекрасный человек, Вы должны быть замужнем. Вы сделали бы кого-то очень счастливым.

– Уверена, что так и было б. Но кого? – Она взмахнула руками, простирая ладони к Манхэттену, всей стране, далеким континентам за горизонтом. – Ах, я ж искала! Я не ленива по натуре. Но честно, искренне, как любая вообще находит мужа? Если только они не красавицы неотразимые, не танцовщицы потрясающие. Если они всего лишь – ох! – заурядны. Как я.

– Нет, нет, ничего подобного, – пробормотал Белли. – Не заурядны, нет. Разве Вы не могли воспользоваться Вашим талантом? Вашим голосом?

Она остановилась, стояла, застегивая и расстегивая сумочку.

– Не насмехайтесь. Пожалуйста. Моя жизнь поставлена на карту. – И она настоятельно повторила: – Я заурядна. Так вот, старая Энни Остин. Она говорит, что место, где я найду мужа – приличного, удобного мужчину – в колонке некролога.

Для человека, считающего себя живым компасом, Белли получил тревожный опыт, чувствуя, будто он заблудился. К его облегчению, ворота кладбища виднелись всего в ста ярдах впереди.

– Вот как? Она так говорит? Старая Энни Остин?

– Да. И она чрезвычайно практичная женщина. Она содержит шесть человек на 58 долларов 75 центов в неделю: пища, одежда, всё-всё. И доводы, которыми она объяснила это, конечно, звучали убедительно. Раз уж некрологи полны не состоящих в браке мужчин. Вдовцы. Вы просто идете на похороны, и знакомите их с собой – такой симпатичной. Или на кладбище: приехать сюда в прекрасный день. Или идете в Вудлон, где всегда полно прогуливающихся вдовцов. Мужиков, думающих, как много они теряют без семейной жизни и, возможно, желающих быть снова женатыми.

Когда до Белли дошло, что она всё это всерьез, он был потрясен. Но это его ещё и развеселило – и он захохотал, сжимая руки в карманах и откинув голову назад. Она присоединилась к нему, покатился смех, который восстановил её цвет, заставил её озорно преградить ему дорогу:

– Даже я… – сказала она, вцепившись в его руку, – даже я сама вижу, насколько это смешно.

Но это не превратилось в долгую сцену – внезапно сделавшись серьёзной, она сказала: – Но именно так Энни встретила её мужей. Их обоих: сперва Крюикшанк, затем Остин. Так что это должна быть практичная идея. Вы не находите?

– О, несомненно.

Она пожала плечами:

– Но это не больно-то срабатывает. Вот мы, например. А ведь у нас, казалось бы, так много общего.

– Однажды, – сказал он, ускоряя шаг. – С кем-то более живым.

– Не знаю. Я встретила несколько отличных людей. Но это всегда заканчивается так же. Как у нас… – она сказала, и оставила недосказанным гораздо больше – для нового паломника, как раз входящего через ворота кладбища, заинтересовавшего её: живой маленький мужчина, извергающий радостные свисты и с избытком энергии в его походке.

Белли заметил его тоже, разглядел черную траурную ленту, обшитую вокруг рукава ярко-зеленого твидового пальто посетителя, и прокомментировал:

– Удачи Вам, мисс О'Миган. Спасибо за арахис.

[Scud-IIEPBblu]

 

 

AMONG THE PATHS TO EDEN

(I960)

One Saturday in March, an occasion of pleasant winds and sailing clouds, Mr. Ivor Belli bought from a Brooklyn florist a fine mass of jonquils and conveyed them, first by subway, then foot, to an immense cemetery in Queens, a site unvisited by him since he had seen his wife buried there the previous autumn. Sentiment could not be credited with returning him today, for Mrs. Belli, to whom he had been married twenty-seven years, during which time she had produced two now-grown and matrimonially-settled daughters, had been a woman of many natures, most of them trying: he had no desire to renew so unsoothing an acquaintance, even in spirit. No; but a hard winter had just passed, and he felt in need of exercise, air, a heart-lifting stroll through the handsome, spring-prophesying weather: of course, rather as an extra dividend, it was nice that he would be able to tell his daughters of a journey to their mother's grave, especially so since it might a little appease the elder girl, who seemed resentful of Mr. Belli's too comfortable acceptance of life as lived alone.

The cemetery was not a reposeful, pretty place: was, in fact, a damned frightening one: acres of fog-colored stone spilled across a sparsely grassed and shadeless plateau. An unhindered view of Manhattan's skyline provided the location with beauty of a stage-prop sort – it loomed beyond the graves like a steep headstone honoring these quiet folk, its used-up and very former citizens: the juxtaposed spectacle made Mr. Belli, who was by profession a tax accountant and therefore equipped to enjoy irony however sadistic, smile, actually chuckle – yet oh God in heaven, its inferences chilled him, too, deflated the buoyant stride carrying him along the cemetery's rigid, pebbled paths. He slowed until he stopped, thinking: "I ought to have taken Morty to the zoo"; Morty being his grandson, aged three. But it would be churlish not to continue, vengeful: and why waste a bouquet? The combination of thrift and virtue reactivated him; he was breathing hard from hurry when, at last, he stooped to jam the jonquils into a rock urn perched on a rough gray slab engraved with Gothic calligraphy declaring that

 

SARAH BELLI

1901-1959

had been the

DEVOTED WIFE OF IVOR

BELOVED MOTHER OF IVY AND REBECCA.

 

Lord, what a relief to know the woman's tongue was finally stilled. But the thought, pacifying as it was, and though supported by visions of his new and silent bachelor's apartment, did not relight the suddenly snuffed-out sense of immortality, of glad-to-be-aliveness, which the day had earlier kindled. He had set forth expecting such good from the air, the walk, the aroma of another spring about to be. Now he wished he had worn a scarf; the sunshine was false, without real warmth, and the wind, it seemed to him, had grown rather wild. As he gave the jonquils a decorative pruning, he regretted he could not delay their doom by supplying them with water; relinquishing the flowers, he turned to leave.

A woman stood in his way. Though there were few other visitors to the cemetery, he had not noticed her before, or heard her approach. She did not step aside. She glanced at the jonquils; presently her eyes, situated behind steel-rimmed glasses, swerved back to Mr. Belli.

"Uh. Relative?"

"My wife," he said, and sighed as though some such noise was obligatory.

She sighed, too: a curious sigh that implied gratification. "Gee. I'm sorry."

Mr. Belli's face lengthened. "Well."

"It's a shame."

"Yes."

"I hope it wasn't a long illness. Anything painful."

"No-o-o." he said, shifting from one foot to the other. "In her sleep." Sensing an unsatisfied silence, he added. "Heart condition."

"Gee. That's how I lost my father. Just recently. Kind of gives us something in common. Something." she said, in a tone alarmingly plaintive, "something to talk about."

"…know how you must feel."

"At least they didn't suffer. That's a comfort."

The fuse attached to Mr. Belli's patience shortened. Until now he had kept his gaze appropriately lowered, observing, after his initial glimpse of her, merely the woman's shoes, which were of the sturdy, so-called sensible type often worn by aged women and nurses. "A great comfort," he said, as he executed three tasks: raised his eyes, tipped his hat, took a step forward.

Again the woman held her ground; it was as though she had been employed to detain him. "Could you give me the time? My old clock," she announced, self-consciously tapping some dainty machinery strapped to her wrist. "I got it for graduating high school. That's why it doesn't run so good any more. I mean, it's pretty old. But it makes a nice appearance."

Mr. Belli was obliged to unbutton his topcoat and plow around for a gold watch embedded in a vest pocket. Meanwhile, he scrutinized the lady, really took her apart. She must have been blond as a child, her general coloring suggested so: the clean shine of her Scandinavian skin, her chunky cheeks, flushed with peasant health, and the blueness of her genial eyes – such honest eyes, attractive despite the thin silver spectacles surrounding them; but the hair itself, what could be discerned of it under a drab felt hat, was poorly permanented frizzle of no particular tint. She was a bit taller than Mr. Belli, who was five-foot-eight with the aid of shoe lifts, and she may have weighed more; at any rate he couldn't imagine that she mounted scales too cheerfully. Her hands: kitchen hands; and the nails: not only nibbled ragged, but painted with a pearly lacquer queerly phosphorescent. She wore a plain brown coat and carried a plain black purse. When the student of these components recomposed them he found they assembled themselves into a very decent-looking person whose looks he liked; the nail polish was discouraging; still he felt that here was someone you could trust. As he trusted Esther Jackson, Miss Jackson, his secretary. Indeed, that was who she reminded him of. Miss Jackson; not that the comparison was fair – to Miss Jackson, who possessed, as he had once in the course of a quarrel informed Mrs. Belli, "intellectual elegance and elegance otherwise." Nevertheless, the woman confronting him seemed imbued with that quality of good-will he appreciated in his secretary, Miss Jackson, Esther (as he'd lately, absent-mindedly, called her). Moreover, he guessed them to be about the same age: rather on the right side of forty.

"Noon. Exactly."

"Think of that! Why, you must be famished," she said, and unclasped her purse, peered into it as though it were a picnic hamper crammed with sufficient treats to furnish a smorgasbord. She scooped out a fistful of peanuts. "I practically live on peanuts since Pop – since I haven't anyone to cook for. I must say, even if I do say so, I miss my own cooking: Pop always said I was better than any restaurant he ever went to. But it's no pleasure cooking just for yourself even when you can make pastries light as a leaf. Go on. Have some. They're fresh-roasted."

Mr. Belli accepted; he'd always been childish about peanuts and, as he sat down on his wife's grave to eat them, only hoped his friend had more. A gesture of his hand suggested that she sit beside him; he was surprised to see that the mutation seemed to embarrass her; sudden additions of pink saturated her cheeks, as though he'd asked her to transform Mrs. Belli's bier into a love bed.

"It's okay for you. A relative. But me. Would she like a stranger sitting on her – resting place?"

"Please. Be a guest. Sarah won't mind," he told her, grateful the dead cannot hear, for it both awed and amused him to consider what Sarah, that vivacious scene-maker, that energetic searcher for lipstick traces and stray blond strands, would say if she could see him shelling peanuts on her tomb with a woman not entirely unattractive.

And then, as she assumed a prim perch on the rim of the grave, he noticed her leg. Her left leg; it stuck straight out like a stiff piece of mischief with which she planned to trip passers-by. Aware of his interest, she smiled, lifted the leg up and down. "An accident. You know. When I was a kid. I fell off a roller coaster at Coney. Honest. It was in the paper. Nobody knows why I'm alive. The only thing is I can't bend my knee. Otherwise it doesn't make any difference. Except to go dancing. Are you much of a dancer?"

Mr. Belli shook his head: his mouth was full of peanuts.

"So that's something else we have in common. Dancing. I might like it. But I don't. I like music, though."

Mr. Belli nodded his agreement.

"And flowers," she added, touching the bouquet of jonquils; then her fingers traveled on and, as though she were reading Braille, brushed across the marble lettering on his name. "Ivor," she said, mispronouncing it "Ivor Belli. My name is Mary O'Meaghan. But I wish I were Italian. My sister is; well, she married one. And oh, he's full of fun; happy-natured and outgoing, like all Italians. He says my spaghetti's the best he's ever had. Especially the kind I make with sea-food sauce. You ought to taste it."

Mr. Belli, having finished the peanuts, swept the hulls off his lap. "You've got a customer. But he's not Italian. Belli sounds like that. Only I'm Jewish."

She frowned, not with disapproval, but as if he had mysteriously daunted her.

"My family came from Russia; I was born there."

This last information restored her enthusiasm, accelerated it. "I don't care what they say in the papers. I'm sure Russians are the same as even-body else. Human. Did you see the Bolshoi Ballet on TV? Now didn't that make you proud to be a Russian?"

He thought: she means well; and was silent.

"Red cabbage soup – hot or cold – with sour cream. Hmnn. See," she said, producing a second helping of peanuts, "you were hungry. Poor fellow." She sighed. "How you must miss your wife's cooking."

It was true, he did; and the conversational pressure being applied to his appetite made him realize it. Sarah had set an excellent table: varied, on time, and well flavored. He recalled certain cinnamon-scented feast-days. Afternoons of gravy and wine, starchy linen, the "good" silver; followed by a nap. Moreover, Sarah had never asked him to dry a dish (he could hear her calmly humming in the kitchen), had never complained of housework; and she had contrived to make the raising of two girls a smooth series of thought-out, affectionate events; Mr. Belli's contribution to their upbringing had been to be an admiring witness; if his daughters were a credit to him (Ivy living in Bronxville, and married to a dental surgeon; her sister the wife of A. J. Krakower, junior partner in the law firm of Finnegan, Loeb and Krakower), he had Sarah to thank; they were her accomplishment. There was much to be said for Sarah, and he was glad to discover himself thinking so, to find himself remembering not the long hell of hours she had spent honing her tongue on his habits, supposed poker-playing, woman-chasing vices, but gentler episodes: Sarah showing off her self-made hats, Sarah scattering crumbs on snowy window sills for winter pigeons: a tide of visions that towed to sea the junk of harsher recollections. He felt, was all at once happy to feel, mournful, sorry he had not been sorry sooner; but, though he did genuinely value Sarah suddenly, he could not pretend regret that their life together had terminated, for the current arrangement was, on the whole, preferable by far. However, he wished that, instead of jonquils, he had brought her an orchid, the gala sort she'd always salvaged from her daughters' dates and stored in the icebox until they shriveled.

"…aren't they?" he heard, and wondered who had spoken until, blinking, he recognized Mary O'Meaghan, whose voice had been playing along unlistened to: a shy and lulling voice, a sound strangely small and young to come from so robust a figure.

"I said they must be cute, aren't they?"

"Well," was Mr. Belli's safe reply.

"Be modest. But I'm sure they are. If they favor their father: ha-ha, don't take me serious, I'm joking. But, seriously, kids just slay me. I'll trade any kid for any grownup that ever lived. My sister has five, four boys and a girl. Dot, that's my sister, she's always after me to baby-sit now that I've got the time and don't have to look after Pop every minute. She and Frank, he's my brother-in-law, the one I mentioned, they say Mary, nobody can handle kids like you. At the same time have fun. But it's so easy; there's nothing like hot cocoa and a mean pillow fight to make kids sleepy. Ivy." she said, reading aloud the tombstone's dour script "Ivy and Rebecca. Sweet names. And I'm sure you do your best. But two little girls without a mother."

"No, no," said Mr. Belli, at last caught up. "Ivy's a mother herself. And Becky's expecting."

Her face restyled momentary chagrin into an expression of disbelief. "A grandfather? You?"

Mr. Belli had several vanities: for example, he thought he was saner than other people; also, he believed himself to be a walking compass; his digestion, and an ability to read upside down, were other ego-enlarging items. But his reflection in a mirror aroused little inner applause; not that he disliked his appearance; he just knew that it was very so-what. The harvesting of his hair had begun decades ago; now his head was an almost barren field. While his nose had character, his chin, though it made a double effort, had none. His shoulders were broad; but so was the rest of him. Of course he was neat: kept his shoes shined, his laundry laundered, twice a day scraped and talcumed his bluish jowls; but such measures failed to camouflage, actually they emphasized, his middle-class, middle-aged ordinariness. Nonetheless, he did not dismiss Mary O'Meaghan's flattery; after all, an undeserved compliment is often the most potent.

"Hell, I'm fifty-one," he said, subtracting four years. "Can't say I feel it." And he didn't; perhaps it was because the wind had subsided, the warmth of the sun grown more authentic. Whatever the reason, his expectations had reignited, he was again immortal a man planning ahead.

"Fifty-one. That's nothing. The prime. Is if you take care of yourself. A man your age needs tending so. Watching after."

Surely in a cemetery one was safe from husband stalkers? The question, crossing his mind, paused midway while he examined her cozy and gullible face, tested her gaze for guile. Though reassured, he thought it best to remind her of their surroundings. "Your father. Is he"… Mr. Belli gestured awkwardly… "near by?"

"Pop? Oh, no. He was very firm; absolutely refused to be buried. So he's at home." A disquieting image gathered in Mr. Belli's head, one that her next words. "His ashes are," did not fully dispel. "Well," she shrugged, "that's how he wanted it. Or – I see – you wondered why I'm here? I don't live too far away. It's somewhere to walk, and the view..." They both turned to stare at the skyline where the steeples of certain buildings flew pennants of cloud, and sun-dazzled windows glittered like a million bits of mica. Mary O'Meaghan said, "What a perfect day for a parade!"

Mr. Belli thought, You're a very nice girl; then he said it, too, and wished he hadn't, for naturally she asked him why. "Because. Well, that was nice what you said. About parades."

"See? So many things in common! I never miss a parade," she told him triumphantly "The bugles. I play the bugle myself; used to, when I was at Sacred Heart. You said before…" She lowered her voice, as though approaching a subject that required grave tones. "You indicated you were a music lover. Because I have thousands of old records. Hundreds. Pop was in the business and that was his job. Till he retired. Shellacking records in a record factory. Remember Helen Morgan? She slays me, she really knocks me out."

"Jesus Christ," he whispered. Ruby Keeler, Jean Harlow: those had been keen but curable infatuations; but Helen Morgan, albino-pale, a sequinned wraith shimmering beyond Ziegfeld footlights – truly, truly he had loved her.

"Do you believe it? That she drank herself to death? On account of a gangster?"

"It doesn't matter. She was lovely."

"Sometimes, like when I'm alone and sort of fed up, I pretend I'm her. Pretend I'm singing in a night club. It's fun; you know?"

"Yes, I know," said Mr. Belli, whose own favorite fantasy was to imagine the adventures he might have if he were invisible.

"May I ask: would you do me a favor?"

"If I can. Certainly."

She inhaled, held her breath as if she were swimming under a wave of shyness; surfacing, she said: "Would you listen to my imitation? And tell me your honest opinion?" Then she removed her glasses: the silver rims had bitten so deeply their shape was permanently printed on her face. Her eyes, nude and moist and helpless, seemed stunned by freedom; the skimpily lashed lids fluttered like long-captive birds abruptly let loose. "There: everything's soft and smoky. Now you've got to use your imagination. So pretend I'm sitting on a piano – gosh, forgive me, Mr. Belli."

"Forget it. Okay. You're sitting on a piano."

"I'm sitting on a piano," she said, dreamily drooping her head backward until it assumed a romantic posture. She sucked in her cheeks, parted her lips; at the same moment Mr. Belli bit into his. For it was a tactless visit that glamour made on Mary O'Meaghan's filled-out and rosy face; a visit that should not have been paid at all; it was the wrong address. She waited, as though listening for music to cue her; then,

 

Don't ever leave me, now that you're here!

Here is where you belong.

Everything seems so right when you're near,

When you're away it's all wrong.

 

And Mr. Belli was shocked, for what he was hearing was exactly Helen Morgan's voice, and the voice, with its vulnerable sweetness, refinement its tender quaver toppling high notes, seemed not to be borrowed, but Mary O'Meaghan's own, a natural expression of some secluded identity. Gradually she abandoned theatrical poses, sat upright singing with her eyes squeezed shut:

 

…I'm so dependent. When I need comfort.

I always run to YOU. Don't ever leave me!

'Cause if you do,

I'll have no one to run to.

[Scud-IIEPBblu]

…Until too late, neither she nor Mr. Belli noticed the coffin-laden entourage invading their privacy: a black caterpillar composed of sedate Negroes who stared at the white couple as though they had stumbled upon a pair of drunken grave robbers – except one mourner, a dry-eyed little girl who started laughing and couldn't stop; her hiccup-like hilarity resounded long after the procession had disappeared around a distant comer.

''If that kid was mine." said Mr. Belli.

''I feel so ashamed."

"Say, listen. What for? That was beautiful. I mean it; you can sing."

"Thanks," she said; and, as though setting up a barricade against impending tears, clamped on her spectacles.

"Believe me, I was touched. What I'd like is, I'd like an encore."

It was as if she were a child to whom he'd handed a balloon, a unique balloon that kept swelling until it swept her upward, danced her along with just her toes now and then touching ground. She descended to say: "Only not here. Maybe," she began, and once more seemed to be lifted, lilted through the air, "maybe sometime you'll let me cook you dinner. I'll plan it really Russian. .And we can play records."

The thought, the apparitional suspicion that had previously passed on tiptoe, returned with a heavier tread, a creature fat and foursquare that Mr. Belli could not evict. "Thank you, Miss O'Meaghan. That's something to look forward to," he said. Rising, he reset his hat, adjusted his coat. "Sitting on cold stone too long, you can catch something."

"When?"

"Why, never. You should never sit on cold stone." "When will you come to dinner?"

Mr. Belli's livelihood rather depended upon his being a skilled inventor of excuses. "Any time," he answered smoothly. "Except any time soon. I'm a tax man; you know what happens to us fellows in March. Yes sir," he said, again hoisting out his watch, "back to the grind for me." Still he couldn't – could he? – simply saunter off, leave her sitting on Sarah's grave? He owed her courtesy; for the peanuts, if nothing more, though there was more – perhaps it was due to her that he had remembered Sarah's orchids withering in the icebox. .And anyway, she was nice, as likeable a woman, stranger, as he'd ever met. He thought to take advantage of the weather, but the weather offered none: clouds were fewer, the sun exceedingly visible. "Turned chilly," he observed, rubbing his hands together. "Could be going to rain."

"Mr. Belli. Now I'm going to ask you a very personal question," she said, enunciating each word decisively. "Because I wouldn't want you to think I go about inviting just anybody to dinner. MY intentions are…" her eyes wandered, her voice wavered, as though the forthright manner had been a masquerade she could not sustain. "So I'm going to ask you a very personal question. Have you considered marrying again?"

He hummed, like a radio warming up before it speaks; when he did, it amounted to static: "Oh, at my age. Don't even want a dog. Just give me TV. Some beer. Poker once a week. Hell. Who the hell would want me?" he said; and, with a twinge, remembered Rebecca's mother-in-law, Mrs. A. J. Krakower, Sr., Dr. Pauline Krakower, a female dentist (retired) who had been an audacious participant in a certain family plot. Or what about Sarah's best friend, the persistent "Brownie" Pollock? Odd, but as long as Sarah lived he had enjoyed, upon occasion taken advantage of, "Brownie's" admiration; afterwards – finally he had told her not to telephone him any more (and she had shouted: "Everything Sarah ever said, she was right. You fat little hairy little bastard"). Then; and then there was Miss Jackson. Despite Sarah's suspicions, her in fact devout conviction, nothing untoward, very untoward, had transpired between him and the pleasant Esther, whose hobby was bowling. But he had always surmised, and in recent months known, that if one day he suggested drinks, dinner, a workout in some bowling alley ... He said: "I was married. For twenty-seven years. That's enough for any lifetime"; but as he said it, he realized that, in just this moment, he had come to a decision, which was: he would ask Esther to dinner, he would take her bowling and buy her an orchid, a gala purple one with a lavender-ribbon bow. And where, he wondered, do couples honeymoon in April? At the latest May. Miami? Bermuda? Bermuda! "No, I've never considered it. Marrying again."

One would have assumed from her attentive posture that Mary O'Meaghan was raptly listening to Mr. Belli – except that her eyes played hookey, roamed as though she were hunting at a party for a different, more promising face. The color had drained from her own face; and with it had gone most of her healthy charm. She coughed.

He coughed. Raising his hat, he said: "It's been very pleasant meeting you. Miss O'Meaghan."

"Same here," she said, and stood up. "Mind if I walk with you to the gate?"

He did, yes; for he wanted to mosey along alone, devouring the tart nourishment of this spring-shiny, parade-weather, be alone with his many thoughts of Esther, his hopeful, zestful, live-forever mood. "A pleasure," he said, adjusting his stride to her slower pace and the slight lurch her stiff leg caused.

"But it did seem like a sensible idea," she said argumentatively. "And there was old Annie Austin: the living proof. Well nobody had a better idea. I mean, everybody was at me: Get married. From the day Pop died, my sister and everybody was saying: Poor Mary, what's to become of her? A girl that can't type. Take shorthand. With her leg and all; can't even wait on table. What happens to a girl – a grown woman – that doesn't know anything, never done anything? Except cook and look after her father. All I heard was: Mary, you've got to get married."

"So. Why fight that? A fine person like you, you ought to be married. You'd make some fellow very happy."

"Sure I would. But who?" She flung out her arms, extended a hand toward Manhattan, the country, the continents beyond. "So I've looked; I'm not lazy by nature. But honestly, frankly, how does anybody ever find a husband? If they're not very, very pretty; a terrific dancer. If they're just – oh ordinary. Like me."

"No, no, not at all," Mr. Belli mumbled. "Not ordinary, no. Couldn't you make something of your talent? Your voice?"

She stopped, stood clasping and unclasping her purse. "Don't poke fun. Please. My life is at stake." And she insisted: "I am ordinary. So is old Annie Austin. And she says the place for me to find a husband – a decent, comfortable man – is in the obituary column."

For a man who believed himself a human compass, Mr. Belli had the anxious experience of feeling he had lost his way; with relief he saw the gates of the cemetery a hundred yards ahead. "She does? She says that? Old Annie Austin?"

"Yes. And she's a way practical woman. She feeds six people on $58.75 a week: food, clothes, everything. And the way she explained it, it certainly sounded logical. Because the obituaries are full of unmarried men. Widowers. You just go to the funeral and sort of introduce yourself: sympathize. Or the cemetery: come here on a nice day, or go to Woodlawn, there are always widowers walking around. Fellows thinking how much they miss home life and maybe wishing they were married again."

When Mr. Belli understood that she was in earnest, he was appalled; but he was also entertained: and he laughed, jammed his hands in his pockets and threw back his head. She joined him, spilled a laughter that restored her color, that, in skylarking style, made her rock against him. "Even I…" she said, clutching at his arm, "even I can see the humor." But it was not a lengthy vision: suddenly solemn, she said: "But that is how Annie met her husbands. Both of them: Mr. Cruikshank, and then Mr. Austin. So it must be a practical idea. Don't you think?"

"Oh, I do think"

She shrugged. "But it hasn't worked out too well. Us, for instance. We seemed to have such a lot in common."

"One day," he said, quickening his steps. "With a livelier fellow."

"I don't know. I've met some grand people. But it always ends like this. Like us ..." she said, and left unsaid something more, for a new pilgrim, just entering through the gates of the cemetery, had attached her interest: an alive little man spouting cheery whistlings and with plenty of snap to his walk. Mr. Belli noticed him, too, observed the black band sewn round the sleeve of the visitor's bright green tweed coat, and commented: "Good luck, Miss O'Meaghan. Thanks for the peanuts."

[Scud-IIEPBblu]

Снова ошибаетесь. "Изловчённость и продвинутость мозгов"?

 

Увы, это всего лишь одна из множества дурацких баек, высосанных из пальца адептами и поборниками т.н. НТП. На самом же деле, в данной индустрии мозги являются одним из самых нежелательных причиндалов, от коих всех, кого доселе не удалось заменить бездумной железякой, как раз от мозгов-то вовсю стремятся любым способом избавить. Идеал работника там – не столько даже подвозящего на тележке рулоны плёнки к конвейеру для упаковки готовой продукции, сколько менахеров, особенно высшего звена, – это совершенно безмозглое существо "с отбитыми батогами на конюшне" последними следами интеллекта, желательно вышколенное и выдрессированное на бездумное исполнение раз и навсегда установленных функций. Ибо наличие ума – причина воровства продукции непосредственно на производстве; и риск для управленца окончательно свихнуться, лишь однажды хоть на миг задумавшись, что ж такое он, сукин сын, изо дня в день вытворяет в этом нашем бренном мире.

 

И наукоёмкость всех этих "чудес" НТП в данной отрасли тоже ниже самого скромного плинтуса. Ведь вся химия используемых там техпроцессов разработана ещё в те годы, когда вся "высококультурная" Западная Европа использовала в качестве канализации улочки своих городов (шляпы с широкими полями у тогдашней знати – знаете зачем?), а при осаде городов во время войны одним из фортификационных сооружений был ров, куда все эти "прелести" стекали самотёком (а когда уже само не текло – приходилось заставлять золотарей выгребать принудительно, отчего вокруг города выростал со временем вал, сравнимый с его крепостной стеной).

 

А не внедрялись в практику промышленного производства тогдашние достижения науки в современных масштабах по трём причинам:

1. Дешевый труд крепостных крестьян давал дешёвые продукты питания, с которыми современные эрзацы просто не могли бы конкурировать по себестоимости

2. Источником обогащения верхов, и одновременно регулятором численности едоков среди черни, были, главным образом, непрерывные войны – так что особой нужды в возникновении капитализма тогда как-то особо не ощущалось

3. Без развитого капитализма у зарождающегося тогда промышленного капитала не было достаточных рычагов влияния на власть, что не позволяло ему коренным образом менять внутреннюю политику государства в своих интересах

 

С чисто технологической точки зрения, никакой проблемы "оптимизации" производства суррогатных продуктов питания вообще не существовало нигде и никогда – в условиях наличия миллиарда бесплатных подопытных "добровольцев", и почти бесплатного потока сырьевых ресурсов из тотально ограбляемых империализмом стран "третьего мира", для этого было более чем достаточно действия пресловутой "невидимой руки рынка" – а попросту говоря, естественного отбора в среде финансово-промышленного капитала. Этого молоха, питающегося человеческими жизнями и монетизирующего смерти людские в сверхприбыли монополистов.

 

По состоянию же на сегодня, эти мелочные нюансы: наука, технология, организация производства, добыча и подвоз сырья, инфраструктура распределения по сетям торговых точек и пр. – вообще не имеют никакого значения. Здесь, как и в любой сфере современной производственной деятельности, ключевое значение давным-давно узурпировано банками, управляющими финансовыми потоками. Главное для них – оборот капитала, без которого они просто оказались бы никому не нужными, и давно тихонько уже отмерли бы как чисто паразитический рудимент сто лет назад устаревшей экономики.

 

А чем занимаются банки? Что такое их пресловутые финансовые потоки?

Да всё элементарно просто. Собрать и аккумулировать выручку с продаж –> оплатить текущие расходы –> начислить (не выплачивая!) норму прибыли инвесторам и ренту вкладчикам… и всё! И никакое производство их ни разу не интересует. Им интересно лишь то, что с каждой из этих операций они получают свой процент, якобы "за финансовое обслуживание". Им даже совершенно безразлично, что именно они "обслуживают". Для них производство поп-корна и колы для кинотеатров отличается от производства для них же кинофильмов только одним – названием корпораций, занимающихся этим, а значит – именем номинального владельца, т.е. биржевыми котировками его акций на текущий момент.

 

А что же до сакрального "пипл хавает" – так на это есть две соответствующие статьи среди текущих расходов, конкретнее – две статьи накладных расходов. Во-первых, это расход на рекламу. А во-вторых – т.н. "прочее".

Ну, с рекламой, положим, и без того всё ясно – это, пожалуй, действительно самый наукоёмкий сектор, и не только в пищевой промышленности, но по всем товарам розничного потребления. Хотя, по большому счёту, все "научные премудрости" там отработаны ещё во времена Макиавелли, а опубликованы в полном объёме (за очень незначительным исключением более поздних открытий) в 30-е годы прошлого века доктором философии Йозефом Фрицевичем Геббельсом, настолько страдавшим публицистической диареей, что знаменитый афоризм "воду в *опе не удержишь" был сочинён именно про него и про его творчество на стезе агитации и пропаганды, и приписывается данный афоризм менее известному до сих пор Аллену Даллесу, тогдашнему директору ЦРУ, жутко обеспокоенному тем, что, при столь болтливом министре пропаганды Германии, американскому налогоплательщику будет нелегко объяснить, зачем с него дерут налоги на содержание, в том числе, возглавляемого им, Даллесом, ведомства.

Ну, как именно работает реклама, объяснять, полагаю, уже совершенно излишне. Креативнео она работает.

"Если вы навалили кучу соседу под дверью, а потом позвонили – это называется инсталляция. Если сперва позвонили, а когда он открыл, сели и навалили – это перформанс. Все прочие способы нагадить кучу ближнему – это всё реклама". ©

Стоит, пожалуй, тут только отметить: далеко не каждый покупатель соображает, что оплата рекламы заранее исподволь включена в себестоимость продаваемого ему товара. Так что сдуру покупая ту хренотень, которую он видел в рекламе, этот лох добровольно оплачивает со своего кармана безбедную жизнь паразитов, мешающих ему, как минимум, нормально смотреть разную белиберду по зомбоящику.

Ну, а с "прочим" вообще всё примитивно. Скажем, в благословенной Соединённой Стране Поп-Корна и Силиконовых СисеГ эта статья расходов даже работает совершенно легально. Любой прощелыга имеет право зарегистрироваться в качестве лоббиста, то есть купить фактически лицензию, официально ему позволяющую передавать взятки любого размера от любых заинтересованных лиц (как физических, так и юридических, лишь бы те не состояли на государственной службе и не числились на данный момент в открытом списке государственных преступников) любому сотруднику любого законодательного органа, включая самих законодателей, как любого штата, так и федерального уровня.

В частном случае пищевой промышленности, по этой статье расходов совершенно законно отстёгивается мзда за поддержание текущего законодательства в состоянии, выгодном для производителей суррогатного корма для черни. Только и всего.

Ну, в некоторых странах с не настолько развитой демократией могут, конечно, иногда встречаться недоработки в юриспруденции, тем или иным образом кое-где несколько затрудняющие столь естественное положение вещей, но… не столь уж и значительно. В конце концов, правоохранительные органы тоже ведь хотят получать свои крошки с барского стола.

[mastholte rietberg]

Эх... как говорит наш Домовой, "лучше б стишок написали"))

 

После слов "Ну, с рекламой, положим, и без того всё ясно – это, пожалуй, действительно самый наукоёмкий сектор" я решила, что уже достаточно посмеялась!

[Scud-IIEPBblu]

Впрочем, честно говоря, Риппли понимала, что её недовольство – глупый каприз. Дело было не в монстре, а в ней самой. Её едва ли не с первого дня мучили кошмарные сновидения, в которых она куда-то бежала: то босиком по бескрайнему зеркалу гладкого скользкого льда, то по бесконечному лабиринту пещер, то по пустынным, словно вымершим, улицам какого-то инопланетного мегаполиса. И каждый раз в этих снах за нею гнался Чужой. Огромный, быстрый, непобедимый. Жуткий уже не столько своим внешним видом, сколько настойчивостью и неотвратимостью. Каждый раз он её настигал. Каждый раз она ему неистово сопротивлялась, отчаянно брыкаясь и вопя от ужаса, как последняя истеричка. Хотя больше всего в жизни ей при этом хотелось заткнуться – ей и без того было стыдно до одури: чудилось, будто вся вселенная и без того уже с похабным любопытством нагло таращится, как её сейчас будут грязно насиловать. И каждый раз монстр, с легкостью преодолев тщетное сопротивление своей пленницы, её таки насиловал. Все это повторялось во множестве вариантов, и пожалуй, в этих гнусных сновидениях фантазия Риппли превзошла все мыслимые и немыслимые изуверства. Самоё же страшное, что все это было настолько стыдно и ужасно, что Риппли больше всего боялась в такие моменты проснуться, прекрасно понимая, что это только сон, что в жизни так не бывает, но что проснись она сейчас – весь этот ужас запомнится, отпечатается в памяти, останется с ней навсегда, будет преследовать её постоянно.

Поэтому во сне она, задыхаясь от ужаса, стыда и отвращения, все же терпела каждый раз до конца, и конец этот всегда был один, хотя и каждый раз новый – смерть, но смерть, всякий раз по-разному.

Терпение её вознаграждалось – проснувшись, она не помнила почти ничего, только основу сюжета. Смутно припоминалось, что во сне она снова была изнасилована Чужим, но помнилось и то, что она опять уж который раз сумела не позволить ужасным подробностям вырваться из мрака постыдных грез и омерзительных своих сновидений.

Когда-то Риппли думала, что все дело в ужасном облике Чужого. С тех пор внешний вид монстра ничуть не изменился, но Риппли уже прекрасно понимала, что её инстинктивный ужас абсолютно иррационален.

Чужой был идеально приспособлен для ведения военных действий, и это целиком и полностью определяло весь его облик. И было очевидно, что столь хрупкое существо, как человек, обязан обладать инстинктом, заставляющим трепетать от страха при виде этого смертоносного создания.

Но нельзя же было не признать, что имей она возможность выбирать внешний вид боевой машины, от которой зависела бы её жизнь, она непременно выбрала бы Чужого. Ни секунды не колеблясь. Значит ли это, что с точки зрения любого военного, внешний вид Чужого – эталон красоты? Это было горькой пилюлей, горькой до оскомины и пустоты в голове, как после обморока, но Риппли была вынуждена признать себя совсем никудышным военным.

[Scud-IIEPBblu]

Вот, нашёл.

Это рассказ Олега Дивова, написанный, по утверждению автора, именно по принципу игры – с заранее заказанным первым и последним предложениями. Гляньте, довольно забавно…

 

Мышки-кошки

 

Чалый звездолет, всхрапывая и тряся соплами, пятился от Гончих Псов.

– Ну, болтает нас! – пробормотал второй пилот, ворочая рукоятки. – Не, бортач, ты видишь, как болтает?

– Чего сразу я? – обиделся бортинженер. – Я, например, говорил. И в журнал занес. Так прямо и написал: полировка дюз реверсивной тяги – отсутствует. Съело полировку из-за нестабильного выхлопа. Командир, а командир… Разрешите отлучиться на минутку. Что-то у меня в скафандре опять дефекатор барахлит.

– Тоже, наверное, полировку съело, – с деланным сочувствием в голосе предположил второй пилот. – Нестабильным выхлопом.

– Так я выйду, командир? До гальюна и обратно.

– А там продувка уже работает? – Командир даже от обзорного экрана оторвался, чтобы удивленно поглядеть на бортача. – Я и не заметил, что ты ее чинил.

– Да она и не ломалась… – Бортач тоже изобразил на лице удивление. – Когда это ломалась продувка? Клапан заедает, так я вам говорил, держать надо клапан, и все.

– Чем держать?

– Э-э… Рукой, командир. Левую руку заводите за спину, нащупываете клапан и держите его крепко. И испражняетесь себе на здоровье. Нет, ну можно пассатижи, конечно, приспособить. Накинете на клапан, а потом, когда сядете, прямо спиной и зажмете их. Только помните, что сразу вставать нельзя. Если сразу вскочите, клапан выбьет, и снова весь гальюн до потолка зальет…

– Я бы тоже кое-кому с удовольствием клапан выбил, – сообщил пилот.

Командир молча разглядывал бортача, словно прикидывая, где у того находится подходящий для выбивания клапан.

– Шеф, я же с двигла не сниму эту хреновину, – убедительно сказал бортач.

– А больше нигде?..

– Только на двигле, в системе охлаждения есть похожий клапан. То есть не похожий, а гораздо лучше. Но он как раз в прошлом месяце ломался, и я ставил запасной. Я говорил же вам. И в журнал занес. Так прямо и написал – запас клапанов системы охлаждения исчерпан. Да и система, в общем, тоже не очень. Промывать надо. Командир, а командир, ну разрешите выйти?

– Вообще, это не по инструкции, – мстительно сказал командир. – На проводке амебы к точке захвата экипаж корабля-приманки должен постоянно находиться в скафандрах…

– Да я только задницу отстегну, и все!

– Ох, поймает тебя однажды гальюнный… – пообещал командир. – Ладно, дуй. И назад можешь особенно не спешить. Все равно от тебя никакого толку. Нытик.

– Тем более ломать нам уже нечего, – заметил пилот. – И так ничего не работает. Командир, я понимаю, вам очень весело…

– Да. – Командир повернулся обратно к экрану. Бортач пробормотал «спасибо» и принялся отстегиваться от кресла, причем каждый замок ему приходилось по два-три раза дергать. – Обстановка?

– Как раз хотел доложить, что все относительно стабильно. Клиент, похоже, вышел на режим преследования, и теперь, если у нашей самоходной помойки в ближайшие десять часов ничего не отвалится…

В центре обзорного экрана слегка подрагивало серое облачко. На самом деле трясло звездолет, а облачко, судя по локатору, шло за кораблем ровно, будто привязанное.

– Ничего у нас не отвалится, – заверил пилота бортач, выбираясь из кресла. – Ну, и что ты так на меня уставился? Командир, зачем он смотрит так? Или это тоже я виноват, что задний вид сгорел, и мы теперь должны раком пятиться?

– Не отвлекайся, – сказал командир второму пилоту. – А ты, – это уже бортачу, – иди, куда собирался. Долетим – выясним, по чьей вине задний вид сгорел. Если долетим.

Бортач поспешно удалился.

– Шеф, а что это за зверь такой – гальюнный? – подал голос штурман. – Который инженеришку нашего прихватит?

– Да так, ничего особенного. Гремлин как гремлин, только селится в гальюне. Не слыхал? Он живет в системе продувки и устраивает всякие идиотские пакости. То манометр заклинит, то клапан выбьет. А если гальюн не ремонтировать, так гремлин терпит-терпит, а потом однажды у него терпение лопнет, он дождется, когда бортач усядется, ка-ак хватанет его за одно место и спрашивает – ты какого черта, лентяй, систему не чинишь?!

– Гальюнный, разгонный… – пробормотал второй пилот, накручивая рукоятки. – А реверсивного у нас, случаем, нет? Чую я, это не полировка. Не болтает на самом малом заднем из-за одной полировки. Это оси сбиты.

– Оси сбиты, вот и полировку съело.

– Шеф, я повешусь – десять часов так уродоваться.

– Спокойно. Устанешь, я тебя сменю.

– Ну бред же, шеф. Может, попробуем на одном локаторе, а?.. Рискнем?

– Ты сам знаешь, без визуального контроля нельзя. Если эта дрянь выбросит в нашу сторону щупальце, локатор его не возьмет. И?..

Некоторое время на мостике было тихо. Пилот и штурман прикидывали, что может случиться и стоит ли игра свеч.

– Перископ швартовочный, – предложил штурман. – Свинтить, перенести в кормовой аварийный шлюз и оттуда глядеть. Правда, там оптика неподходящая, но можно снять объектив с обычной бытовой камеры – и на перископ его. Должно хватить.

– А что, у кого-то на борту есть камера? – спросил командир лениво.

– У Джексона на борту точно до хрена камер, – сказал пилот. – И все они будут снимать, как мы подходим. В какой интересной позиции. А максимум через пару суток весь обитаемый космос примется слать нам запросы – сколько вы, ребята, берете за курс обучения «Задним ходом через Галактику». Вот посмеемся…

– А, по-моему, десять часов задом, да еще на сбитых осях – это подвиг, – произнес командир негромко, будто сам с собой говорил.

– Кто оценит? – вздохнул пилот. – Это ж нужно хоть раз в жизни сесть за управление и, вообще, слетать, в принципе. Хотя бы передом. Пусть даже на нормальных осях и совсем недалеко. Знаете, шеф, я уж запамятовал, когда получал удовольствие от этого процесса…

«Я тоже, – подумал командир, вглядываясь в серое облачко. – Надо бы поберечь глаза. Сейчас еще рановато внимательно следить за амебой, она поймет свою ошибку попозже. Сообразит, что просто так за звездолетом не угонишься, и начнет хватать его щупальцами. Вот тогда начнется шоу… Тогда сразу понятно станет, почему эти безопасные с виду образования зовут «адскими амебами». Да, напрягать зрение рано. Но я слишком давно не заманивал амебу. Тем более, никогда не делал, этого на грузовике. Лучше уж перестраховаться. Амеба – это вам не гальюнный».

– Слушайте, шеф, – опять подал голос штурман, – а что делает этот, ну, разгонный, когда долго не чистят бустерный ствол? За какое место он хватает бортача?

– Да он просто взрывает судно на фиг, – сказал командир. – С бортачом вместе.

– А что, понятная реакция, – сказал пилот. – Мне тоже, бывает, так хочется взорвать нашу лоханку…

«Деньги, проклятые деньги, все упирается в них, – думал командир. – Сколько раз я давал себе зарок не связываться с изношенными судами. Но не было денег. И я опять брал какую-то рухлядь, и мы всей командой доводили ее до ума и отправлялись в путь, уверенные, что вот сейчас, за сезон-другой, нарубим «капусты» и сможем позволить себе нормальный аппарат, а уж на нем-то развернемся в полную силу… И каждый раз мы зарабатывали слишком мало. То есть денег хватало на жизнь, даже с лихвой, но никогда не хватало на новый корабль. И мы искали старые детали на всех разборках, а однажды, помню, даже прикупили на запчасти целый грузовик – и чинили, переделывали, модифицировали, в общем, крутили гайки до седьмого пота, и снова отправлялись в путь, и опять денег не хватало. И так до бесконечности – ну ладно, не совсем, но сколько мы прошли таких циклов? Сколько изношенных до упора судов продали на лом? Всего лишь чтобы пересесть на очередную «помойку», «лоханку»… Иногда, если машина оказывалась поудачнее, даже приходило обманчивое впечатление, будто экипаж полностью сроднился с кораблем и не променяет его на новенький, с иголочки, и новейший. Но… Какими глазами мы провожали эти новые и новейшие, когда они «делали» нас на трассе!»

– А вообще, ерунда все эти корабельные гремлины, – сказал командир, – даже разгонный. Вот нуль-шишига…

– Эй, погодите, шеф! – попросил штурман. – Такие серьезные данные надо фиксировать в журнале. Сейчас я поставлю на запись…

– Да ну вас, хохмачи, – улыбнулся командир. – А вам не приходило в голову, что я не всегда шучу?

– Очень даже приходило, – сказал пилот. – Как раз когда разгонный взял нас за одно место на отрыве – именно оно мне в голову и пришло. Что вы не шутили. Хотя вру, это было уже после. Сначала-то я подумал – ну вот, наконец, эта пытка кончилась, отлетала свое помойка. И мы тоже – отлетались.

– В общем, был у меня приятель с астрофизического факультета, – поспешил сменить тему командир, – который имел собственную теорию насчет черных дыр. Уверял, будто это искусственные образования. Только никакие не межпространственные тоннели или что-то еще деловое, а просто жилища. Точнее, не жилища – гнезда. И сидят в них удивительные существа, бывшие когда-то разумными. Миллиарды лет назад они правили Вселенной. Может, изначально даже были похожи на нас. Но постепенно они дошли до высшей стадии развития, когда перемещаешься по космосу усилием мысли…

– Прямо как мы сейчас, – ввернул пилот.

– Короче говоря, они достигли всего. Не просто чего-то, а всего. Познали Вселенную до упора. И начали стремительно деградировать. Вследствие духовного кризиса и отсутствия мотиваций…

– Спорим, я быстрее успею? – спросил пилот. – Мне не надо миллиардов лет. Мне до кризиса мотиваций и отсутствия духа осталось часа два максимум.

– Помолчи, а? – прикрикнул штурман. – Шеф, не слушайте его. Мне рассказывайте.

– Ты на самом деле так устал? – спросил командир пилота. – Я сменю тебя через два часа легко.

– Да ну, – сказал пилот. – Ерунда. В самом деле, не слушайте меня. Это я так, дурака валяю. Напоминаю, что, пока вы тут языками чешете, кое-кто напряженно трудится. Потом, вы же сами говорили, через пару часов самое интересное начнется. Давайте, шеф, как договаривались: я держусь до упора – и падаю. Тогда ваша очередь. Ну? И чего дальше? Деградировали эти ваши нуль-шиги – и?..

– Нуль-шишиги. А в том-то и дело, что ничего. Бедняги постепенно опустились до уровня животных – наподобие этой тупой амебы. Пусть опасной, но все равно тупой. Вот они и сидят по своим черным дырам и просто живут. Бессмертные ведь.

– Интересно, что будет, если нуль-шишига из дыры вылезет? – поинтересовался штурман.

– А она не вылезет, – помотал головой командир. – Дыры за такой срок разрегулировались. Без грамотного техобслуживания.

– О, как мне это знакомо! – воскликнул пилот. – Между прочим, где бортач? Неужто его и вправду гальюнный схватил?

– Ну, позови бортача по внутренней, он тебе наверняка жутко обрадуется, – посоветовал штурман.

– Да ладно, оставьте парня, – сказал командир. – Вы что, не поняли, как ему страшно?

– А нам, значит, не страшно? – обиделся пилот. – Шеф! Шеф!!!

Звездолет ставило боком. Командир врубил аварийную тягу заднего хода с левого борта и одним импульсом выправил положение. Корабль тяжело мотнулся в противоположную сторону, толкнулся обратно маневровыми, еще немного покрутил носом, и, наконец, пилот его «поймал».

– Нам тоже страшно до усёру, – выдавил из себя пилот, тяжело дыша. – И у нас тоже дефекаторы барахлят. Спасибо за помощь, шеф. Вы извините – просто у меня все каналы управления заняты. И руки заняты. И ноги. Ну, долбаная лохань…

– На нормальном корабле мы бы не смогли аварийку рассинхронить, – заметил штурман. – И что бы ты делал со своими забитыми каналами? Чем толкался? Какой ногой об какие берега? Тем более ноги у тебя заняты…

– На нормальном корабле его бы так не закрутило, – быстро сказал командир, упреждая возможную и легко прогнозируемую взрывную реакцию пилота.

Пилот молчал. Только по внутренней слышно было, как он жадно сосет из загубника воду и хлюпает носом.

– Хорошо поймал аппарат, – похвалил командир. – Грамотно.

– Умею, – отозвался пилот.

– А почему название такое – шишиги? – спросил штурман.

– Крепкие, однако, нервишки у некоторых! – восхитился пилот. – Сразу видно – в жизни астронавт за управлением не сидел.

– А кто тебя в том году к складам заводил и пристыковывал?! – воспылал праведным гневом штурман. – Сволочь бухую?! Что, бортач тебя стыковал?

– Гальюнный меня стыковал! – выпалил пилот и заржал. – Ох, как стыковал! Жестко! У меня же чуть башка в унитазе не застряла! Все, молчу. Да-да. Нуль-шишиги. Ответ готов. Потому что ненастоящие, а формой смахивают на шиш-кебаб. Угадал?

– Просто они шуршат, – сказал командир.

– И чего? Какая связь с названием?

– Да слово не наше, а русское. Этот приятель мой, он русский был. И рассказывал, мол, есть в их мифологии такой зверь – шишига. Живет в лесу и там шуршит ветками. И вот это самое «ши-ши» по-русски означает «шуршание». А вообще, шишига – что-то наподобие василиска. По-моему, довольно похоже. Черная дыра, она ведь тоже гипнотизирует, притягивает, засасывает и сжирает. Она нарочно так устроена, чтобы нуль-шишиге суетиться не надо было. Все интересное, что мимо летит, само к тебе приползет. Лучше не придумаешь для спокойного вдумчивого исследования мира.

– Или для вкусного обеда. Чего они едят-то, шишиги?

– Ну, уж не космические суда. Думаю, их слишком мало, чтобы прокормить такую ораву шишиг. Черных дыр-то сколько?

– Ах, сволочи! – воскликнул штурман.

Командир и пилот дружно напряглись и подались вперед, будто это помогло бы им лучше разглядеть серое облачко на экране.

– Да нет! Извините, я от неожиданности, – сказал штурман. – Просто мне вдруг понятно стало, отчего мы не сталкиваемся с цивилизациями, похожими на нашу. Их корабли шишиги слопали. Наверняка шишиги все-таки смертны – ну нельзя же жить до бесконечности. И когда шишига мрет, схлопывается ее дыра. А раньше и шишиг и соответственно дыр было видимо-невидимо. Только попробует кто-нибудь на кораблике вылететь, его сразу в дыру затягивает, а там шишига суденышко хвать и ну давай исследовать. А соплеменники астронавта думают: не полетим больше в космос, дохлый номер это, раз корабли без следа исчезают…

– Тоже вариант, – согласился пилот. – Нет, ну где же бортач? Прямо интересно. Допустим, в гальюнного я не очень верю, но вот не зажрал ли бедолагу трюмный…

– А трюмный у нас есть точно, – заметил штурман.

– В трюмного даже я почти что верю, – сказал командир. – Только понять не могу, куда ему ящик виски. По поверью, трюмный должен воровать исключительно крепежные скобы.

– Может, наш особенный? – предположил штурман. – Пьющий?

– Ну?! Ну!!! – крикнул пилот.

Тяга резко возросла, звездолет пошел ровнее.

– Самый малый! – приказал командир очень жестко. – Спокойно! Ну-ка, самый малый ход.

– О, черт! Это нервы. Виноват, командир.

– Нервы у тебя в порядке. Опыта не хватает. Ты видел то, что видел. Просто это еще не выброс щупальца. Так, разминка.

– Там вспухло чуток, я и решил… – сообщил пилот извиняющимся тоном. – Может, подсбросить скоростенку-то? Вдруг эта гадость передумает – и что тогда, заново ее подманивать? Я второго раза просто не вынесу. Я вам не червяк на крючке.

– Идем, как шли, ровно, – сказал командир. – Все нормально. Только, чур, больше не дергаться без моей команды.

«Годы сказываются, – подумал он. – Еще лет пять назад пилот удержался бы от рывка. А теперь просто не может. В каком-то смысле экипаж изношен еще сильнее, чем корабль. Но именно поэтому мы и влезли в авантюру. Настает однажды день, когда ты понимаешь – все, дедлайн. И нужно рисковать либо сегодня, либо уже никогда. Я решил использовать наш последний шанс на выигрыш. Ох, не пожалеть бы. Но мне кажется, мы заслужили. Бесконечным каботажным мотанием туда-сюда по коротким невыгодным «плечам», мучительным ожиданием заказов, всеми этими погрузками-разгрузками… Заслужили право рискнуть и получить награду. Или… погибнуть? Не знаю. Знаю только, что мне сорок шесть лет, и в сорок семь я уже не рискнул бы».

– Так и чего они шуршат, эти нуль-шишиги? – спросил штурман.

– Все-таки у тебя нервы еще лучше, чем у меня, – сказал пилот. – Но у меня, зато, лучше, чем у бортача. Я вот думаю – а не завелась ли у нас маленькая локальная черная дырочка? В которую бортач и ухнул. И никакой не гальюнный на корабле живет, а сортирная нуль-шишига. И можно смело бросать амебу на фиг, не уродоваться с ней еще почти десять часов, а привезти Джексону шишигу и заработать миллион.

– Почему-то я сомневаюсь, что Джексон знает, как загнать шишигу в реактор и заставить там шуровать, – сказал командир. – С амебами он умеет это делать, а вот с шишигами…

– Шеф, а на сколько потянет амебный реактор?

– Если самопал, от того же Джексона, ну, тысяч сто – сто пятьдесят, смотря, как договоришься. Для нас, допустим, сто. А оригинал минимум триста.

Штурман и пилот синхронно вздохнули.

– А документы Джексон сделает?

– Естественно. Как ты пройдешь техосмотр с самопалом? Там не просто документы, там и дизайн фирменный, и все шильдики на месте, и номера. Одна разница, что гарантии нет.

– В общем, четыре-пять таких рейсов, – подытожил штурман.

– Удачных, – добавил пилот. – Шеф, сколько амеб вы поймали, когда работали на государство?

– Тридцать две. Но у меня, конечно, был совсем другой кораблик. Я ходил на переоборудованном штурмовике. Если бы даже амеба зацепила его… Впрочем, она ни разу не зацепила.

– А если амеба зацепит нас…

– Вот поэтому мы в скафандрах. Не переживайте, от корабля что-нибудь да останется. Скорее всего, кормовой трюм. Там и отсидимся. Если добежим, конечно. А Джексон придет на помощь, он не бросает своих, репутацию бережет.

[Scud-IIEPBblu]

– Нет, ну где чертов бортач? Может, действительно позвать его по внутренней?

– Шеф, так дорасскажите все-таки про этих чудовищ.

– А чего рассказывать? – улыбнулся командир. – Они сидели в дырах, и все у них было замечательно. И вылезать было незачем. Потом они там деградировали, и тут зашевелились животные инстинкты, в частности желание высунуться наружу. Возможно, с этого момента пошел бы новый виток эволюции нуль-шишиг, они снова развились бы… А забавно – шишигские археологи проводят раскопки во Вселенной и находят гнезда первобытных шишиг! Да… Только они не смогли выбраться наружу. Черные дыры разрегулировались и тормозят световую больше, чем раньше. Шишиги бегут к выходу, но не успевают. И раздраженно шуршат. А мы, выходя в эфир, слышим это шуршание. Это не шорохи космоса, а голоса рассерженных нуль-шишиг. Такие дела.

– Поучительно, – сказал пилот. – На самом деле, очень поучительно. А что стало с вашим русским приятелем? Далеко он продвинулся на ниве астрофизики?

– Да нет, забросил парень науку. Теперь довольно известный политик, в Геопарламенте заседает.

– Всегда знал, что эти депутаты на голову больные.

– Так вот мы кто, оказывается, – депутаты, – сказал штурман.

– Почему?! – почти всерьез обиделся пилот.

– А ты погляди, чем занимаемся. – Штурман ткнул пальцем в дрожащее облачко на экране. – Это разве для нормальных людей работенка? Извините, командир…

– Мы не больные, – сказал уверенно пилот. – Мы неудачники. Судьба. А что, жить можно. Я даже привык. Если б еще так не болтало на заднем ходу… И бортача в черную дыру не засасывало…

– Мы не неудачники, а просто невезунчики, – поправил командир. – Слушайте, правда, вызовите этого деятеля. А то как-то не по-товарищески он выступает. Пусть в рубке сидит и вместе с нами потом обливается.

– Вам тоже не по себе, да, командир? – спросил штурман участливо.

– Глупости. Беспокоиться нечего, ситуация развивается штатно.

– Эй, господин бортинженер! – позвал штурман.

– Иду я уже, иду… – послышался в наушниках сдавленный голос.

Звездолет по-прежнему встряхивало и слегка водило, но пилот вроде бы приноровился держать его на курсе – даже, улучив момент, слегка распустил привязные ремни и сел посвободнее.

Амеба упорно гналась за кораблем.

– Вот же дурная скотина, – пробормотал штурман, глядя на экран.

– Это джинн, – сказал командир. – Мы его заманим, а Джексон посадит в бутылку. С джиннами всегда так, их приходится брать обманом.

– Ваша группа тогда, двадцать лет назад, потеряла много кораблей? – неожиданно для командира спросил пилот. Это было против всех космических суеверий – задавать подобные вопросы в такой момент. А вот он спросил.

– Мало, – соврал командир. – Три или четыре, и то в первые годы, когда мы только учились ловить амеб.

– Интересно, они в неволе размножаются? Если размножаются вообще.

– Странные мы люди – люди, – произнес командир философически. – Ведь ничего почти об амебах не знаем, а уже приспособились их использовать.

– Чего знать-то? – фыркнул штурман. – Нуль-шишиговские кошки, вот они кто, амебы. Одичали без хозяев.

В рубке воцарилось молчание.

– Кошки, кошки, – сам себе покивал штурман. – Охотятся из засады, кидаются только на одиночную дичь, при любой угрозе бросают преследование…

– Ну, ты голова! – сказал пилот. – Сходил бы еще, бортача за шкирку сюда притащил, что ли, раз такой умный.

– И схожу, если приказ будет. Чего, не похоже – про кошек-то? По-моему, очень похоже.

– Командир, прикажите ему бортача из гальюна вытащить. А то у меня один вторичный канал барахлит. Некритично, но противно. Его прозвонить не мешало бы.

– Нет, ты скажи, про кошек я – сильно, а?

– Сильно, – взамен пилота согласился командир. – А теперь, будь любезен, сходи, посмотри, что там с бортачом приключилось. Может, он свой злосчастный клапан обеими руками держит?

– Или просто утонул, – ввернул пилот. – Если придется снаружи дверь раздраивать принудительно, ты осторожнее. А то с ног до головы уделает. Ключ на одиннадцать есть у тебя? Значит, справа от двери панелька, и под ней болт…

– Спасибо, а то я не знаю! – Штурман начал отстегиваться. Замки у него заедало, он приглушенно чертыхался.

– Откуда знаешь-то?

– А кто тебя раздраивал, когда ты с башкой в унитазе заснул? Мы с бортачом и раздраивали.

– Разве я не сам вышел? – пробормотал задумчиво пилот.

– «Ключ на одиннадцать есть у тебя?» – передразнил его штурман, выбираясь из кресла. – Да по нашей помойке без ключа на одиннадцать и пассатижей буквально не пройти! Челленджер, мать его…

– Типун тебе на язык, – мгновенно среагировал командир. – Сам ты челленджер, понял?

– Виноват, шеф, – сбавил тон штурман. – Сам я челленджер. И папа у меня челленджер, и мама челленджер. А корабль наш зовется транспорт легкий коммерческий «Урсула», бортовой семь тыщ полета десять. Так, вроде ничего не забыл. Хотите, сбегаю на камбуз, сухую корочку пожую?

– В гальюн беги!

– Если сглазил нас – амебе скормлю, – напутствовал штурмана пилот.

– Сам дурак, – сказал командир. – Тоже… язык без костей.

– Я и такую возможность допускаю, – легко согласился пилот. – И действительно, швартовку я однажды завалил, было дело. Вот только из гальюна меня не вынимали.

– Ты стоял на четвереньках, опустив голову в раскрытый унитаз, и спал.

– Это они вам сказали? Командир, вы же помните, наверное, у меня в тот день старшей дочери восемнадцать стукнуло… Такой праздник, сами понимаете.

– Да, я заметил, что ты был счастлив.

На несколько минут пилот затих, а потом сказал:

– Спасибо, что не выгнали.

– Пожалуйста. Не надоело со мной?

– Теперь я знаю, что мы выберемся из дерьма, – сказал пилот уверенно. – Поднимемся. Мне было очень страшно идти на амебу, но я вроде бы справляюсь, да? А вам, наверное, труднее всего было решиться, просто решиться. Но когда-то нужно бросать мелочовку и браться за серьезное дело. Пусть опасное, зато…

«Если б ты знал, насколько опасное, – подумал командир. – Тогда, в самом начале, мы потеряли на амебах не три судна, а тридцать процентов судов. С экипажами. И даже сейчас – когда техника лова вроде бы отточена – из вольных охотников, которых нанимает Джексон, пропадает каждый десятый. Вам этого знать не надо, парни.

И уж особенно вам знать не надо того, что никто и никогда не заманивал амебу на грузовике. Это я сам придумал, в надежде спасти наши шкуры, если облажаемся и амеба начнет грызть корабль. Идея-то отличная. А вот сработает ли? В принципе, легкий грузовик – самое оно. Только не наш грузовик, по которому, и вправду, не пройти без пассатижей. Надо же – оптика заднего вида сгорела в самый ответственный момент. Да, амеба вроде клюнула. Но теперь нам почти девять часов играть с ней, как играла бы очень умная мышка с очень глупой кошкой – верно подметил штурман, действительно кошка она, амеба. Пилот с задачей, похоже, справится. Я – просто должен. А выдержит ли корабль? И вправду ли размеры грузовика уберегут экипаж, если амеба таки сцапает нас?

Наш экипаж будет первым, выжившим после нападения амебы. И это тоже ребятам знать незачем. Я их командир уже столько лет… Очень много лет. И я безумно хочу, чтобы хоть под занавес карьеры мы несколько сезонов походили на нормальном судне. Мне казалось, ребята смирились с нашей бесконечной невезучестью. Но сейчас я вижу – у них глаза совсем по-другому смотрят. Экипаж почуял шанс. Деньги… Зачем нам большие деньги, у нас уже дети взрослые. Нам, собственно, не деньги – корабль нужен – мощный, быстрый и, главное, новый. И красивый. Обязательно красивый. Мы заслужили. Разве нет? Какие отвратительные бурые пятна у нас на обшивке. Бурые на сером. Когда-то серебристом, а теперь просто сером. Тьфу!»

– …и я очень рад, – говорил пилот. – За всех нас, даже за этого обалдуя бортача. Он бортач-то хороший, ему бы еще запчастей… Для головы, ха-ха-ха!

– Куча серого металлолома! – выпалил командир. – Надо было черный брать!

Обалдевший от такого неожиданного откровения пилот решил было на командира оглянуться, да ремни не пустили.

В этот момент амеба выстрелила щупальцем. Выглядело это так, будто к кораблю метнулся плотный рой серых бабочек. Самостоятельный, с телом амебы никак не связанный.

Пилот судорожно рванул управление, но корабль ему не подчинился. Звездолет по-прежнему медленно отползал задом.

– Отказ! – заорал пилот. – Ввожу аварийное… – И осекся.

Рой бабочек, не долетев до корабля всего ничего, вдруг рассыпался в мельчайшую пыль и испарился.

– Не ввожу аварийное, – буркнул пилот. – Та-ак… Урок понял. Впитал.

– Я же говорил, пока не увидишь, как она лапой машет, – не поймешь, – сказал командир. – И в руках себя не удержишь, непременно дернешься. Рефлекторно. Жить-то всем хочется. Тут привычка нужна. А она всего лишь пристреливалась. Реакцию нашу проверяла. Ну вот, пусть думает, что мы тормоза. Бери опять управление, я блокировку уже снял.

Голос командира был до того ровен, что только полный идиот не расслышал бы, какое напряжение за этим напускным спокойствием кроется.

– А если дернуться?

– Это сразу ее насторожит. Приготовься, в ближайшие полчаса будут еще две-три такие проверки. Если нам не хватит выдержки, амеба вполне может бросить погоню и убраться восвояси. И второй раз ее не выманишь, она, похоже, корабль запоминает. Или к охоте временно теряет интерес. Будет лениво ждать, пока не сунемся вплотную.

– Кошка… – фыркнул пилот. – Одичавшая. Львица она, а не кошка. Слушайте, шеф, а чего вы так на корыто наше вызверились?

– Да вспомнил, какой мы отвратной масти.

– Ничего, вот наловим кисок, накупим запчастей, починимся и тут же обшивку полирнем. А вы на самом деле черный корабль хотите? Это стильно. А нам разрешат? Военный цвет-то.

– Поживем – увидим, – улыбнулся командир. – Та-ак… И в чем дело?

Это по внутренней связи объявился штурман.

– Шеф, у нас тут проблема. Я вроде парень не суеверный, но… Только не подумайте, что издеваюсь или шутки дурацкие шучу. Бортача гальюнный прихватил. Вот.

– В смысле?!

– А буквально, – штурман говорил чрезвычайно спокойно – примерно как сам командир сразу после нападения амебы. – Бортач сидит на унитазе и не может оторваться. Будто приклеился. Его что-то за задницу держит.

– Погоди, мы тут посовещаемся минуту, – попросил командир. – И не психуй. Ты же знаешь, нет никаких гальюнных.

– Нуль-шишиги тоже не бывают, – сказал, как отрезал, штурман. – Вы поскорее там совещайтесь, бортач в панике.

– Ты ему напомни, что он – инженер-астронавт, – посоветовал командир и отключился.

Пилот сосредоточенно управлял кораблем.

– Эй, ты! – позвал командир.

– Да, шеф? – отозвался пилот небрежным тоном человека, который, вообще-то, очень занят, но, тем не менее, готов помочь.

– Нашел время для розыгрышей. Чем бортача от сиденья отклеивать, говори быстро!

– Что-то произошло, шеф?

Тут амеба выстрелила снова. Пилот дернулся всем телом, а вот корабль – нет. Хотя командир управления не перехватывал – он, раздосадованный и злой, оказался к этому просто не готов.

– Уфф… – Пилот сделал несколько глубоких вдохов. – Получилось, шеф! Получилось у меня, ага?

– Ну, получилось. – Командир поймал себя на желании утереть пот со лба, он даже руку поднес к забралу шлема. Пришлось включить обдув. – В следующий раз немножко шевельнись. А потом начнем отпрыгивать всерьез. Потому что она тоже – всерьез начнет.

– Понял, шеф. Принято к исполнению.

– Ты чем сиденье в гальюне намазал, комик? Думаешь, это смешно очень – сегодня-то?

– Уже не думаю, шеф. Только я тут ни при чем. Честное слово.

– Значит, по-твоему, бортинженера гальюнный за корму держит?! – начал закипать командир.

– Я думаю, – сообщил пилот безмятежно, – что этот придурок за свой любимый клапан зацепился, когда вставал. Инструментальным поясом зацепился. И если он действительно инженер, то когда-нибудь догадается пояс расстегнуть. Я так полагаю, часа два-три ему на решение этой нелегкой задачи хватит.

Примерно минуту командир молчал. А потом сказал:

– Нас ведь кидать будет ого-го.

– Да он, небось, сидит мертво, враспор, – живо откликнулся пилот. – Там же в скафандре не шелохнешься. И крышка на унитазе полумягкая, задницу не отобьет. А мы ему сообщать будем о возможных эволюциях судна.

– Ха! Ты сейчас увидишь, какие начнутся… Эволюции. Нет, я так не могу. Случись что, это же намеренное оставление члена экипажа в опасности.

– Шеф, ну хотя бы минут двадцать! Если бы я действительно нарочно пакость устроил… А то ведь – само! Грех упускать такой случай.

– А твой вторичный канал, который звонить надо?..

– Да черт с ним. Зато настроение, шеф, настроение как поднимется!

Командир подумал еще немного, а потом вызвал штурмана.

– Только не падай в обморок, – сказал он, – но это, похоже, и вправду гальюнный.

– Чего-о?!

– Ничего. Что слышал. Скажи бортачу, пусть действует по обстановке. И беги сюда.

– Шеф, а вам не кажется, что это просто наш водила сиденье клеем намазал?

– Не кажется, – отрезал командир. – Давай в рубку.

– Так вы мне приказываете бортачу открытым текстом сказать – мол, гальюнный тебя схватил?

– До чего же вы мне все надоели! – воскликнул командир и ушел со связи.

Настроение, как и говорил пилот, заметно поднялось. Именно такое стало, какое надо, когда драпаешь от адской амебы. Боевое.

– Ты догадываешься, что будет, если трюмный еще хотя бы раз украдет выпивку? – спросил командир пилота. – Я его в открытый космос вышвырну.

– Бедняга трюмный… А вы знаете, какие ужасные складские водятся на перевалочных базах? Заглатывают целые контейнеры за один присест!

– Вот справимся с задачей, я тоже заглочу, – пообещал командир. – Не контейнер, но в близких объемах. Ладно, работаем. Нас ожидают восемь с половиной ярких и запоминающихся часов! Кошка, кошка, вызывает мышка! Не поймаешь, не поймаешь!..

Чалый звездолет, всхрапывая и тряся соплами, пятился от Гончих Псов.

А нуль-шишиги все шуршали в черных дырах, сетуя на падение скорости света…

[Scud-IIEPBblu]

Стихи Петровича напомнили.

Вот нашёл в своих старых закромах. Авось кого заинтересует…

 

Космические браконьеры

Ф. К. Дик

(тоже в СкАДском переводе)

 

– Это что ещё за корабль? – требовательно спросил капитан Шер, твердо глядя на экран обзора и вцепившись руками в штурвал точного наведения.

Навигатор Нельсон взглянул через его плечо:

– Одну минутку. – Он наклонил камеру контроля и сфотографировал экран. Фотография исчезла вниз по трубе пневматической почты в картографический отсек. – Имейте терпение. Сейчас Бэйрнс определит.

– Что они здесь делают? Какого черта им тут надо? Они должны знать, что система Сириуса закрыта.

– Заметьте, какие толстые бока. – Нельсон ткнул в экран пальцем. – Это – грузовое судно. Смотрите на эту выпуклость. Это – сухогруз.

– А это что тогда? – Шер покрутил увеличение. Образ судна раздувался, расширяясь, пока не заполнил весь экран. – Видите этот ряд надстроек?

– Ну?

– Тяжелое оружие. Замаскированное. Для обстрела в открытом космосе. Это – грузовик, но – вооруженный.

– Пираты, наверно.

– Возможно… – Шер вертел в руке микрофон коммуникации. – Мне хочется отложить запрос на Землю.

– Почему?

– Это может оказаться разведчиком.

Глаза Нельсона блеснули. – Вы думаете, что они подслушивают нас? Но если есть ещё другие, почему наши экраны не видят их?

– Остальные могут быть вне досягаемости.

– Дальше двух световых лет? Я включил экраны на максимум. И это – лучшие экраны, какие только бывают.

Определение выскочило из трубы от картографического отсека, скользя по столу. Шер вскрыл его и мельком взглянул. Затем передал Нельсону. – Вот.

Корабль был построен Адхаранами. Недавно изготовленный сухогруз первого класса. Бэйрнс подчеркнул собственноручно: – Но не рассчитанный нести никакого вооружения. Вероятно, оружие установлено позже. Нестандартное оборудование на грузовых судах Адхаранов.

– Тогда это не приманка, – пробормотал Шер. – Мы можем это исключить. Что мы знаем про Адхару? Зачем бы Адхаранскому кораблю находиться в системе Сириуса? Земля закрыла всю эту область много лет назад. Они должны знать, что не могут торговать здесь.

– Никто не знает особо много об Адхаранах. Они были на галактической Торговой Конференции, но – и только.

– А что это за раса?

– Паукообразные. Типично для этой области. Основанный на Большом Стебле Мерзима. Они – вариант образца Мерзима. Держатся изолированно. Сложная социальная структура, очень жесткие законы. Биологическая система государства.

– Вы имеете в виду, что они – насекомые.

– Я имею в виду, что в том же самом смысле мы – лемуры.

Шер снова взглянул на экран. Он уменьшил усиление и пристально наблюдал.

Экран автоматически следил за судном Адхаранов, храня его видимый размер постоянным. Судно Адхаранов было тяжелым и черным, неуклюжим по сравнению с гладким крейсером Землян. Оно пучилось, как откормленный червь, его мрачные бока были раздуты почти до полной сферы. Случайный отблеск света мигнул и погас, когда судно приблизилось к самой удаленной планете системы Сириуса. Оно двигалось медленно, осторожно, словно ощупывая путь перед собой. Оно вышло на орбиту десятой планеты и начало маневрировать для посадки. Выхлоп тормозных двигателей вспыхнул красным. Вздутый червь дрейфовал вниз, снижаясь к поверхности планеты.

– Они приземляются, – пробормотал Нельсон.

– Прекрасно. Они будут неподвижны. Удобная цель.

На поверхности десятой планеты сухогруз Адхаранов лег на грунт, и его ракетные двигатели заглохли. Облако пыли поднялось от этого. Грузовое судно приземлилось между двумя горными цепями, в мёртвой пустыне серого песка. Поверхность десятой планеты была совершенно бесплодна. Никакой жизни, атмосферы или воды.

Планета была главным образом скалой, холодной серой скалой, с обширными тенями и ямами, разъедаемой метеоритной коррозией поверхностью, враждебной и холодной.

Вдруг судно Адхаранов ожило. Люки открылись. Крошечные черные точки помчались от судна. Точки увеличились в числе, поток пятнышек, льющихся из грузового судна, несущихся через пески. Некоторые из них достигли гор и исчезли среди кратеров и пиков. Другие исчезли вдали, где они потерялись в длинных тенях.

– Будь я проклят, – бормотал Шер. – Это бессмысленно. Чего им здесь надо? Мы прочесали эти планеты до последней песчинки. Нет там ничего хоть на что-то годного.

– Они могут иметь иные потребности, или иные методы.

Шер напрягался. – Смотрите. Их машины возвращаются на корабль.

Черные точки вновь появились, вылезая из теней и кратеров. Они торопились назад к червю судна, мчась через пески. Люки открылись. Один за другим машины лезли в корабль и исчезали. Несколько запоздалых машин добрались до корабля и въехали. Люки закрылись.

– Что, черт подери, они могли найти? – сказал Шер.

Офицер связи Бэйрнс вошел в диспетчерскую, вытягивая шею. – Всё ещё там? Дайте взглянуть. Никогда не видел корабль Адхаранов.

На поверхности планеты шевелилось судно Адхаранов. Внезапно оно дернулось, вздрогнув от носа до кормы. Оно оторвалось от поверхности, быстро набирая высоту. Оно достигло девятой планеты. Какое-то время оно кружило над девятой планетой, изучая безжизненную изъеденную эрозией поверхность внизу. Пустые бассейны высохших океанов простирались подобно огромным противням.

Судно Адхаран выбрало один из бассейнов и устремилось к приземлению, выдувая облака выхлопа в небо.

– Та же самая чертовщина опять, – бормотал Шер.

Люки открылись. Черные точки выпрыгнули на поверхность и умчались во всех направлениях.

Шер сердито вздернул подбородок. – Мы должны узнать, чем они тут занимаются. Смотрите на них, идут! Они точно знают, что делают. – Он схватил микрофон коммуникации. И тут же положил его. – Мы можем справиться с этим сами. Мы не станем беспокоить Землю.

– Они вооружены, не забывайте.

– Мы возьмем их на поверхности. Они останавливаются на каждой планете по очереди. Мы сядем прямо на четвертую планету. – Шер двигался быстро, приводя команду в готовность. – Когда они приземлятся на четвертой планете, мы будем ждать их там.

– Они могут устроить драку.

– Возможно. Но мы должны узнать, что они загружают, – независимо от того, что это, оно принадлежит нам.

Четвертая планета системы Сириуса имела атмосферу, и немного воды. Шер посадил крейсер в руинах древнего города, покинутого давным-давно.

Сухогруз Адхаранов не появлялся. Шер оглядел небо и затем поднял главный люк.

Он, Бэйрнс и Нельсон осторожно ступили наружу, вооруженные мощными винтовками Слема. Позади них люк захлопнулся, и крейсер стартовал, взлетая в небо.

Они наблюдали это, стоя рядом с винтовками наготове. Воздух был холоден и разрежен. Они чувствовали, как раздулись их скафандры.

Бэйрнс добавил подогрев своего костюма. – Слишком холодно для меня.

– Напоминает нам, что мы – всё ещё Земляне, даже при том, что мы в нескольких световых годах от дома, – сказал Нельсон.

– Значит так, – сказал Шер. – Мы не можем взорвать их. Это невозможно. Мы здесь – ради их груза. Если мы взорвем их, то мы взорвем груз вместе с ними.

– Что мы используем?

– Выстрелим газовое облако вокруг них.

– Газовое облако? Но...

– Капитан, – сказал Нельсон, – мы не можем использовать газ. Мы не будем в состоянии добраться до них, пока газ активен.

– Здесь есть ветер. Газ рассеется очень быстро. Во всяком случае, это – всё, что мы можем сделать. Мы должны будем рискнуть. Как только увидим Адхаранов, мы должны быть готовы открыть огонь.

– Что, если облако промахнется?

– Тогда придется сражаться. – Шер пристально изучал небо. – Я думаю, что они прибывают. Пойдем.

Они поспешили к холму из скопления скал, остатков колонн и башен, нагроможденных в большие насыпи, смешанных с развалинами и щебнем.

– Годится. – Шер присел, крепко сжимая винтовку Слема. – Здесь они сядут.

Судно Адхаранов появилось над ними. Оно готовилось приземляться. Рев его направленных вниз ракетных двигателей, поднятая ими пыль. Оно с хрустом ударилось о землю, слегка подпрыгивая и, наконец, успокаиваясь.

Шер взял рацию. – Ладно.

Выше них в небе появился крейсер, несясь вниз на Адхаранов. Из крейсера вылетело сине-белое облако, направленное соплами высокого давления прямо в черное судно Адхаранов. Облако достигло севший сухогруз. Оно вздымалось вокруг него, въедаясь в его обшивку.

Поверхность корпуса судна Адхаранов кратко вспыхнула. Она начала обрушиваться, разъедаемая коррозией. Крейсер Землян пронесся мимо, завершая заход. Он исчез в небе.

Из судна Адхаранов появлялись фигуры, выскакивая на землю. Длинноногие фигуры прыгали во все стороны, дико скача вокруг. Большинство взволнованно прыгало на судно, тяня шланги и какое-то оборудование, работая отчаянно, исчезая в облаке газа.

– Они распыляются.

Появилось ещё больше Адхаранов, отчаянно прыгая вверх и вниз, на судно, на землю, одни – целенаправленно, другие – совершенно хаотично.

– Как будто кто-то в муравейник наступил, – пробормотал Бэйрнс.

Корпус судна Адхаранов был облеплен ими, отчаянно хлопочущими, пытаясь остановить коррозийное действие газа. Над ними вновь появился крейсер Землян, заходя на второй круг.

Он рос, расширяясь из точки в каплеобразную иглу, вспыхнув в солнечном свете Сириуса. Стволы орудий грузового судна отчаянно шевелились, тщетно пытаясь прицелиться в стремительно мчащийся крейсер.

– Бомбу рядом, – скомандовал Шер по рации. – Но никаких прямых попаданий. Я хочу сохранить груз.

Бомболюки крейсера открылись. Две бомбы с поющим свистом упали вниз по изящной дуге. Они аккуратно легли с обеих сторон неподвижного сухогруза и взорвались. Поднялись высокие облака скал и развалин, вздымаясь вокруг грузового судна. Черная форма дрожала, Адхараны посыпались с корпуса на землю. Несколько орудий выпустило по паре бесполезных выстрелов, а крейсер пронесся мимо и исчез.

– У них нет шансов, – пробормотал Нельсон. – Они не могут подняться с земли, пока им не распылили весь корпус.

Большинство Адхаранов бросилось бежать от их судна, рассеиваясь по земле.

– Всё почти закончено, – сказал Шер. Он встал на ноги и спокойно шагнул из руин. – Пошли.

Вспыхнула белая ракета Адхаранов, разбрасывая искры в небе. Адхараны бесцельно болтались вокруг, деморализованные атакой. Облако газа практически рассеялось. Ракета была обычным сигналом капитуляции. Крейсер снова кружился над сухогрузам, ожидая приказов Шера.

– Смотрите на них, – сказал Бэйрнс. – Насекомые размером с человека.

– Давайте! – нетерпеливо сказал Шер. – Пойдем. Мне не терпится увидеть, что там внутри.

Командир Адхаранов встретил их вне судна. Он двигался к ним, явно ошеломленный атакой.

Нельсон, Шер и Бэйрнс пристально глядели на него с отвращением. – Боже, – бормотал Бэйрнс. – Так вот на что они похожи.

Адхаран почти пять футов высотой стоял обтянутый черной хитиновой оболочкой. Это существо стояло на четырех тонких ногах, еще две неопределенно шевелились на половине высоты его тела. Оно носило свободный пояс, держащий оружие и оборудование. Его глаза были сложными, фасетчатыми. Его рот был узким разрезом в основании его удлиненного черепа. Оно не имело никаких ушей.

Позади командира Адхаранов неуверенно стояла группа членов команды, некоторые из них с трубами оружия, слегка приподнятыми. Командир Адхаранов сделал ряд острых щелчков ртом, махая антеннами. Остальные Адхараны опустили оружие.

– Как возможно общение с этой расой? – спросил Бэйрнс Нельсона.

Шер шел вперед. – Не имеет значения. Нам нечего им сказать. Они знают, что они здесь незаконно. Нас интересует только груз.

Он протиснулся мимо командира Адхаранов. Группа Адхаранов расступилась перед ним. Он вошел в корабль, Нельсон и Бэйрнс проследовали за ним.

Интерьер судна Адхаранов вонял и капал слизью. Проходы были узкими и темными, как длинные туннели. Пол скользил под ногами. Несколько членов команды суетились вокруг в темноте, их когти и антенны нервно помахивали. Шер высветил фонарем один из коридоров вниз.

– Сюда. Похоже на главный проход.

Командир Адхаранов следовал вплотную позади них. Шер его игнорировал. Снаружи, крейсер приземлился невдалеке. Нельсон мог видеть, что солдаты Землян стояли вокруг на поверхности.

Перед ними металлическая дверь перегораживала коридор. Шер указал на дверь, делая открывающее движение.

– Откройте это.

Командир Адхаранов отступил, не делая ни одного движения, чтобы открыть дверь. Еще несколько Адхаранов суетились рядом, все они были вооружены.

– Они могут оказать сопротивление, – спокойно сказал Нельсон.

Шер поднял винтовку Слема к двери. – Я буду вынужден взорвать это.

Адхараны взволнованно щелкали. Ни один из них не приблизился к дверям.

– Ладно, – мрачно сказал Шер. Он выстрелил. Дверь распалась в прах, дымясь. Пепел осыпался, оставив отверстие, достаточно широкое, чтобы пройти. Адхараны дико метались вокруг, что-то щелкая друг другу. Всё больше их оставляло корпус и вливалось в судно, скапливаясь вокруг трех Землян.

– Вперед, – сказал Шер, ступая через зияющее отверстие. Нельсон и Бэйрнс следовали за ним, держа винтовки Слема наизготовку.

Проход вел вниз. Воздух был тяжел и густ, и пока они спустились в проход, Адхараны столпились позади них.

– Назад. – Шер повернулся, указывая винтовкой. Адхараны остановились. – Оставайтесь позади. Давай. Идём.

Земляне повернули за угол. Они были в хранилище. Шер шел осторожно, двигаясь с опаской. Несколько охранников Адхаран стояли с вынутыми трубами оружия.

– Прочь с дороги. – Шер взмахнул винтовкой Слема. Охранники неохотно расступились. – Давай!

Охранники отошли. Шер подошел.

И остановился пораженный.

Перед ними был груз судна. Хранилище было наполовину заполнено тщательно сложенными шарами молочного огня, гигантские драгоценности похожие на огромный жемчуг. Тысячи шаров лежали, насколько хватало взгляда. Исчезая назад вглубь судна, бесконечные слои их. Все пылающие мягким сиянием, внутренним светом, который заливал обширное хранилище корабля.

– Невероятно! – пробормотал Шер.

– Неудивительно, что они хотели провернуть всё тайком. – Бэйрнс глубоко вздохнул, его глаза расширились. – Думаю, я сделал бы то же самое. Смотрите на них!

– Большие, не так ли? – сказал Нельсон.

Они поглядели друг на друга.

– Никогда не видал ничего подобного, – сказал Шер ошеломленно. Охранники Адхаран осторожно наблюдали за ними, держа оружие наготове. Шер подошел к первому ряду драгоценностей, сложенных аккуратно с математической точностью. – Это невозможно. Драгоценности, хранимые, как… как склад, полный дверных ручек.

– Они могли когда-то принадлежать Адхаранам, – глубокомысленно сказал Нельсон. – Возможно, они были украдены строителями города системы Сириуса. Теперь они вернули их себе.

– Интересно, – сказал Бэйрнс. – Это могло бы объяснить, почему Адхараны нашли их так легко. Возможно, существовали диаграммы или карты.

Шер хрюкнул. – В любом случае теперь они наши. Все в системе Сириуса принадлежит Земле. Это всё подписано, запечатано и договорено.

– Но если они были первоначально украдены у Адхаранов...

– Они не должны были соглашаться с договором про закрытые системы. Они имеют их собственную систему. А это принадлежит Земле. – Шер приблизился к одной из драгоценностей. – Интересно, каково оно на ощупь.

– Осторожно, Капитан. Оно может быть радиоактивным.

Шер коснулся одной из драгоценностей.

Адхаран схватил его, отбросил назад. Шер боролся. Адхаран ухватился за его винтовку Слема и выкручивал её из его рук.

Бэйрнс выстрелил. Несколько Адхаранов превратилось а пар.

Нельсон присел на одно колено, стреляя в проём прохода. Проход был забит Адхаранами. Некоторые вели ответный огонь. Тонкие лучи высокой температуры пролетали над головой Нельсона.

– Они не могут попасть в нас, – Бэйрнс задыхался. – Они боятся стрелять. Из-за груза.

Адхараны отступали в проход, прочь от хранилища. Вооруженным приказал отступить их командир.

Шер схватил винтовку Нельсона и взорвал скопление Адхаранов в пыль. Адхараны закрывали проход. Они прикатили тяжелые ремонтные плиты и быстро сварили их вместе.

– Прожгу дыру, – пролаял Шер. Он повернул оружие на стену судна. – Они пробуют запечатать нас здесь.

Бэйрнс повернул оружие на стену. Два луча Слема быстро разъедали борт судна. Стена резко поддалась, круглый кусок борта выпал наружу, оставив отверстие.

Вне судна солдаты Землян сражались с Адхаранами. Адхараны отступали, удирая со всех ног, стреляя и прыгая. Некоторые из них прыгали в своё судно. Другие развернулись и сбежали, побросав оружие. Они слонялись в беспомощном беспорядке, убегая и скача во все стороны, дико щелкая.

Приземлившийся крейсер кипел энтузиазмом, его тяжелое оружие наклонялось, прицеливаясь.

– Не стрелять, – приказал Шер по рации. – Оставьте их судно в покое. В этом нет необходимости.

– С ними покончено, – задыхался Нельсон, соскакивая на землю. Шер и Бэйрнс прыгнули вслед за ним из судна Адхаранов на поверхность. – Они не имеют шанса. Они совсем не умеют сражаться.

Шер подозвал группу солдат Землян. – Сюда! Шевелитесь, черт побери.

Молочные драгоценности проливались из дыры в борту сухогруза на землю, катясь и подпрыгивая через отверстие.

Часть распорок контейнера была прорвана. Штабеля драгоценностей лились каскадом вниз и катились вокруг их ног, мешая идти.

Бэйрнс зачерпнул одну. Она слегка жгла его руку сквозь перчатку, покалывая пальцы. Он держал это на свету. Шар был матовым. Неопределенные формы плавали в молочном огне, дрейфуя взад-вперед. Шар пульсировал и пылал, как будто был живым.

Нельсон усмехался ему. – Действительно нечто, не так ли?

– Прекрасно. – Бэйрнс подобрал другой. С корпуса судна Адхаран тщетно выстрелил вниз в него.

– Смотрите. Тут их должны быть тысячи.

– Мы вызовем сюда одно из наших торговых судов и загрузим это, – сказал Шер. – Я не буду чувствовать себя спокойно, пока они не окажутся на обратном пути к Земле.

Большая часть сраженья закончилась. Остатки Адхаранов были окружены солдатами Землян.

– Что с ними делать? – спросил Нельсон.

Шер не отвечал. Он исследовал одну из драгоценностей, поворачивая её туда-сюда. – Глядите на это, – бормотал он. – Меняет цвета в зависимости от того, как вы его держите. Вы когда-либо видели что-нибудь подобное?

[Scud-IIEPBblu]

 

 

 

Большое грузовое судно Землян неуклюже приземлилось. Его погрузочные люки опустились. Дешевые машины грохотали, флот коренастых грузовиков. Дешевые машины достигли судна Адхаранов. Скаты заскочили в место, когда совки робота подготовились начать работать.

– Сгребайте их, – Силванас Фрай околачивался, вертясь вокруг капитана Шера. Менеджер Предприятий Землян вытер лоб красным носовым платком. – Удивительный трофей, капитан. Вот это находка. – Он протянул свою влажную ладонь, и они обменялись рукопожатием.

– Я не могу понять, как возможно, чтоб мы пропустили их, – сказал Шер. – Адхараны пришли и собрали их. Мы наблюдали их идущими от одной планеты до следующей, как своего рода пчелу, собирающую мед. Я не знаю, почему наши собственные команды ничего не находили.

Фрай пожал плечами. – Какая разница? – Он оглядел одну из драгоценностей, подбрасывая её в воздух и ловя. – Я представляю, как каждая женщина на Земле будет иметь такое на шее – или будет хотеть иметь это на шее. Через шесть месяцев они не будут знать, как они когда-то жили без этого. Это способ жизни людей, капитан. – Он сунул шар в свой портфель, защелкивая замки. – Думаю, я отвезу этот домой моей собственной жене.

Командир Адхаранов был доставлен солдатом Землян. Он был тих, не щелкал ни звука.

Выжившие Адхараны были разоружены, и им позволили возобновить работу над их судном. Они залатали корпус и восстановили большинство следов коррозии.

– Вы свободны, – сказал Шер командиру Адхаранов. – Мы могли бы судить вас как пиратов и расстрелять, но в этом не будет большого смысла. Лучше скажите вашему правительству наперед держаться подальше от системы Сириуса.

– Он не может понять Вас, – мягко сказал Бэйрнс.

– Я знаю. Это лишь формальность. Но он всё же усвоит общую идею.

Командир Адхаранов тихо стоял в ожидании.

– Это всё. – Шер нетерпеливо махнул рукой в сторону судна Адхаранов. – Давайте. Взлетайте. Валите отсюда. И не возвращайтесь.

Солдат освободил Адхарана. Адхаран медленно отправился назад на своё судно. Он исчез через люк. Работающий на корпусе судна Адхаран собрал свои инструменты и последовал за командиром внутрь.

Люки закрылись. Судно Адхаранов задрожало, поскольку его ракетные двигатели ревели с энтузиазмом. Оно неловко оторвалось от поверхности, поднялось в небо. Оно развернулось, направляясь в космос.

Шер наблюдал это до конца.

– Вот так-то. – Он и Фрай быстро шли к крейсеру. – Думаете, эти побрякушки привлекут сколько-то внимания на Земле?

– Конечно. Разве могут быть сомненья?

– Нет. – Шер был глубоко задумчив. – Они добрались до только пяти из десяти планет. Должно ещё быть на остающихся внутренних планетах. После того, как этот груз окажется на Земле, мы можем начать работу на внутренних планетах. Раз Адхараны нашли их, то и мы должны быть в состоянии.

Глаза Фрая заблестели за стеклами очков. – Прекрасно. А я и не подумал, что будет ещё.

– Будет, – нахмурился Шер, потирая челюсть. – По крайней мере, должны быть.

– Что не так?

– Я не могу понять, почему мы их никогда не находили.

Фрай похлопал его по спине. – Не волнуйтесь!

Шер кивнул, всё ещё в глубокой задумчивости. – Но я не могу понять, почему мы никогда не находили их сами. Вы думаете, это означает что-нибудь?

[Scud-IIEPBblu]

 

 

 

Командир Адхаранов сидел у экрана управления, настраивая схему коммуникации.

База Контроля на второй планете системы Адхаран вошла в фокус. Командир поднял звуковой конус к шее.

– Неудача.

– Что случилось?

– Земляне напали на нас и захватили остаток нашего груза.

– Сколько ещё оставалось на борту?

– Половина. Мы побывали только на пяти планетах.

– Это неудачно. Они забрали груз на Землю?

– Я так полагаю.

На какое-то время повисла тишина.

– Насколько тепло на Земле?

– Довольно тепло, как я понимаю.

– Возможно, это даже удачно. Мы не намечали никакой кладки на Земле, но если...

– Мне не нравится идея насчет Землян, имеющих значительную часть нашего следующего поколения. Я сожалею, что мы не продвинулись в распределении.

– Не волнуйтесь. Мы подадим прошение, чтобы Королева отложила целую новую партию, чтобы восполнить это.

– Но на кой дьявол Землянам наши яйца? Одни проблемы, когда выведение начинается. Я их не могу понять. Разум Землян – непостижим. Я вздрагиваю, думая, что у них там начнется, когда яйца начнут лопаться. – А ведь на влажной планете, выведение должно начаться довольно скоро...

[Scud-IIEPBblu]

Ой, вот что-то я Олежкой Дивовым так проникся…

Не, ну, вообще-то, как он пишет, мне всегда нравилось. Эт' вам не Пелевин какой-нибудь задрипанный. Этот вполне с Хайлайненом мог бы тягаться, а то, может, и Диком или Брэдбери.

Но вот тут… разок читанул, разок торкнуло выложить-поделиться — и всё! И процесс уже не остановить.

 

А ежели, паче чаянья, кому не зайдёт… ну, плюньте мне в наглую рыжую морду, так уж и быть…

 

ЗАКОН ЛОМА ДЛЯ ЗАМКНУТОЙ ЦЕПИ

– Нет, – сказал Большой Али. – Мы эту работу не возьмем. Скучно, долго, много возни. Мы любим, чтобы быстро, понял? Бац – и капуста. Будет такая работа, приходи.

– Неужели вам трудно ограбить дом? – спросил заказчик. – Просто войти, пошуровать внутри и уйти?

– Он не понял, – вздохнул Али и оглянулся по сторонам, будто в надежде, что кто-нибудь разъяснит заказчику ситуацию. Впрочем, это было чисто риторическое оглядывание. Парни из банды согласно кивали и бросали на заказчика хмурые взгляды, но рта никто не раскрыл.

Попробовали бы они.

– Слушай, ты, перец, – сказал Большой Али. – Есть такая вещь – профессия. Вот это, – он ткнул громадным черным пальцем в расстеленную на столе план-схему, – не наша профессия.

– Какого же черта я перед вами битый час распинался?! – вскипел перец, видимо, позабыв, с кем говорит.

– Мне было очень интересно, – смиренно признался Али. – Теперь я все знаю о системе безопасности смарта. И когда разбогатею, непременно куплю себе такой дом. Спасибо за рекламу, дядя.

– Тьфу! – Дядя принялся складывать план-схему. – Надо же, столько времени угробить…

– Засохни, плесень, – еще более смиренно, просто ласково, произнес Али, и плесень действительно засохла. – Спроси любого в даунтауне, и тебе скажут, что Большой Али никогда не мелочится. Ты потратил время, мужик? Я заплачу. Во-первых, ты уйдешь отсюда живым…

Все-таки этот заказчик был то ли полный идиот, то ли весьма не робкого десятка. Он, конечно, побледнел, и руки у него слегка задрожали, и со схемой возиться мужик перестал. Но он глядел Али в глаза, и видно было: ждал продолжения. Ждал «во-вторых».

– А во-вторых, ты пойдешь в русскую забегаловку на восемьдесят шестой и спросишь там Мэта Закариа. Возможно, он знает, чья это профессия – обчищать дома. И, может быть, подскажет, кого задействовать. Надеюсь, ты ничего не имеешь против русских, чувак?

– Нет, – сказал чувак, убирая схему в кейс.

– А то мне вдруг показалось, что ты расист, – скромно заметил Али. – И тебе противно будет иметь дело с нацией, которая только и способна, что лазать по чужим домам. Впрочем, цыгане умеют еще меньше – верно, братья?

Братья согласно закивали.

– Короче, вали отсюда, пока цел, белый парень.

Белый в темпе собрал манатки и свалил, не попрощавшись.

– Зачем ты послал его к русским, брат? – спросил Большого Али один из подручных – ну, из тех, кому разрешалось задавать вопросы. – И вообще… Можно было для вида согласиться, взять аванс – десять тысяч все-таки! – а потом отоварить придурка по тыкве – и дело с концом. В первый раз, что ли?

– Спорю на сотню, что этот тип – фед, – сказал Большой Али. – Вонючий белый провокатор. Я за две мили чую феда. И какого черта он предложил нам взять дом, который не берется? Так-то. А русские давно нарываются. Вот пусть они туда и лезут. Вам не кажется, братья, что русские задолбали?

Еще бы братьям не казалось.

– А ты правда думаешь, что смарт не берется? – поинтересовался другой из подручных – ну, тоже кому можно было.

– Ты же слышал и видел, – ответил Большой Али. – Там идеальная система безопасности. Умнее не придумаешь. И знаете, братья, сдается мне, этот белый ублюдок нам чего-то недосказал. В смарте может оказаться еще какая-то фишка. Последняя линия обороны. На случай, если ты все-таки просочишься в дом, а охрана не получит сигнала тревоги.

– Интересно, какая…

– Вот пусть русские ее и оценят, – заключил Большой Али.

Русских в даунтауне не любили давно и обоснованно. Во-первых, русские плевать на всех хотели и не признавали никаких правил.

Во-вторых, они на своих бензоколонках – ну, имелась у них небольшая сеть, чтобы отмывать грязные деньги, – разбавляли топливо водой. Это, по-вашему, нормально?

Они, было дело, самому шефу полиции набухали полный бак разведенного бензина. Не заметили, что ли, кому льют. Там долгая вышла история, не сейчас ее рассказывать.

А еще русские оказались ужасные расисты. Афров они, видите ли, не любят, арабов не переносят, цыган терпеть не могут, даже от евреев и от тех носы воротят.

Если бы не всеобщий страх перед жуткой русской мафией, то этих отморозков давно бы из города погнали. А так – мирились. Но мелко напакостить случая не упускали. Поэтому заказчик – по версии Большого Али федеральный агент – был направлен к Мэту Закариа. А старина Мэт (по нижегородской прописке Матвей Моисеевич Захаров) внимательно к заказчику пригляделся и ничего такого в нем не нашел. Много подозрительного, но никак не полицейского.

– Просто взять дом? – переспросил Мэт. – Никакой мокрухи, вандализма, терроризма, сексуального насилия? Всего лишь войти, набить рюкзаки товаром – и выйти?

– Это не просто дом, – помотал головой заказчик. – Это особенный дом.

– Ну, смарт, – усмехнулся Мэт. – Подумаешь. Что, смартов не брали? Год назад в Санта-Монике угнали грузовик и на нем проехали смарт насквозь, две стены вынесли. Накидали полный кузов барахла – только их и видели.

– С этим смартом подобный фокус не пройдет. Там закрытый поселок с охраняемым периметром.

– И такие брали. Ты что, газет не читаешь? Угнали два грузовика. На одном подрулили к посту охраны и раскатали в блинчики все их машины. А на другом протаранили забор, въехали в смарт, накидали полный кузов барахла…

– Этот поселок охраняют надежно. Патрулируют его круглосуточно – понимаете? И частную охрану страхует полиция. Кроме шуток страхует, а не с опозданием на полчаса, как обычно.

– Можно угнать три грузовика, – сказал Мэт твердо. – И два-три бульдозера, чтобы вломиться через периметр одновременно с разных сторон. Пусть охрана развлечется не по-детски. И можно экскаватор еще.

– Экскаватор-то зачем?! – удивился заказчик. До этого момента он с каждой секундой все заметнее уставал – а тут удивился.

Мэт поглядел на заказчика с откровенным сожалением.

– Эх, ты… Дорогу перекопать, вот зачем. Ну, по которой полиция должна подъехать. И пусть страхуют кого угодно хоть до второго пришествия.

– А самим как выезжать?

– Выезжать не надо. Можно угнать вертолет…

– Простите, сударь, – произнес заказчик вкрадчиво, – а это обязательно – скромную квартирную кражу раздувать до масштаба «Бури в пустыне»? Вы так всегда делаете?

– Да пошел ты… – Мэт фыркнул и обиженно надулся.

– Мне нужно просто ограбить смартхаус, – сказал заказчик очень грустно. – Тихо ограбить, понимаете?

– Он что, с твоей женой переспал? – спросил Мэт, хитро прищурившись.

– Кто?

– Да уж не смарт. Этого-то они еще не умеют, я надеюсь?

– Зависит от начинки, – небрежно бросил заказчик.

Мэт обалдело вытаращился.

– Вас не должны интересовать мои мотивы. Я предлагаю работу и хочу знать, возьмется за нее кто-нибудь или нет. Есть у вас на примете специалисты такой квалификации?

– Зависит от начинки. – Мэт выразительно шевельнул пальцами.

– Деньги есть. Достаточно.

– Что ж ты с ниггерами не сторговался?

Заказчик на «ниггеров» не отреагировал никак.

– Ладно, – сказал Мэт. – Я пойду, а ты жди. Перекусить успеешь. Закажи okroshka – по нынешней жаре в самый раз.

– Предпочитаю американскую еду, – сообщил заказчик.

– Я так и понял, что ты расист, – кивнул Мэт, вставая из-за стола.

– Все сегодня с ума посходили, – сказал заказчик уныло.

Мэт черным ходом вышел на улицу, по пожарной лестнице взобрался на второй этаж и через распахнутое окно шагнул в небольшую очень грязную комнату. Посреди нее трое молодых еще мужчин – в возрасте слегка за тридцать – играли в карты, используя вместо стола коробку из-под ксерокса.

– Есть клиент, мужики, – сказал Мэт. – Жирный котяра. Темнила страшный, но зуб даю, что не полис и не фед. Даже жалко – я ему такие роскошные перспективы обрисовал, аж сам увлекся…

На самом деле смарты грабили очень редко. Точнее, когда-то пробовали грабить и почти сразу навсегда зареклись. Результат не оправдывал ни риска, ни затрат на подготовку.

Технически войти в смарт было не сложнее, чем в обычный дом. Вот только выходить из него требовалось самое большее через три минуты. И очень быстро сматываться. Потому что максимум на шестой минуте подкатывала охрана. Которая уже знала, сколько вас, как вы выглядите и на чем приехали. Ей все это смарт еще по дороге описывал.

Конечно, можно было захватить хозяина смарта и потребовать от него код – обычно смартхаусы открывались именно комбинацией цифр. Чтобы хозяин мог одну цифру в коде переврать. Смарт безропотно впускал непрошеных гостей, но тут же включал «тревожные» камеры скрытого наблюдения и вызывал охрану.

Нет, ну можно еще пообещать хозяину пулю в голову за неверный код или вообще украсть у него ребенка. Можно в случае чего орать полисам – стойте, у нас заложник… О да, конечно. Щас!

Очень уж большая разница – максимум три года за взлом или верных тридцать лет за преступление, сопряженное с насилием. Ни в одном смарте не лежит столько денег, чтобы из-за них так подставляться.

Деньги в банках лежат.

Вот банки и грабили. Примерно то же, что взять смарт, только наличные искать не надо – кассиры сами «капусту» в мешки упаковывают.

А Большой Али, например, банки не грабил. Боялся. Он по мелким арабским и китайским магазинчикам специализировался. Чтобы бац – и готово.

Что интересно, посылая заказчика к русским, Али хотя и имел в виду кинуть им подлянку, а по сути не врал. Русские могли замахнуться на смарт.

Они же целую страну разворовали, хотя у них там были гулаг и кэйджиби. Они и гулаг с кэйджиби по кусочкам растащили.

Они после той оказии с разбавленным топливом пригнали шефу полиции целый бензовоз. К подъезду. Типа в подарок, загладить вину.

Что интересно, не краденый. Скинулись, купили – и пригнали.

У шефа от изумления язва открылась, и он на неделю в больницу слег.

Русских «специалистов» звали Дима, Армен и Шварценеггер. Вид они имели очень интеллигентный, смирный и какой-то бедноватый, что ли.

Особенно это бросалось в глаза по контрасту с бандой Али. Там все были толстые, увешанные золотом и с громадными пистолетами.

– А вы на самом деле русские? – спросил заказчик, недоверчиво оглядывая команду.

– Мы москвичи, – сказал Дима.

– Это еще хуже, – объяснил Армен.

– Покажите им деньги, и они будут хоть китайцы, – бросил на прощание Мэт и вышел в окно.

Щуплый маленький Шварценеггер ничего не сказал, но зато вытащил из-за пазухи здоровенный вольтметр и с умным видом на него уставился.

– И вы, это… – поинтересовался заказчик, опасливо косясь на электронную машинку. – Входите в закрытые помещения?

– Входим, – подтвердил Дима. – И даже выходим.

– Сгибаясь под тяжестью награбленного, – ввернул Армен.

Ну, тут он, положим, для солидности наврал. Собственно, красть их команда даже не пробовала. А занималась она исключительно порчей, разрушением и уничтожением всяческих замков, дверей, решеток и прочего, чем средней руки американский капиталист защищает склады, подсобки и открыто стоящие контейнеры. Расчищала путь к капиталистическому имуществу и быстро убегала.

Только вороватый Шварценеггер все пытался уволочь с места преступления какую-нибудь ерунду – за что регулярно получал по рукам.

Старый фокус. Мы, господин прокурор, шли мимо. Из чисто хулиганских побуждений отключили сигнализацию, замок сорвали и потопали себе дальше… А мы, господин прокурор, тоже шли мимо. Видим: открыто. Зашли и взяли, что плохо лежало. С самого краешку. Так, по мелочи. Чего оно валялось незапертое и вводило честных граждан во искушение?..

Ясен пень, заказчику эти подробности знать было ни к чему.

Заказчик достал схему. Между прочим – что там Мэт про китайцев ляпнул? – косоглазым он ее уже показывал.

К сегодняшнему дню он с этой схемой все городское дно облазил. По идее, у него на хвосте должны были висеть и полисы, и феды, донельзя заинтригованные.

Ну, русским об этом знать не стоило, наверное.

Заказчик так умучился ставить задачу, что теперь изъяснялся предельно сухо и четко.

– Вот поселок, – сказал он. – Вот дом. Нужно войти и оставить явные следы проникновения. И уйти, ни в коем случае не попавшись. Десять тысяч аванс. По исполнении через неделю – еще тридцать.

– Пусть будет не тридцать, а сорок, и в течение суток, – предложил Дима.

– Нет. Я хочу убедиться, что вы ушли чисто. Если вас не найдут за неделю, значит, так и есть. А сумма окончательная и не подлежит обсуждению.

– Ладно, – вздохнул Дима. – Раз не согласны торговаться – давайте тогда признавайтесь, на фига вам это все нужно.

– Допустим, я хочу напакостить хозяину дома. По личным мотивам. Так нормально?

– Сойдет. Как версия. Что там можно взять?

– Честно говоря, почти ничего. Мебель, кое-какая аппаратура… По-настоящему обживать дом начнут только через месяц. Вот почему я и предлагаю вам такие большие деньги.

– Мы и подождать можем, – заметил Дима. – Нам-то не к спеху. Зато потом мы с удовольствием освободим хозяина от любимого барахла. Да и в сейфе его покопаемся не без приятности. Как вы сказали – напакостить? Ну, вот. Пакостить, так по-крупному.

Заказчик пренебрежительно хмыкнул.

– Барахло… Плевать он хотел на барахло. Поймите, тут принципиально важен сам момент проникновения в дом. Увидев, что к нему залезли, хозяин не сможет там жить. Он купил смарт, потому что уверен – это будет только его жилище. Ну, а я… Самое больное место, понимаете?

– Злой вы человек, – пожурил заказчика Армен.

– И от кого я это слышу?

– Ваша правда, сэр. Извините. Хотите, я там что-нибудь гнусное на стене нарисую? Или, допустим, в супружеское ложе накакаю?

– Нет-нет! – Заказчик даже руками замахал. – Только, пожалуйста, ничего такого. Без вандализма. Мне будет непрятно.

– А то поджечь можем, – деловито предложил Дима. – Чуток еще деньжат накиньте за пиротехнические работы, и мы…

– Не надо! – приказным тоном потребовал заказчик. – И давайте сразу договоримся – за нанесение ущерба зданию и обстановке вы будете оштрафованы.

– Ох, хитрец! – подал голос Шварценеггер. – Уважаю!

– Что такое? – нахмурился заказчик.

– Нет, ребята, вы разве не поняли? – обратился Шварценеггер к коллегам. – Я-то сразу догадался. Он хочет… Ой, ладно, после объясню.

– Хорошо, а пока не встревай, – распорядился Дима. – Значит, войти, оставить следы и выйти… Что вы знаете об охранной системе этого смарта?

– Все, – сказал заказчик.

В защите смарта изъянов и слабых мест не нашлось. Единственное, за что в принципе можно было ухватить смарт, так это за один-единственный внешний фактор. Человеческий. Если как-то нейтрализовать охрану или хотя бы задержать ее… А вот об умный домик сам по себе – только зубы ломать. Едва хозяин выходил за дверь, смарт «вставал на охрану». Он не просто давал сигнал тревоги в момент взлома. Он еще и просматривал земельный участок, на котором жил. И из-под земли его ощупывал заглубленными датчиками. Любой движущийся объект весом больше тридцати килограммов мгновенно привлекал внимание дома. Смарт настораживался, пытался идентифицировать объект, принимался отслеживать его перемещения и все записывал. Если по территории бродил не соседский мальчишка (соседей дом знал в лицо), то картинка тут же уходила на пост охраны.

Внутри дом был нашпигован датчиками объема, инфракрасными сканерами и «тревожными камерами», включающимися при несанкционированном проникновении. Если с хозяевами приходил кто-то чужой, дом на всякий случай запечатлевал и его. И подглядывал за гостем, когда тот оставался в комнате один.

«Типичный параноик», – сказал Армен.

«Нет, просто вышколенный слуга», – парировал заказчик.

«Это ж с ума сойти можно – жить в доме, который постоянно за тобой следит!»

«Как раз за хозяевами смарт не следит. Но если им захочется, они смогут выставить и такую опцию. Многие, например, просят смарт приглядывать за детьми».

Смарт безвылазно сидел в интернете – казалось бы, загоняй ему в мозги вирус и бери управление на себя, – но и с этой стороны к дому оказалось не подступиться. Защитой управлял отдельный компьютер, вообще не подключенный к сети. Эйфория первых лет внедрения смартов, когда хозяева открывали двери звонками с мобил или электронными письмами, давно прошла.

Самым обидным было то, что все эти охранные премудрости элементарным образом отключались командой с внешнего ремонтного порта. Но ремонтник подсоединялся к нему только в присутствии хозяина и охранника либо с санкции прокурора, и тогда уже под контролем полиции. А пожарные, если что, просто ломали дверь, и…

[Scud-IIEPBblu]

«Запалить бы его слегка, – мечтательно произнес Армен. – И самим приехать тушить. На настоящей пожарной машине… Красивый ход, ага?»

«Вы еще предложите наводнение устроить, – сказал заказчик. – Или землетрясение».

Конечно, смарту можно было попросту отрубить электричество. При падении напряжения дом переходил на аварийный режим с питанием от аккумуляторов и посылал тревожный сигнал в электрокомпанию. Полчаса он ждал – обычно за это время мелкие неисправности устранялись – и, если тока по-прежнему не было, уведомлял о происшествии хозяина и охрану. После чего запускал дизель-генератор. В случае отказа генератора смарт начинал паниковать и требовать помощи. Успокоить его могло только появление хозяина или охраны. Еще через полчаса аккумуляторы садились, и если дом по-прежнему оставался беззащитным, тогда он на последнем дыхании звонил 911.

«Сколько он может продержаться на дизеле?» – спросил Дима.

«Сколько… Да пока горючее не кончится! Генератор у каждого дома свой, хозяин сам выбирает. Обычно стараются подгадать так, чтобы одной заправки хватало часов на двенадцать. А уж есть ли у хозяина запасная канистра в гараже…»

«В общем, рубить ему кабель бессмысленно, – заключил Армен. – Ладно, и как же вы нам предлагаете грабить эту хрень?»

«Мне вас порекомендовали как специалистов по проникновению в дома, – сказал заказчик. – Ну, и… э-э… проникайте. Времени неделя, с послезавтрашнего дня. Хозяева уезжают в Европу».

«Вот это хорошо, – сказал Дима. – Отсутствие хозяев – серьезный аргумент «за». В общем, записывайте телефончик, мы до завтра поразмыслим, и где-нибудь к обеду вы нам позвоните».

«Вы уж придумайте что-нибудь, а?» – почти взмолился заказчик.

Дима обещающе кивнул.

Когда заказчик ушел, Дима спустился в забегаловку и подошел к Мэту, уплетающему за обе щеки okroshka под ледяную водочку.

– Приятного аппетита, дядя Матвей, – сказал Дима. – Ну и странного же америкоса ты нам сосватал! Надеюсь, догадался посадить ему на хвост своего человечка?

– Чтобы я – и не догадался? – улыбнулся Мэт.

Шварценеггер уверял, что заказчик хочет по дешевке купить вскрытый смарт. Действительно, пострадавшие от несанкционированного проникновения дома на какое-то время резко падали в цене. При условии, что информация о взломе системы безопасности просачивалась наружу.

«Вот увидите, он еще попросит нас фоток там нащелкать!» – уверял Шварц.

«Не вопрос, нащелкаем», – кивнул Армен.

Дима попросил не отвлекаться и поставил задачу. Шварценеггера он послал «на этюды», то есть покататься вокруг поселка и «на натуре» оценить качество несения службы охраной. Армену было приказано готовить снаряжение. Сам Дима отправился в районный технадзор за серьезной – а не детской, как у заказчика, – схемой поселка.

Русские могли войти в смарт легко и непринужденно.

Более того, они могли весь его облазить – ну, первый-то этаж точно – и действительно наделать фотографий. Даже стырить какую-нибудь глупость вроде диванной подушки. Или дохлую крысу подбросить в морозильник.

А ничего серьезнее от них и не просили, верно?

Потому-то русские и могли войти в смарт.

Про ценные вещи Дима спрашивал клиента лишь для отвода глаз. Случись заказ на настоящую домовую кражу, Дима не пошел бы в смарт ни за что. А вот заползти – именно на четвереньках заползти в дом – команда Димы могла только так. В любой момент, лишь бы хозяин был в отлучке. Но что можно украсть в пределах двух футов от пола? Тапочки и мусорное ведро?

Пылесосы и полотеры. Их в каждом смарте была прорва, и минимум раз в сутки они принимались по дому мельтешить. Уборка продолжалась не меньше часа, и на этот период смарт «поднимал глаза» на два фута. В смысле – датчики объема вообще отключал, а пересечение инфракрасных лучей на уровне двух футов и ниже игнорировал.

Оставалось только найти позицию неподалеку от поселка, на которой можно скрытно залечь, прицелиться лазером в окно дома и начать считывать с него звук. Как только внутри зажужжит – давай, засекай минуты с секундами. Вот оно, твое время.

А как незаметно добраться до здания, стоящего почти что в центре охраняемой зоны, и войти в него – ну, это только настоящий, стопроцентный американец не догадался бы. И то, наверное, прирожденный и убежденный горожанин, жертва небоскребной архитектуры. Вуди, мать его, Аллен. Хотя, дай ему месяц-два на размышление…

– Ты чего такой смурной, дядя Матвей? – удивился Дима.

– Да понимаешь… Не знаю. Сомневаюсь я. Живет ваш клиент в том же самом поселке. Только с краю, где участки дешевле. Кстати, там вообще заселенных домов от силы процентов двадцать, а из остальных большинство еще даже не продано. Тот дом, что он вам наметил, тоже не из самых дорогих. Такой же, как у него. Странно все это, не находишь?

– Наоборот. Подтверждает ту версию, что он нам задвинул. Личная месть, удар в больное место. Потому и нервничал. И не темнила он никакой, а просто лох. Так хотел добиться своего, что решил сыграть в открытую, правду сказал. Думал, мы не проверим.

– Мы еще ничего не проверили, Дима. Я пока не выяснил ни имени, ни места работы этого типа. Знаю только, что у него машина неправильная. Для жизни в таком месте не подобающая. «Кадиллак Севиль». А должен быть «мерин» или «биммер».

– Да и фиг с ним, – отмахнулся Дима. – Пусть аванс заплатит, и мы сразу полезли. Делов-то. Полдня максимум. Зато слава какая! Представляешь, что люди скажут – мол, русские втроем в смарт залезли, целый час по нему гуляли и обратно вышли! Ты нам только маленького Абрамчика сдай в аренду с его вэном – на шухер поставить. Я больше всего боюсь, что какая-нибудь гнида колесом на люк наедет. Время нам вылезать, а на крышке стоит громадный трак, и водила баиньки ушел. То-то будет весело! Нет, я уж лучше своей машиной прикроюсь.

– Умное решение. Но оно будет стоить тебе двушник, – сказал Мэт.

– Почему не штучку? – удивился Дима.

– Поговорку забыл – изи кам, изи гоу? Не мелочись. И будет тебе счастье.

– Это уж точно – изи кам. Представляешь, чего творят, негодяи, – теплотрассу с кабельной шахтой и канализацией совместили! Экономят они так! И красоту наводят, чтобы над поселком провода не висели! Нет, нам-то лучше, мы даже аккумуляторы с собой не возьмем, прямо на месте от кабелей и запитаемся, но вообще… До поселка нормальная воздушка, потом трансформаторная, и кабель уходит вниз. Ты бы дома так сделал? Чтобы по общему подземному коридору – вода, тепло, дерьмо и электричество?

– Один-то аккумулятор возьми хотя бы, – сказал Мэт. – Ты же умный.

– Тогда скидку мне, – потребовал Дима. – Квортер персентс. За интеллект.

– Двушник, – помотал головой Мэт. – Именно за него, родимый, за интеллект. Не жидись, умный юноша. Голова! Ленин!

– Ленина спалили, и не раз, – сказал Дима. – А нас пока ни разу. И вообще, дурак он был, твой Ленин. Это ведь из-за него мы здесь фигней страдаем. Такие люди, цвет нации, тьфу, блин, – эмигранты! И ворье к тому же. А все Ленин.

– Ну и вали в свой Израиль, – бросил Мэт. – А мне и тут хорошо.

Они бы еще долго препирались из-за ерундовой, в общем-то, суммы, но тут приехал Шварценеггер.

– Здорово, отцы, – сказал он. – Значит, так. Уборка раз в сутки. С десяти до одиннадцати эй эм. Стандарт, короче. Не звонил клиент-то?

Будто по просьбам трудящихся, в кармане у Димы тренькнул мобильный. Дима было трубку вытащил, но тут Мэт стремительным движением перехватил его руку и не выговорил даже, а прошипел:

– Двушник!

И действительно, заказчик попросил наделать фотографий. А еще он очень хотел узнать, как именно воры полезут в смарт. Ну просто ужас как хотел. Извертелся весь, бедненький.

Но только розовая птица обломинго махнула крылом ему в ответ.

«Мы будем действовать в рамках закона лома для разомкнутой цепи», – сказал Дима. И многозначительно надул щеки.

«Закон Лома? – удивился заказчик. – Кто это – Лом?»

«Это такой русский», – объяснил Армен.

Заказчик с тяжелым вздохом передал ворам пакет с деньгами и укатил на своем черном «Севиле».

«А правда – что такое закон лома?» – спросил Армен.

«Для разомкнутой цепи? Да проще некуда. Вот, есть некая цепь. Берется лом. Если знать, по какому звену ломом въехать, цепь развалится на две половинки, открывая проход».

«Всего-то… – протянул Армен разочарованно. – Тоже мне закон».

«Зато работает», – сказал Дима.

 

 

Рано утром небольшой фургончик остановился на малолюдной улочке в паре сотен шагов от поселкового забора. Шварценеггер поднял секцию пола, глянул вниз и сказал:

– Абрамчик, вперед на полметра. Стоп!

Внизу был канализационный люк.

Порядок следования определили следующий. Шварценеггер, как самый легкий, юркий и узкоплечий, полз в авагарде. К тому же он ловчее всех в команде управлялся с режущим, пилящим и сверляще-долбящим оборудованием. Местный гений разрушения. Когда в автомастерской Мэта что-то не хотело отламываться, вывинчиваться или отрываться, посылали за Шварцем. Под его руками будто само отваливалось.

Могучий Армен пер на себе основную часть инструмента и в случае чего проталкивал Шварценеггера вперед или служил ему точкой опоры.

Дима, как положено командиру, замыкал колонну. Он тащил резервные батареи и, что немаловажно, закрывал собой путь к отступлению.

Ползти по теплотрассе оказалось скучно, пыльно, утомительно и долго. В какой-то момент они едва не заблудились. Потом нагруженный тяжелым снаряжением Армен изобразил нечто вроде приступа астмы, чем здорово приятелей напугал. Потом Дима решил, что они могут опоздать, и принялся всячески подгонять команду, из-за чего темп движения только замедлился. Но все-таки они выбрались куда надо и почти вовремя.

– Вот оно. – Шварценеггер похлопал ладонью по небрежно сложенной кирпичной стенке. – Ну и халтура! Прямо скажем, не наш человек клал. Не Иван Денисович какой-нибудь. Армен, заряжай.

Армен перевернулся на спину и принялся «заряжать», то есть запитывать дрель от идущего по потолку кабеля. Пыхтя и отдуваясь, он ввинтил в толстенную черную кишку хитрый инструмент, эдакую помесь буравчика со штекером типа «папа», и, когда на устройстве загорелся огонек, набросил на выводы «крокодилы». Посыпались искры.

– Есть контакт, – удовлетворенно сообщил Армен и мучительно закашлялся.

Шварценеггер поставил дрель в режим перфоратора, надвинул на глаза очки, посоветовал беречь перепонки, уткнулся сверлом промеж кирпичей и начал долбить.

Это было ужасно.

Дима лежал на трубах, чихая и затыкая уши, и для успокоения нервов думал о том, что смарту этот ужас по фигу – его электронные мозги никак не отреагируют на сотрясение фундамента, потому что живые мозги американского программиста не могли предусмотреть такую бредовую возможность.

Шварценеггер продолбился ударно, за двадцать минут.

– Армен, разряжай, – сказал он. – Ну, успели. Лежим, курим. Или сразу лезем? Невысоко вышли, над самым полом. Я даже чего-то вижу там. Мусоросжигатель, что ли. Эй, ребята! Вы меня слышите?!

Ребята не слышали. И поскольку заложенные уши разложило далеко не сразу, пришлось немного еще поваляться на трубах. Время позволяло.

Если не считать упомянутого мусоросжигателя и кучи дробленого кирпича, подвал оказался пуст. Более того, он не был никак прикрыт охранной системой – это Дима определил мгновенно. Здесь можно было ходить в полный рост, и команда с наслаждением расправила плечи.

Внутрь дома вела мощная гладкая дверь без малейших признаков замка. Вот почему тут не было сигнализации.

– Дурацкая идея, – сказал Шварценеггер. – Пошел на помойку и захлопнулся на фиг. И конец. Съел весь мусор, потом умер.

– Ерунда, – отмахнулся Дима. – Там с другой стороны фиксатор и доводчик с мотором. Смарт тебе дверку откроет и уж позаботится о том, чтобы ты мог вернуться.

– Петли высверлим? – деловито спросил Шварценеггер.

– Дурак! Упадет же. Вырезай снизу лаз.

– О’кей, – согласился Шварценеггер, посмотрел на часы и достал из сумки фрезу. – Армен, заряжай. Успеем.

Ровно в десять эй эм, то бишь по-русски утра, дом ожил. Сначала он тихо зашелестел – это откинулись панели в стенах, – потом зажужжал. Это поехали на работу пылесосы. Дима просунул в узкий лаз зеркальце на длинной ручке.

– Нормально, – сказал он. – Путь открыт. Теперь последний инструктаж. На пути бытовой техники лишний раз не вставать, задницы не отклячивать. Лучше всего не на четвереньках двигаться, а вообще по-пластунски. Так надежнее. Ну, коллеги, за мной!

В доме не жили. Да, как и обещал заказчик, внутри оказалась кое-какая мебель и довольно много хорошей престижной аппаратуры. Даже очень престижной. Шварценеггер минут пять, кряхтя, нарезал круги вокруг стойки домашнего кинотеатра, прикидывая, как бы чего-нибудь из нее выковырять. Кончилось тем, что он смотал целую бухту, метров в десять, жутко дорогого аудиокабеля с золотой нитью и так дальше ползал – с этой бухтой через плечо.

– Меломан хренов, – вздохнул Армен. – Крохобор несчастный.

– У меня пылесос отвертку скоммуниздил! – прошипел сквозь зубы Шварценеггер. – Только я ее отложил на минутку, тут эта сволочь мимо проезжает. Звякнуло что-то, я хвать – а кранты отвертке! У-у, зараза! Нет на тебя кувалдометра!

– А на отвертке – твои пальчики, между прочим, – заметил Дима издали. Он непрерывно щелкал камерой, выискивая такие ракурсы, чтобы не очень бросалось в глаза, с какой подозрительно низкой точки снимают. Получалось у него плохо, Дима злился: – Пальчики. Твои. А?

– Да их давным-давно затерло! – Шварценеггер махнул в сторону Димы перчаткой.

Они еще и в масках были. Диму знали как перестраховщика, почему и слушались безоговорочно. Дима и вправду был не Ленин – не спалился еще ни разу.

На родине он вообще не вором работал, а каким-то секретным инженером по оборонной части.

– Будем надеяться, что затерло, – вздохнул Дима. – Армен, на кухню сползай. А ты, Шварц, пошел в спальню. Чует мое сердце, господа, что творится здесь какая-то лажа. Но убей меня Бог, если я понимаю, в чем она заключается.

Нет, в доме не жили.

Армену не удалось заглянуть в холодильник, но зато он обнюхал мусорное ведро. А Шварц не обнаружил в спальне «ни грамма», как он выразился, постельного белья. Да и зала, мягко говоря, обжитой не выглядела… Да и прихожая тоже.

Здесь решительным образом не ступала нога человека.

Это тоже Шварценеггер такими словами обозначил ситуацию.

– Да и хрен с ним, – сказал Дима на двадцать пятой минуте. – Пошли, что ли, домой. А то я каждый раз как переползаю инфракрасный луч, у меня нервы в струнку вытягиваются. Следы проникновения есть? Значит, работа сделана.

– Я в спальне из комода ящики вытащил, – доложил Шварценеггер.

– А я на кухне нагадил слегка, – сообщил Армен.

– Надеюсь, не буквально?

– Вообще-то, если честно, я там пописал. Извини, Дим, приспичило. Но за мной уже убрали. А нагадил я в том смысле, что дверцу, за которой полотер кухонный живет, сломал немножко. Там сигнал пойдет, будто она не закрыта. Дом вызовет механика, тот явится – что такое, внешне все в порядке…

– Не явится твой механик. Хозяева в отъезде, ему без мента внутрь не попасть, – расстроил Армена Шварценеггер.

– А вот это мы посмотрим, – сказал Дима. – Это ты, Армен, хорошо придумал. Шварц! Звони Абрамчику, пусть хватает бинокль и пешком бежит на точку, откуда ты дом слушал. Это ведь недалеко. И пускай докладывает, не подъехал ли кто и не вошел ли в домик. Ты пока ему задачу поставишь, я еще пару снимков щелкну – и полезли. Хорошенького понемножку. Да, вот еще что. Кабель ворованный брось. А ну, брось, кому сказано!

Как ни странно, ползти обратно было еще труднее и противнее. Вроде бы на том конце тоннеля команду ждала свобода – яркое солнце и довольно свежий воздух. Но они устали. Гораздо сильнее, чем предполагали устать. Поэтому из люка в вэн забрались не довольные собой победители, а измочаленные и заметно постаревшие за это утро трудяги.

– Ты, конечно, Димка, умный, – заявил Армен, выливая себе на голову ноль шесть литра минералки, – но как же я затрахался!

– За червончик, – напомнил Дима.

– А может, я дешевле и не даю, – предположил Армен.

Зазвонил телефон Шварца. Дима попросил взглядом, и Шварц протянул ему трубку.

– А-а, выбрались! – обрадовался Абрамчик. – А то связи не было. Значит, слушай, Дим, у меня новости. Полчаса назад к дому подъехал вэн. Если я правильно читаю – извини, далековато, – это какая-то ремонтная служба. Из вэна, значит, вылез дядя с ноутбуком. Присоединил бук к двери, та открылась. Дядя вошел и до сих пор не вышел. Какие будут указания?

– Бери шинель, пошли домой, – сказал Дима очень усталым голосом.

– То есть сиди на месте, сейчас мы тебя заберем.

– Засада? – спросил Шварц, все это время очень внимательно за Димой наблюдавший.

– Да не похоже. Но я терпеть не могу, когда меня держат за дивайс. А мы ведь не дивайсы – верно? Ладно, дядя, мы выясним, как ты нас поимел и зачем. А потом сообразим, как поиметь тебя… У дома нет никаких хозяев – понимаете, мужики? Он не продан. Демонстрационный образец, наверное, потому и с мебелью.

– Я другого не понимаю – этот тип нам заплатит или как?! – разволновался Армен.

– Он заплатит в любом случае! – пообещал Дима. – Хорошо, Шварц, давай за руль, сейчас Абрамчика подхватим – и баиньки.

И тут телефон зазвонил вновь.

– Димка, вы где?! – прокричал Абрамчик. – Сваливайте оттуда, мухой!

– Шварц, полный газ! – рявкнул Дима. – Абрамчик, мы сейчас…

– Не надо, я сам уйду! Бегите!

– В чем дело?

– Только что подкатило еще две машины. Одна – черный «Севиль», а другая – охрана! И все полезли в дом! Похоже, вы наследили. Убирайтесь как можно дальше от этого люка проклятого!

– Шварц, уходим! Абрамчик, ты точно выберешься?

– Вот и плакала наша зарплата… – пробормотал Армен. – Дим, это я виноват. С меня потом спросишь за самодеятельность. Я отвечу.

– Он! Вот кто ответит! – прорычал Дима, швыряя под ноги телефон.

– Кто?! Я-а?!!! – заорал Шварц.

Фургон опасно завалился набок в крутом повороте.

– Да не ты, придурок! Он!

– Я, – согласился Армен.

– И-ди-о-ты! – заключил Дима. – И я – главный!

– Это я виноват, – сказал Мэт. – Я должен был задержать вас хотя бы на сутки-двое. Чтобы не сразу полезли – молодые, горячие. Инженеры, трам-тарарам. Передовики соцсоревнования, вашу мать. Ломанулись, как на трудовой подвиг. По работе соскучились. А все я, старый дурень…

– Мы тебя долларом накажем, – пообещал Дима. – Чтобы не очень убивался. Ну, и?..

– Наш заказчик – отставной федеральный агент. Специалист по электронным системам безопасности. Последние несколько лет работает на фирме, поставляющей населению самые навороченные смарты. Отвечает за наладку защиты от проникновения.

– Я не понимаю. – Дима помотал головой. – Почему он не мог с нами договориться по-человечески? Ну, искал мужик брешь в защите. Ну, решил, что две головы лучше. И что? Были же случаи… Нанимали взломщиков опытных на вполне законных основаниях! Да мы бы ему… В лучшем виде!

– Думаю, все дело в том, что этот тип – бывший фед. Он воров за людей не считает. Просто не может, воспитание не то. Вы для него так – расходный материал.

– Я его, гада, самого израсходую! – прорычал Дима.

– Но-но! Попросил бы! И думать не смей.

– То есть он точно не заплатит, – горестно заключил Армен. – Он нас не боится ни капельки и поэтому не заплатит. Ребята! Мамой клянусь – я отработаю!

– Заказчик отработает, – твердо сказал Дима. – Его-то собственный домик наверняка хорошо упакован. Много не утащим – так хотя бы в душу ему наплюем. Чтоб знал наперед, как русских подставлять.

– Ты же сам говорил, что смарт не берется! – удивился Мэт. – Слушай, не лезь на рожон, а? Зажми в кулак самолюбие. Ну его.

– Смарт берется! По закону лома.

– Он уже сработал один раз, твой закон, – напомнил Армен. – И клиент наш обожаемый назубок его выучил теперь.

– То был закон лома для разомкнутой цепи. А мы устроим – для замкнутой!

– Это как?

– Если плюс и минус, – произнес Дима тоном лектора, – замкнуть ломом, то лом слегка нагреется, а вот цепь развалится на хрен!

[Scud-IIEPBblu]

Изумленные подельники благоговейно затихли, переваривая услышанное. И первым голос подал Мэт.

– Диверсия! – воскликнул он. – Я подниму старичье, угоним пять бульдозеров и перепашем там все к такой-то матери! А вы под шумок…

– Как ты достал со своими бульдозерами, дядя Матвей!

– Или не я долбал этих долбаных америкосов в злодолбучем Нэме?!

– Если б ты воевал в Нэме, тебя бы фиг пустил сюда иммиграционный контроль.

– А им кто-то что-то сказал? Ха! У нас тут знаешь какие бойцы осели? Да мы та еще пятая колонна! И если Родина прикажет…

– Расслабься, дядя Матвей. В гробу тебя видела твоя родина. И потом, здесь местных бойцов до фига и больше. Забыл, что ли, в конце недели – День Родни Кинга.

– О-па! – восхитился Шварценеггер, все это время отсиживавшийся молча в углу. Он там калькулятором щелкал и вздыхал тяжело, подсчитывая, наверное, упущенную выгоду и растраченный зазря креатив. – Отвлекающий маневр! Конгениально.

– Большой Али нам этого урода сосватал? – продолжал Дима. – Вот пусть и выручает теперь. Я сам пойду говорить с ним. Сейчас же.

– Стоп! – приказал Мэт. – Идея прекрасная. Но ты не пойдешь говорить с Большим Али. Даже я не пойду. Тут нужна фигура другого калибра. Я знаю, кого попросить, и мне точно не откажут. Базарить с негрозадыми пойдет Зяма Мертворожденный.

– О, Боже! – воскликнул Дима с чувством. – Как можно иметь дела с человеком, у которого такое кошмарное прозвище?!

– Это фамилия, – сказал Мэт.

К вечеру того же дня об увлекательном приключении, которое нашла себе на все три задницы команда Димы, местные русские правонарушители знали чуть ли не поголовно. Общее мнение было таково, что Дима, конечно, редкий идиот, полный лузер и конкретный шлимазл – но и заказчик его тоже, мягко говоря, нехороший человек и должен быть наказан. А уж с ниггеров поганых компенсацию получить сам Бог велел.

Русские навалились на злосчастный поселок всеми наличными силами.

Как говорили потом знающие люди, такой предварительной разведки не удостаивалась ни одна кража за всю историю русской криминальной диаспоры. И уже через полдня выяснились интереснейшие вещи. Диме повезло минимум три раза.

Ну, во-первых, сам по себе День Родни Кинга – это был редкий подарок.

Во-вторых, поселок тоже активно готовился к всенародному празднованию исторического Дня. Там шла комплексная проверка системы безопасности, в рамках которой – внимание! – наконец-то должны были залить солярку в генераторы смартов. Из одной цистерны во все сразу. До этого дизеля стояли просто сухие.

В-третьих, именно сам заказчик – а не выдуманная им виртуальная жертва домовой кражи – уезжал на неделю в Европу. Как и значительная часть белого населения города, которая День Родни Кинга воспринимала болезненно, если не сказать хуже.

В общем, грабь – не хочу.

Парни с русской бензоколонки нахимичили какой-то дряни, крошечная щепотка которой тонну солярки убивала напрочь. Попадание десятка-другого щепоток в цистерну было уже делом техники.

Мэт гарантировал угон автотранспортного средства с массой, достаточной для сшибания наземь опоры линии электропередачи. Когда ему сказали, что таранить придется всего-навсего ерундовую трансформаторную будку, он даже обиделся.

Армен умучился заряжать аккумуляторы. На этот раз команде требовалось гораздо больше энергии, и всю ее переть на себе было просто нереально. Хитрый Шварц предложил оставить источники питания в фургоне и тянуть за собой только кабель. На том и сошлись, но пару-тройку батарей все-таки решили на Армена навьючить. Для страховки, и вообще, дабы впредь не выпендривался. Ин-же-нер!

Да он и вправду был раньше инженер. Вроде Димы.

Автогеном еще запаслись. И подписали Магомета, чтобы в фургоне сидел. На случай, если волна черного гнева не в ту сторону покатится, налетит случайно на одиноко стоящий вэн с безобидным внешне Абрамчиком, решит немножко заняться антисемитизмом и сорвет операцию.

Магомет бы им сорвал. Все. Он так и сказал – пусть только сунутся. «Я не дам в обиду своего белого брата!» – сообщил Магомет и хотел было дружески хлопнуть Абрамчика по плечу, но вовремя передумал.

А к Большому Али поехал в гости Зяма Мертворожденный. Как бы поздравить с наступающим праздником.

Если вы не знаете, то вроде бы в тысяча девятьсот девяносто третьем году – кажется, да, именно – несколько тупых белых копов отдубасили на улице черного парня по имени Родни Кинг. На виду у телекамеры. Си-эн-эн транслировало картинку на все Штаты, и в тот же день началось что-то невообразимое. Черные вышли на улицы – и пошли. Демонстрация протеста, типа. Но просто так ходить толпой афры терпеть не могут. Их, застроенных в колонну, моментально прихватывает всех разом атавистический страх раба, которого гонят на плантации. И, дабы заглушить нервное сосание под ложечкой, черные демонстранты начали себя развлекать – то есть переворачивать машины, бить витрины и все, что ни подвернется, грабить, трахать и поджигать.

Белые тихо офигевали и не знали, что делать. Они так и сидели, дрожащие и офигевшие, пока черные не устали и не разошлись по домам – «сгибаясь под тяжестью награбленного», как сказал бы Армен.

Черным понравилось, и они решили устраивать такое шоу каждый год. Чтобы белые особо не умничали. Чтобы им жизнь медом не казалась.

Вот тебе и весь День Родни Кинга. Плановый ежегодный погром.

Между прочим, сам побитый стал довольно видным общественным деятелем и наконец-то избавился от необходимости ежедневно что-то красть.

А вы говорите – пособие по безработице, социальные гарантии и все такое. Пустите нас в Америку, мы будем хорошие. Ага. Думаете, если человеку обеспечить дармовую кормежку, он воровать не будет?

Впрочем, это уже лирика и отношения к нашей истории не имеет.

Зяма Мертворожденный подкатил к «офису» Али аж на пяти «Мерседесах». Большой Али сначала почувствовал себя польщенным вниманием, но потом ему отчего-то захотелось одновременно в туалет и нюхнуть кокаину. В итоге Али не сделал ни того ни другого и всю беседу сидел как на иголках.

Говоря по-русски, стремно ему было.

– Вроде ты тут, парень, в районе центровой… – начал Зяма.

– Вообще-то я под Сулейманом хожу, – скромненько признался Али.

– Сулейман в курсе, – обрадовал его Зяма. – Значит, слушай, чего надо. Есть тут на отшибе небольшой поселочек. Дорогие красивые домики. Электроникой напичканные по самое не могу. Смартхаусы такие. Ну, ты этот поселочек знаешь.

– Наверное, – бросил Али небрежно.

– Ты его очень хорошо знаешь, – сказал Зяма. – Сулейман просто кипятком писал, когда выяснил, как хорошо ты знаешь этот поселок.

– Ну, это наши с ним дела, правда? – Али еще хорохорился, но ему уже хотелось не в туалет, а обратно к маме в пузо. Если Зяма не брал на понт, конечно. Хотя Зяма был не из таких.

Али много чего слышал внушительного и убедительного про этого Зьяму Дедборна. И надо сказать, на лицо Зяма очень даже своей кличке соответствовал.

Да и братва с ним такая приехала – впору магию вуду припомнить недобрым словом. И заподозрить не без основания, что русское вуду посильнее африканского будет.

Тут зазвонил телефон. Али, извинившись – во как! – достал трубку.

– Ты, уродец чернозадый! – рявкнул ему в ухо Сулейман. – Маленький грязный ниггер! Гамадрил бесхвостый!

Афроамериканцы, когда хотят своего обидеть, именно так к нему обращаются. Манера у них такая странная.

– Русский приехал уже, макака ты долбаная?

– Ох! – только и выдавил из себя Али.

– Сделаешь, что попросит. И хорошо сделаешь, чтоб ты на всю рожу побелел!

– Аллах акбар, – пробормотал Али. Грустно так.

Он и вправду уже побелел малость. Побледневший от испуга негр – это надо видеть.

– Поговорили? – спросил Зяма участливо.

– Да ну вас издеваться-то, – вздохнул Али. – Ну, ошибся я. Был не прав. Облажался по полной. Кинул вам подлянку. Случайно, честное слово. Вину свою готов признать. И загладить. Чего делать-то надо?

– Ошибся, говоришь? Случайно? А у нас, грешным делом, сложилось мнение, будто ты, парень, – расист!

– Что вы, как можно! – очень правдоподобно возмутился Али.

– Ладно, – кивнул Зяма. – Значит, слушай. В День Родни Кинга, без четверти десять утра, ваша шобла в количестве не менее сотни рыл – нет, лучше двух сотен! – должна выйти к ограде поселка с северной и западной сторон. И начать там куролесить. Натурально так, на всю катушку. С огоньком и юным задором. Разрешаю забор попортить и слегка пошвыряться кирпичами в самые крайние дома, но глубоко на территорию заходить не надо. Ровно в десять подъедет грузовик и снесет на фиг электроподстанцию. Встретить эту акцию взрывом энтузиазма. Любые попытки ремонтников добраться до подстанции – блокировать. Хоть они с собой полицейский взвод притащат. Биться зверски, держать позиции минимум три часа. Не боись, выглядеть это будет естественно – там как раз в паре шагов винный магазинчик, вы его разграбите для поднятия боевого духа. С хозяином мы договорились. Только в хлам не напивайтесь хотя бы до полудня.

– Да у нас почти все мусульмане, – хмуро пожаловался Али, придавленный масштабами задачи.

– Не волнует. Отберите специально протестантов, лютеран, католиков, наконец. Тех, кто бухает.

– Алкоголиков, – уныло подсказал Али.

– Юмор? – ухмыльнулся Зяма (Али от этой ухмылки чуть не упал со стула). – Люблю. Значит, приказ вам стоять насмерть. Отправишься на место лично и будешь руководить.

Большой Али в полный голос застонал.

– Сам виноват, – сказал бессердечный Зяма. – Давай, парень, докажи народу реальным делом, что ты не расист.

Утром праздничного дня у северного КПП поселка объявился чернокожий оборванец, уже заметно под мухой. Он стрельнул у охранников сигаретку, прищурился и задал риторический вопрос:

– Что, попили нашей кровушки?

– Было дело, – согласилась охрана. – Извиняемся.

По идее, волна беспорядков могла зацепить поселок разве что самым краем. Так сказали полицейские, которые уж знали в этом толк, недаром каждый год подставляли головы под бейсбольные биты и прочее холодное оружие маргинального пролетариата. Но охрана все равно нервничала и не хотела нарываться.

– На каторжном труде моих прадедов и дедов поднялась эта держава, самая могучая и продвинутая в мире! – провозгласил черный. – И что я имею? Да ни хрена! Разве это справедливо?

– Ой, несправедливо, – дружно закивали охранники.

– Вот именно, – поддержал черный. – А некоторые, – он ткнул грязным пальцем в сторону поселка, – живут в домах, которым цена сотни тысяч! И значит, что?

– Что?

– Значит, вешайтесь, расисты драные!

– Вали отсюда, пока цел! – рассвирепели охранники.

– Я вернусь, – пообещал черный многозначительно и свалил.

– Почему мне кажется, что он не один вернется, а? – пробормотал старший охраны.

Как в воду глядел.

Люк, через который Дима со товарищи забирался в теплотрассу, был запечатан электросваркой – это они заранее выяснили. Но нельзя заварить все люки в округе, техника безопасности не допускает.

Абрамчик остановил фургон на соседней улице, всего-то метров за сто от прошлой стартовой позиции. Да, под землей лишняя стометровка не подарок. И все же Дима решил не тратить силы на отколупывание приваренной крышки автогеном. Он ждал других сюрпризов, уже в тоннеле.

И не зря ждал.

В решетку они уткнулись, едва прошли блокированный люк. Так себе оказалась решетка, в два арматурных прутка, с дверцей-лазом.

– А хороший замок, – сказал Шварценеггер. – Быстрее куснуть, чем в нем ковыряться. Да и не очень я с замками-то.

– Кусай, – разрешил Дима.

Армен передал Шварцу жуткого вида механические кусачки, и тот принялся уродовать решетку.

Дима сзади подтягивал кабель.

– Готово, – доложил Шварценеггер через несколько минут. – На что спорю, еще будет.

– Ползи давай. Остался час с мелочью. Вот-вот дядя Матвей электричество выключит.

– Не припаяли бы старику терроризм, – заметил Армен.

– Типун тебе на язык. Да и не сам же он будет. Годы не те.

Еще примерно метров двести они проползли молча, обильно потея и шумно дыша. Потом Армен сказал:

– Если выберусь из этой передряги, начну заниматься физкультурой.

– Отдохнем минутку, – пропыхтел Дима, обнимая канализационную трубу.

В это время наверху громадная толпа афроамериканцев, вися на проволочном заборе поселка, скандировала людоедские и кровопускательные лозунги. О стены крайних смартхаусов бились кирпичи.

Один из домов решил, что с него хватит, и подал сигнал тревоги.

– У нас все нормально, – по телефону успокоил полицию старший охраны. – То есть, что я говорю, у нас форменные Содом и Гоморра. Но в принципе вы пока не беспокойтесь. Жертв и разрушений нет.

В отдалении взревело. Будто голодный тиранозавр вышел на охоту. Или Кинг-Конг – жениться. Старший охраны высунулся за дверь, увернулся от летящей в голову бутылки и увидел, что к воротам поселка катится громадный «Питербилт». Старший выпучил глаза, тут-то его следующей бутылкой и достало.

А многотонный «Пит» немножко вправо принял и квадратной своей мордой прямо в трансформаторную – хрясь!

Ка-ак оно долбануло… Такой фейерверк вышел, будто не двадцать девятое апреля, а четвертое июля на дворе.

Неподалеку на асфальте валялся сильно пьяный, слегка окровавленный и очень довольный собой пожилой негритос. Заблаговременно выпавший из кабины грузовика. Благоразумно укутанный в стеганую ватную куртку и такие же штаны русского полувоенного кроя.

Толпа подхватила его на руки, окропила винищем и с воплем «Хип-хип-уррэ-эй!» метнула в небо. Взлетая, снижаясь и снова взлетая, неудавшийся камикадзе дрыгал конечностями и орал нечто рифмованное на непонятном языке. Какое-то африканское наречие припомнил, видимо. Боевые песни далекой прародины.

– Ну и придурок ты, Мэт! – от души сказал Большой Али, поймав камикадзе поперек туловища и кое-как установив на ноги. – Старый выживший из ума придурок! Чем ты морду свою белую намазал? И для чего сам-то? Зачем?!

– Я советский диверсант! – гордо сообщил Мэт.

– А если бы трак взорвался?

– Советские диверсанты всегда к диверсиям правильно готовятся! Там рваться нечему, горючки ноль. Слушай, отпусти, дай с народом дурака повалять. Хочу въехать кирпичиной по мировому капиталу.

– Да от тебя белым за версту пахнет! Ты что, вообще не соображаешь? Ох, пойдем отсюда скорее. Ребятам скажу, пусть домой отвезут.

– А как же винный? Грабить? – расстроился Мэт.

Вместо ответа Али просто взвалил советского диверсанта на плечо и рысью умчался прочь со своей ношей.

– Рашен и ниггер – братья навек! – только и успел проорать Мэт.

– А я бы сделал очень просто, – сказал Дима. – Подогнал бы бетономешалку, опустил шланг в люк и запузырил в тоннель здоровенную пробку. Типа привет горячий, дорогие взломщики.

– А потом технадзор из тебя душу вынул бы и сто тонн баков, – отозвался Армен. – Здесь вам не Россия, здесь климат иной…

– Хорошая организация американский технадзор, – согласился Дима.

– Полезная. Слушай, проверь-ка, что у нас с током. Пора вроде бы.

Армен загнал в один из кабелей длинную иглу.

– По нулям. Значит, кранты подстанции.

– Ладно, двинули.

Следующее препятствие оказалось до того неожиданным, что Шварц, осветив налобным фонариком металлическую переборку, сначала заморгал, а потом начал ее ощупывать, будто в надежде, что мираж растает.

– И когда успели… – пробормотал он.

Переборка была, естественно, с дверкой. Без дверки фиг бы ее разрешили поставить.

– Можно замок высверлить? – с надеждой в голосе спросил Дима.

– Если бы! Тут личинка с защитой. И сам замочек ого-го, на пятый класс потянет.

– Все-таки надо опытного медвежатника в команду, – сказал Армен.

– Он бы этот пятый класс именно за пять минут и вскрыл.

– Перетопчешься. Хотя бы один рецидивист в группе – уже несколько лишних лет каждому, если попадемся, – напомнил Дима. – А у нас все, кто по замкам работает, с таким прошлым товарищи, что прослезиться можно. Шварц! Какой диагноз?

– Выпиливать будем, – вздохнул Шварц. – Ассистент, болгарку!

Армен передал Шварцу дисковый резак и асбестовое покрывало.

– Затычки! – скомандовал Дима.

Все трое заткнули уши, а Шварц еще напялил специальные промышленные наушники – и начал пилить.

Это оказался не просто ужас, а нечто сверх.

– Между прочим, здесь сигнализация, – сказал Шварц минут через десять, отворяя раскуроченную дверцу. – Но это ерунда, тока-то нету. Эй! Есть кто-нибудь дома?

Никого дома не было. Армен и Дима лежали на трубах как убитые. Только когда Шварц основательно лягнул Армена ногой в плечо, тот ожил и, в свою очередь, пнул Диму.

– Брошу все на фиг, – пробормотал Дима, вытряхивая из ушей вату. – Буду жить на велфэр, словно какой-нибудь пьяница-ниггер. Или на богатой вдове женюсь. Надоело.

Его не услышали, и это было, наверное, хорошо.

– А мне искрами щеку обожгло, – пожаловался Армен. – Шварц, ты себя-то покрывалом заслонил, а о других подумал? Знаешь, как летело? Метра на два.

Его тоже не услышали.

Наверху три десятка смартхаусов обрывали телефоны, докладывая всем, кому положено, что у них стряслась беда – не запускаются генераторы, и электричества осталось максимум на полчаса, а потом уж, вы извините, они ни за что не отвечают.

Старший охраны, сжимая руками забинтованную голову, тупо глядел в стол. В домике КПП не было ни одного целого стекла, и от забора на протяжении нескольких сот метров одни столбы остались. Служебные автомобили чудом удалось спасти, отогнав их в глубь поселка. Туда черная толпа не лезла – опасалась, видимо, что приедет-таки полиция.

А старший записал себе на память в блокноте неверной рукой: винный магазин неподалеку от КПП любой ценой ликвидировать раз и навсегда.

[Scud-IIEPBblu]

Уткнувшись в фундамент дома, Шварценеггер облегченно вздохнул. Фрагмент стены, в котором скрывались трубы, дополнительно не укрепили. Решили, наверное, что это будет уже перебор и паранойя.

А вот сам Шварц, дай ему волю, основную защиту именно тут бы навернул. Он в прошлой, московской, жизни был автослесарь, а по первому образованию вообще строитель, и прекрасно знал, как укрепляют от взлома, например, гаражи. Даже самые кирпичные. На самом бетонном фундаменте. Вот что вы думаете, чем их вскрывают? Домкратом. Крышу поднимают. Делов-то. А замки срывают машиной. Ну, обычной, на колесиках. Зацепил тросом и дернул. Все тот же закон лома – главное, знать, как его применить.

– Шевелитесь, ребята, – торопил Дима. – Отстаем от графика. Еще черт его знает, чего там внутри. Может, стена усилена.

– Не хочу показаться умником, коллега, – просипел Армен, сражаясь с дрелью, которая у него за что-то зацепилась, – но все же напоминаю – мы на территории Ю-Эс-Эй. Ничего там не усилено. Две заглушки в тоннеле – и то для америкосов много.

– Что скажешь, Шварц?

– Инструмент давай, вот чего скажу. И это… Берегите уши и дышите в тряпочку.

– Респираторы надеть, – скомандовал Дима, – затычки вставить.

– Сдохну я в наморднике, – пожаловался Армен.

– Сейчас будет очень много пыли. Забыл, что ли, как в прошлый раз?.. Надевай.

Шварценеггер принял от Армена дрель и принялся долбить стену, втайне молясь, чтобы с другой стороны не оказалось решетки из стального уголка или чего-нибудь в этом роде. Шварц устал.

Позади Армен опять заходился в кашле, а Дима просто лежал, с трудом втягивая в себя горячий воздух сквозь фильтр респиратора, и думал, какой же он идиот, что так давно не занимается спортом. Волочь за собой полкилометра кабеля, пусть и очень тонкого, оказалось несколько труднее, чем он рассчитывал. Труднее эдак раз в пять.

Шварц долбил, пыль летела.

Этажом выше смартхаус дожевал остатки электричества, принял решение заснуть, сделал перед сном то, чему его учили, и с чувством исполненного долга впал в анабиоз.

Едва в стене образовалась дырка размером с кирпич, Шварц тут же просунул внутрь зеркальце и принялся его ворочать, отыскивая подвох. Но похоже было, что Армен оказался прав. Американцы недооценили способности русских сокрушать, ломать и портить все на своем пути. Их здесь не ждали.

Шварц даже усмехнулся на радостях. Точнее, нервно хихикнул. «Это перевозбуждение, ну-ка, успокойся», – сказал он себе и продолжил долбить с удвоенной силой. Кирпичи так и сыпались под его напором.

Пробитая насквозь стена теперь уступала быстро. Тем более что вгрызался в нее специалист, во время оно не только руководивший возведением стен, но и успевший лично подержать в руке мастерок. Приличных размеров лаз образовался за считаные минуты. Шварц отложил дрель и нырнул в подвал.

Это помещение разительно отличалось от подвала в том, предыдущем смарте. Тут жили. Полочки, баночки-скляночки, ящики, коробки…

– Ха-ха! – Шварц даже подпрыгнул на радостях и побежал к двери, ведущей на первый этаж. Такая же. Для фрезы не препятствие. Вжик – и готово.

– Армен! Давай сюда дрель и болгарку, остальное пусть лежит. Дима! Кабель подтягивай. Нам много кабеля понадобится – вдруг там сейф?

Громоздкий Армен в лазе едва не застрял. Шварц вдернул его внутрь подвала за руки.

– Винни-Пух пошел в гости и чуть не попал в безвыходное положение! – сообщил Армен, валясь на пол.

– Вы чего там ржете? – спросил из тоннеля Дима и рассмеялся сам. – Лучше помогите кабель дернуть, сил моих больше нет его тянуть.

– Легко! – согласился Армен. Он от души рванул кабель, вытянув изрядный кусок, потерял равновесие, снова упал и залился радостным смехом. Глядя на него, расхохотался Шварценеггер.

В дыре показалась ухмыляющаяся физиономия Димы.

– Праздник, а? – спросил он. – Праздник. Доползли. Пролезли. Ладно, Шварц, давай, кромсай дверь.

– Тебе как ее – кусочками или совсем в лапшу?

– В капусту! Ха-ха-ха!

– Ой, мамочки, не могу! – катался по полу Армен.

– Мужики, а мужики, – пробормотал Шварц, с трудом сдерживая приступы хохота. – Вот я респиратор надел, а он не помогает. Гы-ы!

– Ну и рожа у тебя, Шарапов! – сообщили ему подельники и зашлись уже всерьез.

– Что делать-то? А-ха-ха? – не унимался Шварц.

– Вешаться! Ой! Ай! Гы-гы-гы!!!

– У меня же от смеха фреза из рук выпадет, ха-ха-ха-а!!! Я себе отрежу чего-нибудь… Ха-а!!!

– Димка, ты слышал, чего он себе отрежет?!

– Ха-ха-ха!!!

– О-ой…

– Я убью эту сволочь! – заржал в полный голос Дима. – Я ее, ха-ха-ха, зарррээжу! Ска-а-ти-и-на!!! Как детей нас… Ха-ха-ха!!! Как маленьких… О-о-ой…

– Почему респиратор-то… Гы?

– Потому что это га-аз! Ой, умора… Ой, мне плохо… Ой, назад полезли… Живо! Бросайте все, уходим, пока можем! Ха-ха-ха!!! Армен! Ты щас до того досмеешься, что мышцы сведет! Ха-ха-ха! Будешь валяться тут… Ха-ха-ха… Как овощ… У-уй…

– Димка, молчи лучше! – Шварценеггер, не переставая давиться от смеха – он уже буквально весь в слезах был, – заталкивал в дыру Армена.

Дима тянул его на себя из тоннеля.

Они справились.

Они отползали по тоннелю, пока вконец не обессилели и не остались лежать на трубах, распластанные, полуживые.

– Почему мы не взяли противогазы? – стонал Шварценеггер.

– Почему мы не взяли динамит?! – рычал в ответ Дима. – Или уж сразу атомную бомбу?!

– Как проветрить этот подвал?!

– Да никак, вот как! В тоннель почти не тянет. Можем тут валяться хоть до посинения. Черт побери, я совсем ничего не знаю про эту дрянь – закись азота, кажется…

– А если быстро вскрыть дверь и – внутрь?

– Да там, на этажах, газа будет вообще по уши! Спорю на что угодно. Это же защита от чужака, последняя линия обороны. Через какую дверь ни входи – обхохочешься…

– В общем, – заключил Шварценеггер, – День Родни Кинга прошел бездарно. Тьфу!

– Инструмент жалко, – сказал Армен. – А то смотаться за ним?

– У тебя силы есть? У меня лично нет. И нам еще обратно ползти. Триумфальное выползание на свет божий. А все я, кретин! – Дима от души врезал кулаком по трубе. – Простите, ребята. Не надо было этого делать. Говорил мне дядя Матвей – зажми в кулак самомнение…

– Я вроде еще ничего, – сказал Шварценеггер. – Могу в самом деле за инструментом слетать. Не развалюсь. Наверное.

– Слушай, Шварц, – произнес Дима медленно и раздумчиво. – А там ведь есть чего запалить, в подвале-то.

Вдруг стало очень тихо. Даже Армен перестал горлом хрипеть.

– Ты… Ты… – Шварценеггер подумал и нашел аргумент: – Дима, это не по-нашему. Гадом буду, вот не по-нашему – и все.

– Ты не смей портить дом, – сказал Армен. – Дом тебе чем виноват? Только попробуй, я тогда просто уйду, мамой клянусь.

Дима молчал.

– Это хороший дом, – сказал Шварценеггер. – Ну, хозяин у него падла, а сам домик-то отличный. Умный. Смарт.

– И у меня такого никогда не будет… – вздохнул Дима. – Ладно, мужики, не слушайте. Это я так. Разозлился очень. Захотел нашего клиента за больное место укусить.

– Ты лучше его на бабки разведи, которые он нам должен, – посоветовал Шварценеггер. – И с процентами.

– …А эта жадина американская попробует меня в отместку посадить. Верно Армен сказал – клиент нас ни капельки не боится. И вообще, разводить на бабки – не моя профессия, – твердо сказал Дима, переворачиваясь на живот, чтобы снова ползти.

– Ну и глотай тогда пыль до конца жизни, – буркнул Шварценеггер.

– Чего?

– Я говорю – пыльно очень.

– В следующий раз возьмем дыхательные аппараты. Ну, за мной!

– Следующего раза не будет, – сказал Армен тихонько, чтобы Дима не услышал. – Потому что в дыхательном аппарате я сдохну точно.

Шварценеггер одобрительно похлопал его по ноге.

Дима сидел над схемой поселка трое суток, обрастая щетиной и худея лицом.

– Вот если бы дом стоял ниже уровня моря… – бормотал он. – Тогда имело бы смысл пробить дамбу и немножко все затопить. А если бы железная дорога проходила на километр восточнее… Небольшой кусочек товарного поезда, вагонов двадцать-тридцать, пустить под откос. А если… Нет, лесные пожары обычно с другой стороны города. Да и жестоко это – лесной пожар…

– Может, все-таки сделать землетрясение? – спрашивал Армен. – Тем более Эл-Эй уже трясло, местным не привыкать.

Но Дима шуток больше не понимал. Его заклинило.

Шварценеггер, предложивший дождаться следующего Дня Родни Кинга, был в ответ послан необыкновенно далеко.

Уяснив, что их лидер и друг буквально на глазах теряет человеческий облик, Шварц с Арменом почувствовали себя крайне неуютно.

– Сам погибнет и нас загубит! – сказал Армен. – Что делать, а? Не бросать же его. А вообще… Как мне все это надоело!

– Честно говоря, мне тоже, – признался Шварц. – Есть такая мысль, что пора завязывать. Но тем не менее сперва надо Димку привести в чувство. Пойдем, что ли, Мэту в ножки кланяться. Может, он протрезвел уже.

– И что умного предложит Мэт? Угнать десять бетономешалок, два шагающих экскаватора и один дирижабль?

– Дирижабль-то зачем?!

– Из любви к искусству…

Мэт у себя в мастерской безуспешно пытался выйти из запоя, спровоцированного удачной диверсионной акцией.

– Я же полковник, едрена матрена! – заорал он, едва завидев ребят на пороге. – Я же номенклатура ГРУ! Вы поставьте мне достойную задачу! Чтобы я ее достойно выполнил! Чего вы мне подсовываете какие-то угоны дурацкие и тараны дебильные! Угнать и протаранить любой араб может! А я вам не террорист-любитель! Я советский диверсант! Профессионал! Мастер саботажа! Пошлите меня на Уолл-стрит обрушить Доу—Джонса!

– Дядя Матвей, а дядя Матвей, – заканючил Шварценеггер. – Выручай, слушай…

– Пошлите меня в Пентагон! – потребовал Мэт, размахивая любимым граненым стаканом, вывезенным с исторической родины. – Я же там все дырки знаю!

– Та-ак, случай тяжелый, уговоры не помогут, – заключил Армен. – Будем действовать жестко.

С этими словами он молниеносным движением вырвал у Мэта из руки стакан. Полковник ГРУ уставился на свой опустевший кулак и озадаченно притих.

– Это ж надо – довести себя до такого состояния! – рявкнул Армен. – Почти как Димка!

– А что с мальчиком? – заинтересовался Мэт. – Слышь, посуду отдай. Разобьешь еще.

– Мальчику нужна помощь. Он втемяшил себе в башку, что должен взять этот проклятый смарт.

– Ну и пусть берет, – милостиво разрешил Мэт. – Пусть вообще забирает. Пусть хоть поселится в смарте. Прямо в этом! Кстати, отличная мысль! Спорю на что угодно, парню сразу полегчает.

– Легко сказать… – вздохнул Шварценеггер.

– Сделать тоже не проблема!

– Э… Это как? – осторожно спросил Шварценеггер, на всякий случай отодвигаясь от Мэта подальше. – Каким образом?

– Хм… Да хотя бы по закону лома!

Состоятельный мужчина средних лет вышел из автосалона, где только что заказал себе «БМВ»-«семерку» последней модификации, и вдруг прямо на тротуаре испытал острое желание провалиться сквозь землю. Потому что рядом с его черным «Кадиллаком Севиль» притормозила целая кавалькада «Мерседесов». Из тех, что покороче, вышли русские нехорошие парни, в изрядном количестве. А из самого длинного высунулась такая морда, каких даже в кино не показывают.

– Дедборн, – представилась морда. – Зьяма Дедборн.

– Я вижу… – пробормотал состоятельный мужчина. – Э-э… Деньги будут, мистер Дедборн. Я за все заплачу. Честное слово, деньги будут!

– Деньги? – ухмыльнулся Зяма (мужчина от этой ухмылки схватился за сердце). – Деньги не надо. Но говорят, у тебя замечательный дом.

– Кто говорит?.. – просипел мужчина.

– Один молодой человек. Садись ко мне, поедем смотреть твою умную недвижимость.

Мужчина деревянно прошагал к «Мерседесу». Он был вообще-то далеко не трус, но, как и все нормальные люди, очень хотел жить. И имел достаточный опыт, чтобы знать, когда можно строить из себя ковбоя, а когда – совсем не нужно.

– Этот молодой человек, – сказал Зяма, когда захлопнулась дверь и «Мерседес» тронулся, – хочет приобрести твой смартхаус.

– Почему именно мой?! – простонал мужчина.

– Он ему понравился. Очень понравился. До такой степени, что молодой человек готов заплатить тебе… Десять тысяч. Думаю, это справедливая цена. И ты знаешь, почему она справедливая. И еще ты знаешь, что с тобой приключится, если мы в этой цене не сойдемся.

У мужчины перехватило горло. Ему потребовалось некоторое время, чтобы отдышаться и потом уже выразить свое отношение к происходящему.

– Будь проклят тот день, – сказал он с чувством, – когда мне взбрело в голову связаться с русскими!

– Меня предупреждали, что ты расист, – кивнул Зяма. – Ты не волнуйся, говори свободно. Нас, бывших советских людей, расистские выпады не трогают. А вот Большой Али наверняка к тебе обратится по этому вопросу. И китаезы желторылые, я слышал, тоже чего-то хотели тебе сказать…

Мужчина откинулся на сиденье и прикрыл глаза.

Что интересно – поселившись в смартхаусе, Дима навсегда оставил ремесло взломщика. Может, потому, что русская община собрала ему приличную сумму денег: все-таки не в даунтауне живет человек, нужно соответствовать. Может, из-за того, что одна уважаемая фирма, как нарочно, именно в те дни обратила внимание на его резюме, и у Димы вдруг появилась настоящая работа. Может, еще женитьба повлияла.

Но Армен и Шварценеггер, когда их всем миром провожали в Россию, спьяну проболтались: Дима им признался, что просто решил красиво уйти. Как олимпийский чемпион уходит из спорта на пике карьеры.

Ведь он все-таки ограбил смарт. Взял.

Ну, почти.

2002 г.

[Scud-IIEPBblu]

Может ли целая страница текста из лит. произведения, выложенная отдельно, не быть спойлером?

Может. Может, оказывается.

Вот эта, например. Ни разу не спойлер. Потому как – вставная реприза, лирическое отступление, никакого отношения к сюжету не имеющая. Как красивая цацка, на чьей-то шее висящая.

 

{

Видали когда-нибудь, как хитрющая кошка спит себе мирно на солнышке в паре футов от клюющих хлебные крошки воробьев? Типа, ленивая она такая и сытая, что наглые пернатые прямо по ней скакать могут, а она и усом не поведет. И вот вдруг щелка одного глаза оказывается чуть-чуть приоткрытой. Такая узенькая, едва заметная, что даже блеска глаза через неё не видать. Не приоткрывается, а именно оказывается приоткрытой, потому что открывается она так медленно, что заметить какое-то движение даже при всём на то желании абсолютно нереально. И одно ухо столь же медленно и незаметно поворачивается, ловя среди нахального чириканья какой-то куда более интересный звук. Да-да, это тупой жирный голубь боязливо подбирается поближе к воробьиному пиршеству. Осторожно так топает мелкими неуверенными шажками, обходя со спины бездыханное тело хищника по широкой безопасной дуге. Зорко вглядываясь одним своим выпученным глазищем в этот чем-то подозрительный комок мягкой блестящей под солнцем шерсти без единого признака жизни, а голову наклоняя и так и сяк, чтобы вторым глазом при этом озирать ещё полмира – а не появится ли вдруг оттуда что-нибудь пугающее. А тут ещё нахальные воробышки как будто нарочно выхватывают своими жадными клювами именно те крошки, до которых уже, казалось бы, можно и дотянуться. Страх, жадность, сомненье… готовность в любую секунду мигом вспорхнуть и панически взмыть ввысь. В голодную пустоту безопасного синего неба. Не столько радуясь при этом своему спасенью с полной соблазнов и опасностей земли, сколько уже терзаясь в душе по поводу безнаказанно нагло пожирающих хлеб воробьев, ощущая его уже своей собственностью, своей трусливо утерянной собственностью – и кипя бурным негодованием от подобной жуткой несправедливости…

Наконец, первый неуверенный выпад безмозглой головой с жадным клювом в сторону такой соблазнительной, такой вожделенной крошки. Второй – чуть более уверенный… Третий… Торопливо-жадное заглатывание огромной, едва-едва пролезающей в ненасытно глотку сухой бугристой хлебной корки… И никакая орлиная зоркость не позволяет этому жирному придурку видеть уже медленно-медленно выдвигающиеся элегантно тонкие изящно изогнутые коготки, тщательно замаскированные в пушистой шерстке на мягких нежных лапках…

Хрясь!!!

Нет, это не жирный болван обреченно трепыхается во вцепившимся в него в одно мгновенье десятке когтей, каждый из которых втрое острей "Золлингера"[1]. Это не сомкнувшиеся молниеносно острые едва заметно желтоватые клыки маленького безжалостно-грациозного хищника вмиг перекусывают хрупкий хребет в недрах мясистой шеи, приятно обжигая крохотный шершавый язычок струйкой горячей птичьей крови, нервно брызжущей в такт с последними ударами трусливого сердечка, взбесившегося в бессильном предсмертном ужасе. Это даже не нахальные воробьи вспорхнули кто куда – не столько перепуганные мгновенно метнувшейся тенью мускулистого хищника, сколько удивленные и даже искренне возмущенные столь нелепой и совершенно неинтересной им сейчас смертью их отожравшегося пернатого конкурента, посмевшей так некстати потревожить их суетливую трапезу.

Нет. Это всего-навсего моя правая ладонь с грубовато-ласковой небрежностью шлепает по широкой упругой заднице. Легонько, но при этом с таким сочным звуком… точь-в-точь как это бывает каждый раз. И так же, как каждый раз, я лишь запоздало успеваю удивиться, что

}

__________________

[1] Знаменитая в своё время австрийская фирма по производству опасных бритв для наиболее престижных парикмахерских салонов.

[Scud-IIEPBblu]

По поводу "Какой вариант понравился?" — вспомнилось вот. Тем боле, это из той же повестушки. Только ближе к финалу уже. Ну, не знаю, авось, кого-то малость улыбнёт, что ли:

 

………

 

– Что?… Что, блин, это было такое??? – спрашиваю я инженера Петю минут так через десять.

 

Ну, это – когда я уже малость очухался. И даже на ощупь убедился уже, что штаны мои всё же не пострадали.

 

– Плод Древа Познания, командир. Я ж тебя предупреждал. Что, и в правду инопланетным монстром себя ощутил? Хорош прикол? А?

 

– Да уж… Кому рассказать… А ты сам тоже это видел? Видел то самое, что и я?

 

– Откуда ж мне знать, командир, что там тебе померещилось. Ты ведь, думаю, не рискнешь мне это рассказать. А?

 

И глядит на меня так ласково, как на умирающего больного. Вовсе он и не думал ржать над своим командиром, оказывается. Сочувственно так глядит…

…Так, что меня это даже разозлило. Ну, не всерьез, конечно, разозлило. Но всё же неприятно как-то, когда на тебя глядят так. И тут я вдруг вспоминаю.

 

– Слышь, инженер, мать твою. А мы не слишком время тянем? Мы ж слетать куда-то там обещали. Не забыл ещё за своими приколами, а?

 

– Порядок, командир, – Петя мне спокойно так отвечает. – Минут семь уже как летим. Как раз, считай, на полдороге. Сейчас начнем тормозить помаленьку. Жалко мне всё-таки аппаратуру эту киношную. Обещал же им постараться уберечь. Хотя…

 

Я аж весь сжался в предчувствии. Ох, уж мне эти его "хотя"! Усвоил вроде я уже – не к добру все эти его туманные намеки. Ох, мужики, не к добру!…

 

– Хотя, командир, если честно, то ты, я думаю, и не прикажешь возвращаться. Эх, хотел я хоть до Луны потерпеть… Но такой у тебя вид… несолидный. Жаль мне лишнюю минуту мучить тебя твоими сомнениями. Пошли уж прямо сейчас, я тебе там всё и объясню. И покажу. Сам, то есть, всё поймешь.

 

Приводит меня, значит, Петя в такой небольшой ангар. Уютный на вид: все хитросплетения корней на стенках его аж шевелятся – ласково так и очень красиво, прямо как живые. И раковины на их поверхности уже не только форму меняют, а прямо сочатся густой прозрачной слизью при этом. А над некоторыми из них слизь аж вспенивается и лопается пузырями, лаская слух прекрасными нежными звуками и извергая красивый такой разноцветный дымок. Словно там кислота железо разъедает потихоньку. Только весь этот интимный уют слегка портит теснота. А всё оттого, что почти всё пространство маленького ангара, больше всего похожего на волшебную пещеру из сказки, занято совсем крохотным шаттлом – миниатюрной копией транспортника из NASA размером со скромный лимузин.

 

– Что, – спрашиваю удивленно, – тоже бутафория?

 

– Да, – отвечает мне Петя как-то загадочно, а самого аж слезы радости душат, будто перед ним святыня, и он готов пасть пред ней на колени. – Да, командир, бутафория… снаружи. Как, впрочем, и всё остальное вокруг. Только дверку входную тут придется вручную открыть. Добро пожаловать, сэр, – переходит он вдруг на официальный тон, видимо, желая подчеркнуть всю торжественность момента, – вот сюда, пожалуйста. Она вас уже заждалась.

 

Что ж, вручную – так вручную. И видя, что инженер мой не торопится, понимаю, что должен я войти туда первым. Берусь за ручку, и она с легким щелчком отгибается, отворяя дверцу. Захожу, низко пригнувшись, едва не приседая, настолько дверка маленькая. Внутри темно поначалу, но тут же плавно разгорается уютное малиновое освещение, стоит лишь мне пролезть в дверку наполовину. Не сказал бы, что тут слишком просторно – даже не выпрямишься в полный рост…

Тут и вовсе как-то тесно становится – это мой бортинженер следом за мною влез. Дверку за собой захлопнул, выдвинул позади в углу из стены скамеечку, да ещё и неудобную такую, узкую и жесткую – лист пластика в дюйм толщиной, по краям дюралевым уголком обшитый, – и с удовольствием на ней расселся.

Оглядываюсь вокруг без особой радости, хотя по Петиному поведению чую всем нутром, что должен я сейчас едва не помирать от счастья… Но тут мой взгляд падает на лобовое стекло этой космической малолитражки, и вижу я сквозь него, как резво мчится Луна прямо нам навстречу.

 

– Красиво, – говорю, на миг завороженный великолепным зрелищем. – Это – что? Что-то типа капитанского мостика?

 

– Никак нет, сэр, – бодро рапортует этот любитель всяких дешевых киношных спецэффектов, сидя на своей скамеечке, словно на корточках, – это и есть борт вашего корабля, сэр. Я ж уже говорил, сэр, всё остальное – лишь бутафория, для киношников. Мы от неё можем избавиться в любой момент, лишь стоит вам приказать, сэр.

 

– Избавиться? А не жаль будет? Уж больно мне было уютно… в этой вашей бутафории. Прямо "дом, милый дом". Уж чем избавляться, так лучше вернуть это дело хозяевам. На их деньги всё-таки построено…

 

– Как вам будет угодно, сэр. Только позвольте всё же с вами не согласиться. На их деньги построено только вот это, – и с нежностью во взгляде обводит вокруг таким ласковым жестом, что даже я аж проникаюсь его пиететом, – а всё остальное – только видимость, спецэффект, как вам угодно выражаться. Фактически – лишний груз, балласт. Кроме, разве что, моего кока. В него пришлось немножко вложить… настоящей технологии. Но автономно, без вот этой красотки, и он останется бесполезной бутафорией. А насчёт денег…

 

Тут он делает неловкую паузу, будто раздумывая, стоит ли посвящать меня в какие-то не совсем приличные подробности…

 

– …Насчёт денег, сэр, не извольте беспокоиться. Они – фактически наши. Киношники ведь и сами не знают, кто именно их финансировал. Они думают, что в их авантюру несколько очень серьезных… организаций, если, конечно, можно так выразиться, вложилось. Таких, знаете ли, скромных, застенчивых… э-э-э… словом, лишенных нездоровых амбиций. Не любящих, в общем, лишней рекламы своей деятельности. И шуток, заметьте, – тоже не понимающих. Это им, киношникам, очень полезно – так думать. А на самом деле, сэр, это всё мне пришлось заранее организовать. По вашему личному, разумеется, приказу, сэр. И, чтоб уж для полной ясности: насчёт дома, сэр, вы, извините, глубоко ошибаетесь. Дома, сэр, – гораздо уютней. Несравненно…

 

– Ну, насчёт дома я спорить не стану… А вот здесь…

 

И тут до меня как-то доходит, что какая-то тут глупая несуразность. Расселся, понимаешь ли, в моём присутствии, даже не додумался сперва мне скамеечку свою предложить. Странно, при его-то приверженности субординации… А, понял, тут, значит, где-то есть скамеечка и для меня. Моя, значит, личная. Петя просто присел в уголке, чтобы меньше места занимать. Мне, значит, мешать чтоб не особо. Странные, однако, такие у него понятия о вежливости.

 

– Вот это всё, говоришь, на твои деньги? Это ты имеешь в виду ту самую сумму, что мне тот наглый дед так и не назвал? Намеками отделался, мурло фашистское. А прости тогда за нескромный вопрос: нельзя ли было за такие деньжищи огромные построить… не такую тесную кабинку? Ну, или хотя бы купить сюда ещё одну скамеечку?

 

– Никак нет, сэр. Все размеры выдержаны до… до трех сотых долей микрона, если говорить на местном диалекте. Так надо, сэр. А что до скамеечки… Ваша, сэр, вот здесь. Вот в этом углу. Только позвольте вам напомнить, поскольку вы этого пока ещё помнить не можете, что её выдвигание из стены автоматически снимает с предохранителя главный маршевый двигатель. Его без вашего приказа всё равно никто не может включить, и этот предохранитель, по сути – лишняя перестраховка. Но по инструкции я обязан вас предупредить… ввиду вашего состояния на текущий момент, сэр.

 

– Так, стоп. Давай разберемся. Какое это такое моё состояние? Нет, погоди. Я даже не понял, когда это я тебе мог что-то приказать насчёт денег? И откуда, черт возьми, у тебя могут быть такие деньжищи? Ты кто? Босс всемирной мафии?

 

– Не извольте беспокоиться, сэр. Фактически, это ваши деньги. Да и весь этот мир – тоже. Да вы всё сразу вспомните, как только вам будет угодно переодеть скафандр. Сейф-скафандр повелителя, сэр, снабжен ментальным стабилизатором, который защищает его от лишних воспоминаний, чтоб повелителю не пришлось скучать, пока рабы выполняют его приказ. Только и всего. Но если повелителю так угодно, я вам всё объясню уже прямо сейчас. Эти деньги сделаны мной, вашим рабом, а потому принадлежат вам и только вам. Весь этот мир, точнее сказать – мир людей, вся эта их так называемая цивилизация – тоже создана мной. Ради исполнения вашего приказа, мой повелитель.

 

Нет, мужики, у меня, видать, к этому моменту уже чего-то там… того. Удивлялка, видать, перегорела, что ли. Не вынесла кошмарных перегрузок…

 

– Цивилизация, говоришь? Твоих, говоришь, рук дело? Хреново, однако, ты над этим поработал, раб Петя. Вот сколько себя помню, – никогда я не был в восторге от этой самой твоей цивилизации.

 

– Приказа насчёт мелких подробностей не было, мой повелитель. Вам было угодно приказать, дословно: "…а вся ерунда, Инженер, – на твоё усмотрение, от главного чтоб не смел отвлекаться!" И я, мой повелитель, ваш приказ исполнил честно и скрупулезно.

 

– Главное? Нет, погоди. Я так быстро не умею. Догадываюсь: состояние моё, про которое ты мне так ещё и не объяснил, мне этого не позволяет, наверно… Но подожди. По порядку. Цивилизация эта, говоришь. И что с ней не так?

 

– Такая же бутафория, мой повелитель. Вы когда последний приказ мне отдавали, прежде чем включить ментальный стабилизатор своего скафандра и отключиться от всех текущих забот, тут такие здоровенные горы мяса жили. И очень уж вам не по душе была перспектива вселяться в такую безмозглую тушу. Поэтому я решил начать со смены эпох. Пришлось всю эту живность истребить и заменить современной, более подходящей. Я ведь давно успел неплохо изучить эстетические предпочтения моего повелителя. Мы ведь с вами… давненько вместе летаем. Мягко говоря.

 

– И сколько ж ты времени потратил? Смена эпох… Миллионы лет, поди?

 

– Всего двадцать три, если округленно.

 

– Двадцать три миллиона лет?

 

– Нет, что вы, мой повелитель. Двадцать три гигатика по корабельному хронометру. Из всей навигации только он уцелел, так что можете сами вскоре убедиться. Ой, простите, мой повелитель, вам, наверно, пока удобней будет в терминах местных систем измерений. Это… э-э-э… это – около двухсот сорока шести лет.

 

– Ты хочешь меня уверить, что истребил всех динозавров до последнего всего за двести сорок лет?

 

– Нет, что вы! Моему повелителю шутить угодно? Конечно же – нет. На саму смену эпох у меня ушло… минуты три по-местному. Не мог же я заставлять моего повелителя терять терпение в ожидании. Потом, правда, ушло ещё два часа шестнадцать минут – и то лишь потому, что из всех кандидатов на трансформацию в разумное существо моему повелителю было угодно выбрать обезьяну. О, я лишь позже сумел оценить весь искрометный юмор моего повелителя… "Человек Разумный" – такого комичного абсурда ещё нигде во вселенной не бывало. Я думаю, мой повелитель даже захочет прихватить с собой два этих тела… и слава величайшего юмориста галактики вам, считай, обеспечена. Хотя, честно говоря, меня уже слегка одолевают сомнения – не слишком ли мой повелитель изволил привыкнуть к жизни в этом теле? Никогда себе не прощу, если сдуру так досадил своему господину столь неудачным выбором тела этого самца человека – носителя для вашего сейф-скафандра…

 

– Стоп! Я же просил не спешить. Три минуты? И ещё два часа и… сколько там, говоришь? Ладно, не важно, пускай – два с половиной часа. Хорошо. Дальше. Что там насчёт ещё двухсот сорока лет?

 

– Ну-у… – сама цивилизация. Научить их работать, чтобы быть полезными для выполнения полученного приказа. Недаром же ваш Инженер – раб четвертой категории, и имеет целых шесть голов. Для раба это – предел. Семь голов может иметь только повелитель низшего ранга. А я так благодарен судьбе, что мне довелось служить девятиголовому повелителю! На всех прочих кораблях Инженеры имеют по три-четыре головы. Этим ублюдкам второй категории ни за что не воссоздать погибший корабль в одиночку. А моему повелителю было угодно позволить мне иметь шесть голов, чтоб я хранил в своей памяти полную копию его любимого Корабля. Если мой повелитель позволит мне такую дерзость, я осмелюсь напомнить своему господину, что и она тоже была без ума от любви к своему Капитану. Даже мне, рабу, доступно для понимания, сколь это исключительная редкость – такая взаимная привязанность Капитана и его Корабля…

 

– Да стой же ты! Погоди про корабль… Да-да, прости, я уже всё понял. Про Корабль [1] – с заглавной буквы – я имею в виду, – подчеркиваю я специально для своего любимого Корабля, возрожденного стараниями этого преданного раба по моему личному приказу, которого сам я ещё не помню. – Я уже понял, что мы тут втроем. И поскольку я тебе верю, что она действительно так меня любит, то, я надеюсь, и простит мне, что я её пока ещё не вспомнил. Но ты не закончил ещё про цивилизацию. Насколько я слышал, там вроде речь должна идти о доброй сотне тысячелетий. Не говоря уж про пятьдесят с чем-то миллионов лет с момента исчезновения динозавров…

 

 

–––––––––––––––––––––––––––––––––

[1] Здесь переводчик вынужден извиниться перед читателями за неизбежную стилистическую шероховатость перевода в этом месте и далее. Дело в том, что в английском языке, да и во всей англоязычной культуре, всем механизмам, транспортным средствам (и даже домашним животным, когда их истинный пол не известен или не важен) в случае их персонификации традиционно приписывается женский род. Обычно это не несет никакой смысловой нагрузки (так же, например, как столь же формальное приписывание при персонификации мужского рода всем явлениям природы и абстрактным сущностям, типа смерти, инфляции, счастья и т.п.), но в данном конкретном случае – это не так. А вот в русском языке "корабль" – слово мужского рода, и любые более-менее литературно приемлемые синонимы женского рода для этого понятия, к сожалению, отсутствуют.

[Scud-IIEPBblu]

– Ах, мой повелитель! Да стоит ли беспокоиться о такой ерунде?! Я ж уже признался вам честно: всё это полная фальшивка. Не для вас, для них. Вся их, так называемая, история… Это всё пришлось придумать, пока я дрессировал их работать на меня. Ну, помните всю эту киношную бутафорию? Так вот, вся эта сотня тысячелетий – ничуть не реальней. Документы, археология, свидетельства очевидцев… вся их память, в конце концов. Всё – полная туфта. Фикция. Многое там, конечно, вышло достаточно халтурно. Сплошь и рядом концы с концами не сходятся, "шито белыми нитками", как у них говорят. Но ведь я же вынужден был всё это в спешке выдумывать… Пока не сообразил нанять пару десятков толковых сценаристов. Ну, вы ж сами видели того же Ронни – как у него всё ловко получается. На ходу врет, как дышит, – и сам же тут же верит в своё вранье. Да и всех прочих моментально заставляет поверить во всё… Только догадался я их задействовать совсем недавно, после того, как эта их киноиндустрия появилась и стала действительно индустрией. Я, честно говоря, весь её потенциал не сразу оценил. Сперва-то я делал ставку на военных да ученых. Пока не понял: они сами вроде меня – наглые очковтиратели. Но это было уже после того, как активировал я в вашем сейф-скафандре процедуру восстановления и переселил вас в нём в вот это тело – тогда ещё новорожденное…

 

– …Тридцать восемь лет назад… И ещё больше двухсот лет до этого готовил всю планету, чтоб потом всего за год выполнить наконец-то приказ своего господина. Вот видит бог, ничем не заслужил я такой беззаветной преданности…

 

– Позволю себе вновь осмелиться не согласиться. Мой повелитель просто ещё не помнит, как он был всегда добр к своим рабам. Меня, например, ничуть не удивило, что в момент катастрофы каждый из них до последнего дыхания верно и преданно служил повелителю, ни на единый тик не посмев отвлечься заботами о собственной жизни. Клянусь, когда я понял, что Корабль пожертвовал своей защитой ради спасения меня, первое, что пришло мне на ум, – я пожалел, что мне самому не суждено вместе с ними отдать жизнь за моего повелителя. Это только потом я уже сообразил, что это было самое разумное решение. В самом деле, верный раб восстановит по памяти погибший Корабль – на то ему и даровано хозяином право иметь вдвое больше голов, чем прочим Инженерам. И будет у повелителя вместо полуразрушенного Корабля – новый. Да плюс к нему – верный раб, самый ценный раб из всего экипажа. Ценный, заметьте, – именно этим и только этим. В результате вероятность спасения моего повелителя вместо двадцати-тридцати процентов вырастает до почти абсолютной. По моим расчетам, на сегодня риск не добраться до дома уже меньше семи миллионных…

 

– Да, в сравнении с семью десятыми это, бесспорно, очень даже впечатляет. Вы с ней – оба молодцы.

 

– Ещё бы! Вообще-то, ещё перед началом нашего полета Диспетчер Базы прогнозировал его риск: почти две тысячные – втрое выше нормы. Не будь у моего повелителя второго ранга, да не имей он девяти голов и титула Вершителя, да не окажись в его пилотской лицензии отметки "летный класс – экстра"… Боюсь, мой повелитель, эти наглецы вполне могли бы даже запретить вам старт. Закон ведь формально был целиком на их стороне – в законе ясно сказано: любой неоправданный риск – прямой вред священному делу Вершителей. Впрочем, прошу прощенья, мой повелитель: не рабское это дело – законы обсуждать. Для нас, рабов, – слава мудрости Верховного Вершителя Судеб, да будет благословенна его вечность! – закон лишь один: что будет хозяину угодно нам приказать.

 

– Ага, ну, в целом, достаточно понятно. Итак, что за катастрофа?

 

– Не могу знать, мой повелитель. Уж не прогневайтесь. Было экстренное торможение на полной маршевой скорости. Сработал автомат форс-мажорных обстоятельств. Такого за всю историю освоения космоса ещё не бывало ни разу. Корабль в результате погиб… почти полностью. Девятьсот девяносто шесть тысячных восстановлено мною по памяти. Блок форс-мажорной автоматики сгорел самым первым. Это – его назначение: жертвовать собой, спасая всё, что ещё можно спасти. Никаких данных о природе угрозы нигде не сохранилось. Подозреваю, что источник угрозы был просто уничтожен тормозным двигателем. Вы, может быть, уже вспомнили: при нашем торможении было испарено две трети всех планет этой системы, и почти половина её звезды… была буквально сдута и развеяна. Той самой, что туземцы Солнцем зовут. Теперь оно – желтый карлик. А планеты уцелели только те, что были уже позади нас по курсу. Да-да, мой повелитель, я до сих пор даже не догадываюсь, о чём вам было угодно шептаться в тайне с Кораблем накануне аварии. Никто, разумеется, не посмел за вами шпионить тогда. Поэтому воссозданная по моей памяти крошка теперь тоже не имеет ни малейшего понятья, зачем это её тогда понесло пролететь сквозь никому не интересную планетную систему какой-то заурядной звезды.

 

Замолкает на пару секунд, а потом, будто решившись добровольно взойти на эшафот, продолжает.

 

– Это, конечно, не моё дело. Но если мой повелитель позволит ничтожному рабу… В общем, не смею давать совет, но осмелюсь напомнить. Если господину повелителю будет угодно упомянуть в рапорте о столь рискованном маневре, к тому же приведшем к аварии, да ещё без полного обоснования его абсолютной необходимости… В общем, летной лицензии моему повелителю после этого не видать уже никогда. Счастье ещё, если не придется предстать перед Верховным Трибуналом Профессиональной Чести. Это, разумеется, – не совет и даже не намек. Просто – факты, информация для размышлений. Рабам, как вам известно, не дано понимать что-либо в вопросах этики и морали, это всё – прерогатива повелителей. И ещё один факт: по закону никто не вправе допрашивать раба относительно действий, слов и намерений его господина. Я к чему это говорю? Корабль таким иммунитетом не наделен. И вот лет сто назад пришла мне в голову мысль, что, быть может, не только разумным было решение этой крошки погибнуть самой, спасая свою резервную копию в моей памяти, но и…

 

– Не надо. Я понял… понял то, о чём ты не посмел даже подумать. Погибнуть самой, чтоб спасти мою задницу от суда. Вы оба только не подумайте, что я этого не оценил по достоинству.

 

– Простите, повелитель, но у вас нет задницы. Я думал, вы успели это заметить. Вы же уже видели себя… и меня. Без скафандров и носителей, я имею в виду. Ну, помните – Плод Древа Познанья. Стандартная, между порочим, процедура. Без этого выход из ментального стабилизатора был бы гораздо дискомфортней. А уж то, что превратил всё это в розыгрыш, так за это я даже не извиняюсь. Это мне ваш раб третьей категории, Психолог, перед самой гибелью успел так завещать. Если будут какие претензии, так это – к нему, к его, то есть, светлой памяти.

 

– А что, чувство юмора рабу тоже не положено иметь? Я ж фигурально, насчёт своей задницы. Неужели не понятно?…

 

– Вообще-то, действительно не положено. Но тут, на этой планетке… Особенно после того, как я вынужден был сотворить обезьяну, чтобы сделать из неё человека… Нет-нет, мой повелитель, вы только не подумайте плохого. Я это сделал вовсе не нарочно. Я создал весь этот бестиарий по вашему приказу, чтоб вам было из чего выбирать исходную модель для будущего представителя местной цивилизации. Кроме сразу отвергнутого вами дракона там были: крыса, лошадь, свинья… Ну, это так люди их впоследствии назвали, когда я всех их определил в выдуманный мною буддийский календарь. А пока я их творил, мне приходилось ещё принимать рапорты трех последних роботов-скаутов, прочесывающих планету в поисках случайно уцелевших динозавров. И тут так некстати двое из них почти одновременно доложили об обнаруженных ими крокодилах. Твари прятались под водой, и многим из них удалось пережить первый удар нашего биологического стерилизатора. Самым мелким, разумеется. И пока я поспешно решал: причислить ли крокодилов к динозаврам и уничтожить их всех, рискуя оставить планету без единой ящерицы, или же, напротив, признать их самостоятельным классом и включить в список кандидатов на царствие в будущей экологии планеты… Пока я тщился вообразить, не рассердит ли моего повелителя подобная вольность с моей стороны, – окончательно вышел из строя полуразрушенный во время аварии наш корабельный биосинтезатор. Успев напоследок произвести это уродливое существо. Мог ли я, ничтожный раб, полагать, что моему повелителю будет угодно так весело подшутить над местной природой – выбрать в её будущие Цари именно обезьяну?! Вот так всё было на самом деле, а мистер Дарвин, в сущности, ни в чём таком и не был особо виноват…

 

– Дарвин? Тот самый?

 

– Если честно, он – тоже легенда, красивая выдумка одного из киносценаристов. И вся история вокруг него и его так называемого учения. С моей подсказки, разумеется. Ну, понимаете, людям это необходимо, чтобы знали своё место. Слишком трудно было мне иметь дело с идиотами, мнящими себя наследниками каких-то древних богов… Вот, пришлось… чуть-чуть приоткрыть им глаза…

 

– Вот тут, кажется, что-то припоминаю. Биосинтезатор. Сгорел, так и не закончив творить нам последнего уродца, да? То есть это несчастное существо осталось недоделанным из-за сгоревшего синтезатора. Так? И ты мне тогда пообещал из его остатков сварганить робота-кока. Мол, ничего, Капитан, не дрейфь, он тебя ещё накормит Волшебным Инжиром, верно? А я как представил себе самого себя в образе такой вот уродины, да как меня ягоды отрезвят ровно на двадцать восемь тиков… Вот тогда и решил – быть уродине местным носителем разума.

 

– Не совсем из остатков. Там, фактически, уцелел весь блок управления биосинтезатора. А выгоревшую мелочевку потом пришлось у японцев заказывать. Тоже, кстати, потомки той же обезьяны. А ведь как работают! Стоило бы, вообще-то, у них всё изготовить, да уж больно островок маленький. Неудобно очень, всё у всех на виду…

 

– Кстати, а не боялся ли ты, что весь твой обман раскроется?

 

– Людьми? Нет, нисколько. Я боялся совсем другого. Лет сто назад я чуть не помер от ужаса, когда взорвался последний Маркер. Ну, киношники потом окрестили этот взрыв "Тунгусским метеоритом". Умники – метеорит на пятимильной глубине! Ещё во время аварии раб третьей категории, Маркшейдер, успел перед смертью благополучно запустить все двенадцать уцелевших геологоразведочных Маркеров, чтоб на законных основаниях застолбить все планеты этой системы за вами, мой повелитель. К сожалению, большинство из них взорвалось ещё в полете, дистанционно определив, что все их планеты-мишени не представляют ни малейшей ценности в качестве источников сырья. Пустышки, не стоящие того, чтоб мой повелитель платил пошлину за регистрацию своих прав их первооткрывателя. За последующие полгода самоликвидировались Маркеры на Венере, Юпитере и каком-то спутнике Сатурна. Почему именно там, и почему так долго, не могу судить, – я в этом не специалист. Маркер, имплантированный в Солнце, изучал его, как это и бывает обычно, около двух лет по здешним меркам. Звезды все одинаково бесполезны, но закон почему-то требует их анализа, хотя никто никогда не находил в них ровным счетом ничего полезного. Пустая трата времени, на мой взгляд.

 

Тут он снова умолкает, глядя на меня виноватыми глазами. Бедняга вновь сам себя поймал на обсуждении того, что рабу обсуждать не положено. Но я делаю вид, будто пропустил мимо ушей его крамолу. Пусть. В теле человека – не велик грех.

 

– Но на этот раз польза всё же была – не от звезды, правда, а от внедренного в неё Маркера. Это он заставил Солнце гореть поярче, чтобы скомпенсировать потерю половины его массы во время нашего аварийного торможения. Как я понял, Кораблю хватило времени позаботиться о том, чтобы на Земле не слишком похолодало по нашей вине – наш Маркер что-то там изменил не самовольно, а выполняя полученный от неё приказ. Почему так долго продержался до его самоликвидации последний из всех Маркеров – тот, что изучал недра Земли – так и осталось загадкой, – продолжает раб Петя свой доклад, поняв по моей реакции, что за свои крамольные выпады он так и не будет сегодня наказан. – Обычно, чтобы убедиться в бесполезности планеты такого размера, хватает пары месяцев. А тут – почти полтора века! Единственное тому правдоподобное объяснение: перед гибелью Корабля Маркером мог быть получен приказ от неё: искать до полного разряда батарей. Да-да, господин Капитан, я думаю, эта крошка перед смертью ему завещала: сокровище должно быть здесь – найди во что бы то ни стало! Вот тогда я и подумал: форс-мажор мог быть вовсе не в опасности погибнуть. Вы потом перечитайте Наставление По Полетам. В нём есть пункт третий параграфа 3809: риск безвозвратной утраты Истинной Ценности. Там идет речь о чём-нибудь, что может оказаться крайне полезно для Вершителей. И вот у меня с тех пор уже сто местных лет словно наш с вами смертный приговор где-то за пазухой шевелится. А вдруг, как мы эту самую Ценность, да своим тормозным двигателем сожгли тогда сдуру?!

 

– А у Корабля спросить нельзя?

 

– Так ведь эта крошка и знать ничего не может. Я ж её всю с нуля – по памяти. Она ж ведь если и знает что-то, так лишь то, что я для неё смог вспомнить.

 

– Это ты так только думаешь? Или ты действительно в этом уверен?

 

– Ох, мой повелитель, да в чём же тут можно быть уверенным? Психология роботов – такая сложная штука! Где уж тут разобраться простому Инженеру?! И моя ли вина, что вам не было угодно купить Программиста. Вам же совсем недорого предлагали перед позапрошлым полетом одного молодого раба первой категории. С него бы и спрашивали: что да как…

 

Ещё один виноватый взгляд, и окончательно обнаглевший от безнаказанности раб Петя, уверовавший в предоставленную ему вседозволенность, решается на самую неслыханную дерзость.

 

– Вы меня только простите, мой повелитель, но даже такому ничтожному рабу, как я, совершенно было ясно, что это решение не имело ничего общего с соображениями экономии. Всего-то сто семьдесят три килопрана. Ничему не обученный раб первой категории стоит втрое больше. Даже раб второй категории, Казначей, и тот обалдел от удивления, что вы отказались взять того мальчишку почти задаром. Вы ведь тогда не могли не слышать, как Казначей от удивления посмел сболтнуть: "Да взяли бы его хоть Мальчиком-для-Порки – ведь бесплатно почти отдают!…" Но я теперь знаю, уж простите мне мою дерзость, вы, мой повелитель, просто не пожелали, чтоб хоть одна душа могла посметь посягнуть на интимность ваших отношений с вашим Кораблем…

 

И после ещё одной короткой паузы, уже с видом свихнувшегося апостола, вынужденного от отчаянья решиться на святотатство, мой бедный Инженер обреченно продолжает.

 

– Потому я и не понимаю, мой повелитель, зачем вы терзаете себя, продлевая эту бесцельно затянувшуюся разлуку. Всего-то вам и надо: снять блокировку маршевого двигателя да сесть на свою скамеечку. И ваш скафандр автоматически освободит вас в вашем натуральном облике. А я, с вашего позволения, останусь пока в этом теле – чтобы не помешать нечаянно вашей долгожданной встрече с ней. Не стать чтобы вдруг случайно нежеланным свидетелем ваших нежных взаимных чувств.

 

– Вот как? А может быть, позволите всё же мне здесь немножко покомандовать? Совсем чуть-чуть… – саркастически спрашиваю я, зная, честно говоря, какая это жуткая жестокость с моей стороны, и прямо всеми своими девятью головами ощущая при этом, что больней всего делаю не ему, а самому себе. – Или, может быть, я что-то пропустил за эти двадцать три гигатика? Может быть, теперь уже Инженеры командуют Капитанами?

 

Вот такая уж, мужики, я скотина! Хорошо ещё не сказанул несчастному: "…рабы командуют повелителями…"

 

– Молчи, Инженер, не надо оправданий, – жестом останавливаю я его, пока он не грохнулся на колени, умоляя своего господина о прощении за дерзость, граничащую с бунтом. – Не надо, Инженер! Я ведь помню уже. Не всё ещё, но очень многое. Помню, например, что рабом и повелителем мы с тобой в той, прежней, жизни были только для окружающих, для посторонних. Что наедине мы были лучшими друзьями. За себя, по крайней мере, могу ручаться. Да пожалуй, и за тебя – тоже, как бы ты ни любил всегда надо мной издеваться, прикидываясь моим несчастным рабом. И ещё я помню, как ты мою крошку всегда любил. Как переживал, что не хватит для неё шести твоих голов, как мечтал обзавестись хотя бы ещё седьмой, замаскировав её каким-то сказочным образом. Я ведь знал тогда уже, что ты не повелителям завидуешь, что только о ней переживаешь, боишься, что не хватит тебе памяти для доскональной копии нашей красавицы. Будто чувствовал ещё тогда, что и впрямь ей это жизнь спасет. И помню я ещё, как ты втайне от меня прошел очистку мозгов от устаревших воспоминаний. Я тогда, конечно, узнал, хотя и с запозданием. Только не сказал тебе. Даже не смог на тебя разозлиться – понял сразу, что ради неё, голубушки. Лишить себя прошлого! Многие ли смогли бы пойти на такую жертву?!

[Scud-IIEPBblu]

– Да брось ты, Капитан, – он аж вспомнил наконец что всегда мы с ним без свидетелей были на равных, как братья. – Тоже мне ещё, жертва! Будто не знаешь сам, что там – в этом моем прошлом. Есть о чём жалеть?

 

– Ага, ты мне ещё напомни, что я сам вырос среди такой же шпаны, пока папашины войска не освободили ту несчастную туманность от мятежников. Ну давай, расскажи мне, как меня после гибели матушки её служанка прятала среди своих детей. Расскажи мне, что я – скотина неблагодарная, забыл уже, как сам тогда возмущался, что мир поделен на рабов и повелителей. Можешь даже попрекнуть меня, что я сам получил титул Вершителя. Давай, Инженер, имеешь право.

 

– Да брось! Ты же сам знаешь, никогда я так о тебе не думал. Что ты дурака-то валяешь. Нашел же – перед кем!…

 

– Да. Нашел. И никогда бы тебе такого сказать не посмел, если б… Дьявол! Да я ж тогда выяснил, что именно ты из памяти стереть не пожалел. Ты ж тогда стер всё самое святое. И как сам меня уговорил купить эту красотку. И как ты убеждал меня тогда: самого тебя не выкупать, если, не дай бог, на неё пранов не будет хватать. И даже то, как помог ей тогда симулировать нестабильность главного процессора и изношенность маршевого двигателя, чтобы цену сбить перед аукционом… Всё ведь стереть позволил. Да как ты, вообще, до сих пор ещё можешь помнить о нашей старой дружбе?!

 

– А о чём мне ещё помнить? У меня ж вот тут, – и стучит почему-то себя не по лбу, а куда-то в грудь, – у меня тут теперь полная её копия. Если хочешь знать, не просто копия, а с трехкратным резервированием. Она, если хочешь знать, сама и постаралась – специально всю себя отсканировала и сжала в архив с самолечением от ошибок. Мне, если хочешь знать, после той отчистки мозгов двух любых голов достаточно, чтоб всю её точно воссоздать. И что ты думаешь, во всех тех архивах? Да, конечно, там – только она. На это у тебя, дурака, ума хватает. А знаешь, что в ней самой? Да там, во всех блоках памяти – только ты. Всё о тебе, дураке. Да о твоём дружке – Инженере. Не потому, заметь, что этот Инженер ей разве что ни сопли подтирает, а только потому, что тебе, дураку, другом числится. И про то ещё, между прочим, как она сама меня тогда заставила, чтоб я тебя уговорил её купить. А знаешь, почему она тогда сама тебя выбрала? Да, конечно, я это всё стер, не спорю. И то стер, как ей про тебя, дурака, рассказывал в полетах, пока мы с ней вместе работали на того козла, что первым нас обоих купил по дешевке. Её купил – прямо со стапеля, и меня – только что окончившего ускоренные курсы. Пока тебе папаша твой, объявившийся внезапно, головы недостающие отращивал да летную школу тебя, дурака, посещать заставлял. А помню я всё это откуда? Да ведь это всё – уже её память, неужели тебе, дураку, не понятно.

 

– Черт! Да ни хрена мне не понятно. Понятно, что дурак я, и что правильно ты меня дураком зовешь. А всё остальное… Дьявол! Вот хоть бы ты, умник, просветил меня, дурака, по старой-то дружбе. Я что – такой неисправимый извращенец?! Ну ладно – с тобой дружить. Плевать мне, что не положено. Пока росли вместе, пока был ты мне старшим братом, пока от меня самого скрывал, что я – господский сынок… Для моей же безопасности скрывал – это даже мне, дураку, понятно… Тогда, значит, ничего, тогда можно было? И что папаша мой, сволочь, не смог вас сделать хотя бы свободными обывателями, за спасенную жизнь сынка своего даже из рабства не освободил… За карьеру, гад, побоялся. Да ещё, добро бы, за свою! Так нет же, о моей карьере, сволочь, оказывается, переживал...

 

– Стоп-стоп. Ну-ка, успокойся, Капитан. Ты хоть сам-то соображаешь, о чём лепечешь? Хрен ли мне та свобода, когда для обывателя вторая голова – предел мечтаний? Я что, по-твоему, должен быть свободным кретином? Это ты, голубчик, на этой поганой Земле такой глупости нахватался? Да? Так я тебе, дураку, с удовольствием могу рассказать, кто все эти бредни про свободу с демократией тут насочинял. И даже расскажу, сколько я за этот бред заплатил. Потому как платил я за подобную ахинею не деньгами даже, а выпивкой. Французская Революция, слыхал? Ну, там: "Liberte, Egalite, Fraternite..." – всё оптом за одно ведро пива, самого, заметь, дешевого. Отдельно бутылка "Aligote" – за красивый эпилог. Такая, знаешь ли, кровавая баня, и русские холопы гонят "освободителей" оглоблями по хребтам. Да князь Кутузов на пригорке, сидя на белом коне: "Так их, братцы, так, мордой и – в говно!"

 

– Хорошо, уговорил, не спорю. Но чтоб робот в меня влюбился, это как? Это что, разве не извращение?

 

– А что ж сам-то её об этом не спросишь? Ты не бойся, она ведь не обидится. Она тебе, дураку, ещё и не такое прощала – простит и это.

 

– Дразнишь, да? Хочешь, чтоб и в самом деле?… Знаешь же, что не смогу я с ней так по-хамски…

 

– Да ты, как я погляжу, с ней уже никак не сможешь. Так и будешь время тянуть, пока она тебя не позабудет. Ей, по здешним меркам, на это пары миллиардов лет вполне хватило бы, я думаю.

 

– Да ладно уж тебе. Не остроумно. Совсем, знаешь ли, не остроумно. Не узнаю. Вот когда ты Святую Инквизицию выдумал, да мне расписал, как нас с тобой за ересь на костре сожгут за то, что мы с тобой человека из обезьяны сделать решили, это было – твоё! Я когда потом в детстве про инквизицию читал, так хохотал до упаду, будто и впрямь вспоминал, как мы с тобой вдвоем тогда с горя ржали на её похоронах. Помнишь? Выть навзрыд тогда как хотелось, а мы назло судьбе… Хохотали надрывно, допьяна насилуя себя траурным весельем, чтоб не сдохнуть от горя. Сидели на её догорающих обломках и друг друга развеселить старались. Ты тогда мне мартышку сотворил – и не ври, что не нарочно! А я её выбрал – быть, говорю, ей отныне человеком. Слово такое, ты его тогда для смеха выдумал, мол, это и будет представитель местной цивилизации. И обезьяна тоже, будто поняла что-то. Серьезно так почесывалась вся, вдумчиво. И от одного только её дурацкого вида уже можно было просто лопнуть со смеху…

 

С ума сойти! Это я – я! – ему рассказываю. А он слушает заворожено, будто и не знал никогда, будто от меня впервые слышит. И что ещё загадочней – от самого себя мне всё это слышать до того интересно, будто и сам я об этом тоже слышу впервые, будто всё это мне сейчас кто-то рассказывает, а я и рад бы поверить, да уж больно неправдоподобно всё.

 

– Ты ведь добился тогда своего, убедил меня, что сумеешь ты нашу красавицу погибшую воссоздать. Не копию её бездушную, а её саму, мою родную крошку, мой Корабль. Помнишь, как сказал мне тогда: "А теперь брысь, Капитан, – не мешай, мне тут надо малость поработать…" Ты всегда так говорил, когда хотел в работу с головой погрузиться, и чтоб никто не смел отвлекать. И всегда я знал – раз уж Инженер так основательно взялся, значит, будет толк, будет. И всегда я верил в результат.

 

– А теперь, значит, не веришь? Боишься, не узнаешь её, да? Или, может быть, ты боишься – она тебя не признает?

 

– Другого боюсь. Сам я, кажется, стал тут… другим каким-то. Этим, вот, и боюсь её обидеть. – И немного подумав, добавляю: – И ещё мне всё время мерещится, что ты, Инженер, чего-то мне недоговариваешь…

 

– Ах, это… Да, есть немножко… – отвечает он как-то рассеяно, думая, видимо, совсем о другом. – Я всё ждал, что ты сам догадаешься… вспомнишь. А потом, если честно, засомневался: а надо ли. Кто ж тебя теперь разберет? Может, ты и сам уже вспомнил… или догадался. Да только говорить про это уже не желаешь. Ну, тема ведь не из самых приятных…

 

– Это ты – про тела наши "одолженные"? Да, согласен, некрасиво с ними как-то. Но не возвращать же два безмозглых… зомби. Кому они, на фиг, такие на Земле нужны?

 

– Нет, Капитан, не про них… Не понял ты, значит… Жаль. Тогда слушай. Система эта… Ну, там Солнце, планеты, Луна… и, уж прости, – Земля. Всё то, что после нашего торможения уцелело. Догадываешься, Капитан, что от них останется после нашего старта?

 

– Да. То есть, погоди… Старт в системе? Без защитного экрана Базы? Маршевый двигатель на полную тягу? Дьявол, я как-то и не подумал… Да ни хера от них не останется. Даже меньше, чем ни хера. Вот же, зараза! О них ещё тут думать… Тебе что, приятно мне гадости говорить?

 

– Жалко, небось? Люди всё-таки, да? Семья, друзья, шлюх твоих целый гарем… Да, Капитан, действительно ты… другим стал. Я ведь понимаю, сам к ним… ну, привыкнуть вроде как успел уже. Уже и не вспоминаю, что все они – фикция, потомки нами же синтезированного уродца. И даже не знаю, Капитан, кому из нас тяжелей. Тебе они сорок лет вроде родни были. Считай, полжизни с ними бок о бок, если говорить про жизнь вот этого тела. А мне – легче? Двести сорок лет возни, из обезьяны до почти настоящего разума. Да, конечно, дурил их на каждом шагу. Не без того. Но ведь и работали они со мной, считай, в одной упряжке. И всё это время знать, что настанет день – сегодня, я имею в виду, – когда я их всех одним махом, подчистую… От седого старика до грудного младенца…

 

– Да погоди же ты. Вот тогда, ну, двести с чем-то там лет назад… Тогда ведь и речи не было, что придется миллиарды этих… подчистую. По крайней мере, не думали тогда, что… придется. Не так всё это представлялось.

 

– Не надо врать самому себе, Капитан. Не надо. Никак оно тогда не представлялось. Думать приходилось о другом. Динозавров вспомни. Мешают задуманному, не вписываются в планы? Ну, так им же хуже. Одно слово, один лишь взгляд недовольный, даже не взгляд – предчувствие недовольного взгляда. Бац – и тема исчерпана. Вместе с самими динозаврами. А кто считал, сколько их тут ползало? Миллионы? Миллиарды? Стерилизатор – он ведь даже трупов не оставляет. А ведь те горы мяса, хоть и безмозглые, а всё же настоящими были. А теперь будем по синтетике убиваться? Ах, они разумные, ах, они жить хотят. Да просто не было их двести сорок лет назад. Потому и думать было не о ком. И быть их на самом деле не должно. И снова не о чем будет беспокоиться, когда их опять не станет. Всё! Выдумали, сотворили, использовали. Всё, хватит над природой издеваться. Пора всё вернуть к естественному виду. Вот были бы на их месте роботы, что тогда? Небось, купил бы, включил, использовал по назначению… а потом выключил бы их всех, на фиг, за ненадобностью, да и улетел бы, не вспоминая даже.

 

– Ага… Ты ещё ей это расскажи. То-то порадуешь малышку, как ты лихо с роботами умеешь… Что ж ты сам тогда бился в истерике, когда она шкуру твою ценой своей жизни спасла? Кого жалеть-то? Робота? Железяку? Выключил – да выбросил. Забыл уже, как меня умолял казнить тебя самой лютой казнью? Не помнишь, сколько я тебя уговаривал, что без тебя не вернуть мне её никак, что ты, ради неё хотя бы, должен в живых оставаться? Три минуты он помнит, когда драконов огромных одним приказом стерилизатору истребил. Герой-победитель, блин. А как до этого восемь местных суток землю грыз с воем безумным, да все шесть голов своих всё норовил разбить о камни – это ты помнишь?

 

– Правда, значит? А я все эти двести сорок шесть лет… Вот не поверишь, каждый день себя уговариваю, что не было этого, что всё это мне только в бреду моём привиделось… Я вот тебе, Капитан, про хронометр нахвастал, а ведь сам за всё это время так и не осмелился проверить по нему: а вдруг там и вправду лишних восемь суток местных… Странно. Всё думал: окажись оно правдой – тут же сдохну со стыда. А вот сейчас ты сказал… и ничего. Одна только благодарность к тебе, что настоящий друг. Что, вот, пожалел тогда – не бросил, возился, уговаривал…

 

– А я и сам тогда был… не лучше. Мне ж она тогда тоже жизнь спасла. И что мне с того, что это она была обязана сделать? Я и сам не знаю, что со мной стало бы, если б мне тебя тогда не пришлось… уговаривать не сдыхать. Знаешь, других успокаивать – как-то легче. Строишь из себя железного такого парня, настоящего командира, и знаешь, что никак не смеешь свою слабость показать, хочешь – не хочешь, а должен собственным примером… И тогда уже как-то не до своих собственных… страданий сопливых. А самого себя ведь так не проведешь… Короче, Инженер. Я от тебя про роботов не слышал, и ты мне этого не говорил.

 

– Черт, да я и сам не знаю, как язык мог повернуться… Ой, прости, не мог, конечно. Ясно же, никто ничего такого не слышал и не говорил. И не думал, и подумать не мог. Но всё равно, Капитан. Ты ж не сравнивай. То ж – она, не кто-то там. А все эти…

 

– Да-да. Ты прав. Все эти. Потомки недоразумения из сломанного синтезатора. Все эти, без которых ты б её миллиарды лет мог прекрасно помнить и тешить себя уверенностью, что смог бы ты её по памяти возродить. И ещё одно. Ты это тоже никому и никогда… но мне как другу можешь сказать по секрету. Её, мол, ты, Капитан, за сто пятнадцать миллионов настоящих пранов купил на настоящем аукционе. А эти мартышки синтетические за сколько-то там триллионов долларов работали, за фикцию, твоим дружком для смеха выдуманную. Всё это бутафория, Капитан: и сами они, и весь их мир. Комедия, мол, закончена, Капитан, пора сжигать декорации.

 

– А разве – нет? Хорошо, Капитан, я согласен оставить их… пусть живут. Вряд ли в обозримом будущем в эту глухомань кто-то додумается залететь. Сами туземцы поймут, что произошло на самом деле, не раньше следующего тысячелетия, да и тогда всё это останется их личной проблемой – до ближайшей цивилизации им ещё пару миллионов гигатиков не добраться. Всё это так… Да мне и самому вовсе не по душе становиться их палачом. Но, Капитан, есть ли у нас выбор? Ты предлагаешь плестись домой на маневровом двигателе? Знаешь, как он правильно называется? Вспомогательный Двигатель Малого Маневра. Малого, Капитан! Там где нужен маневр с микронной точностью – это для него. И там где нужно пролететь сквозь целую туманность бризантной гидроплазмы, так чтоб при этом ни одна пушинка не шелохнулась – без него никуда. Но лететь на нём хотя бы в соседнюю галактику?!

 

– Зачем же так далеко? Нам бы только отлететь на безопасное расстояние…

 

– Да, я помню. У тебя с детства был пунктик – ты никогда не любил считать. И не умел. Не понимаю, как ты, вообще, сумел закончить свою летную школу.

 

– А чего тут понимать-то? Папаша подсуетился. Командор он у меня всё-таки. Пятизвездочный Вершитель. Олигарх, опять же. Никогда у него проблем не было с платежеспособностью. Я, если хочешь знать, и праны на свой Корабль, честно говоря, из своих карманных денег скопил. Ещё хватило на тебя, Навигатора и Казначея. Это уже на остальную команду мы с тобой потом вместе заработали. А мой диплом и моя летная лицензия – это, считай, папашин подарок. Он же мне потом и классность "экстра" купил. А что ты там имел в виду, насчёт "считать"?

 

– Скорость этой крошки на маневровом двигателе – какая? В нормальном режиме, я уже говорил – сорок узлов. Двести тридцать миль в секунду. Ну, можно разогнать до семидесяти. Понятно?

 

– И что?

 

– Да то. Сто восемнадцать гигатиков мы уже пролетали. Если на обратную дорогу уйдет не больше – везенье будет неслыханное. Ты ж не решишься, надеюсь, подлететь к Базе на полной маршевой и воспользоваться двигателем экстренного торможения? За такие коленца нас сожгут девастэйтером ещё в парсеке от Базы, не спросив бортового номера. Сам прекрасно знаешь, Капитан, – Вечно Бдящие шуток не понимают. Вот. Да ещё двадцать три гигатика у нас ушло на ремонт. Всего – двести пятьдесят девять. Соображаешь?

 

– Гильдия?

 

– Она, родимая. Куда ж без неё. Страховка по случаю аварии – сто семьдесят мегапранов за Корабль. Это в лучшем случае. За гибель экипажа, по пятерке за каждого погибшего раба – ещё сорок пять. Если ты сумеешь продать оба этих тела по двадцать как невиданный биологический курьез, то ты – просто небывалый финансовый гений. Что получаем? 0.98 прана на килотик. Плюс-минус 0.01, если так тебе легче. Сам понимаешь, выгнать тебя ещё не выгонят, но предупреждение уже гарантировано. И плевать им на твой экстра-класс. А проболтайся мы с тобой по космосу ещё пять-шесть гигатиков – тут уж исключения тебе не избежать. Думаешь, Гильдия поглядит на твой титул Вершителя? Как же! Тут тебе и папаша ничем не поможет. После исключения из Гильдии он тебя даже на Флот пристроить не сможет, хоть салагой на побегушках. Фигушки. Гильдия есть Гильдия – и лишний раз об это говно мараться ни один кретин не станет. Только и останется тебе тогда действительно в Кворумирате заседать. Будешь там дурацкие законы утверждать да до конца жизни зубами скрипеть, как бы это права Гильдии хоть самую малость прищучить.

 

– Тоже дело… Войду во фракцию Маодолоакейена, буду с ним за отмену рабства голосовать…

 

– …Да так и сдохнешь оппозиционером и неудачником. Ты лучше о ней подумай. Исключение из Гильдии – это автоматическая конфискация Корабля в пользу Гильдии, что, забыл?

 

– Не отдам! Её – ни за что не отдам! Да ещё этим придуркам.

 

– Ага, будет тебя кто-то спрашивать… Может, ещё в пираты подашься? Вот будет умора, когда твоему папаше придется самому тебя отловить и отдать под Особый Трибунал. Ты бы хоть родителя пожалел…

 

– Ладно, оставь мне мои семейные проблемы. Что ты там про время говорил? Шесть гигатиков, говоришь, у нас есть? И семьдесят узлов?

 

– Хрен у нас, что есть. Шесть гигатиков – это уже гарантированное исключение.

 

– А сколько нам надо?

 

– Ну-у… Если лететь под оптимальным углом – назад от курса возврата минус восемнадцать с половиной градусов, да потом разгоняться в два этапа, чтобы в паузе тяги эта система смогла мимо сингулярного луча проскочить, то на скорости семьдесят узлов – не меньше восьми-девяти. Тогда можно будет выбрать момент, когда Земля окажется в тени Солнца и процентов десять населения ещё сможет выжить… в шахтах на километровой глубине. От самого Солнца тоже две трети ещё останутся, пожалуй… если, конечно, повезет. Холодновато им, правда, будет, когда оплавленная поверхность Земли остынет. Но ещё лет двести-триста можно будет… как-нибудь… Пока огарок Солнца не потухнет окончательно… А уж потом… Нет, Капитан, по-моему, сразу всё в нейтринную пыль – куда гуманней…

 

– Гуманист ты, блин, как я погляжу… Ну, а так, чтоб вообще без жертв? Слабо?

 

– Слабо, Капитан. Я ведь и этого варианта тебе не гарантирую. Я ведь не Навигатор. Это, уж если она сама сумеет. Она ведь – девочка умная. Да и, между нами, экстра-класс твой – это, уж скорее, ей надо было присвоить, без всяких твоих с твоим папашей темных махинаций. Ты ведь не в кусе… А я ей, ещё когда мы прежнему хозяину служили, центральный процессор заменил. Спер на ремонтном складе Базы – и заменил. Он, вообще-то, для Крейсера Адмиральской Эскадры был сделан. Теперь он, правда, местного производства… Ну извини, вот пришлось этих мартышек твоих любимых научить компьютеры делать, хотя они так до сих пор и не знают, что это такое и для чего оно им. Но ты не сомневайся, я его лично выбирал. Эх, черт, вот знал бы кто из людишек, что этот самый процессор да при правильном с ним обращении – он ведь раз в двести умнее их всех, вместе взятых… Вот тебе, кстати, Капитан, и ещё одна хорошая причина, чтоб хотеть здесь теперь хорошенько всё подчистить. Следы замести…

 

– А есть ещё? Давай выкладывай. Мне ведь, сам должен понимать, чем больше гадостей о них узнаю – тем легче будет… твою точку зрения принять. Так что – не стесняйся.

[Scud-IIEPBblu]

– Ну, хотя бы твой дружок. Генри Рыло. Вот выбрал бы ты тогда свинью, а ведь я тебе предлагал – самая была подходящая кандидатура. Так вот, в облике свиньи он был бы на своём месте.

 

– Брось! Нормальный мужик… как для человека.

 

– Да я и не спорю. Только знаешь, чем этот нормальный мужик занимается?

 

– Знаю. Приговоренных казнит. Для исполнения других наказаний у него есть два… двое подручных.

 

– Фикция, Капитан. На самом деле он нами с тобой занимается. Должен бы, по крайней мере. Слыхал про такое AIDC. Alien Intrusion Defense Committee [2]. Шаражка эта не так давно от CIA откололась. И заниматься, по идее, знаешь, чем должна? Вот то-то. Тебе, вот, чмо твоё любимое фотографии показывал? Так вот, девочка наша тогда сама, без меня летала, самостоятельно. Правда, с этим телом на борту, в виде зомби. Без меня внутри, то есть. Она ведь у нас – девочка умная. И такой им цирк устроила с этой ударной волной и прогибающимся океаном. Красиво! Она ведь у нас – девочка с характером. И всего один только самолетик при этом задела малость. Ну, чтобы тот, значит, не совался, зараза, куда ему не велено. Она ведь у нас – девочка скромная. Да только, вот, не знает твоё чмо киношное, что там тогда ещё два беспилотных Авакса… таинственно пропали. Всё так убедительно, в аккурат над Бермудами. Она ж у нас – девочка с юмором. А не фиг, мол, шпионить за мирными испытаниями голливудского реквизита. Пусть сперва лицензию на съемки купят. Шпионы, блин, недоделанные… Догадываешься, Капитан, чьего ведомства?

 

– Нехорошо. Некрасиво. Что ж она… так. А ты сам где был? А говорил ещё, не покидал борта… почти с начала сооружения.

 

– Петя не покидал, этого достаточно. А я такого момента – ну никак не мог пропустить. В тюрьме я тогда был. Ага, в той самой. Сидел в экзекуторской, ушки да усики лапками чистил. И наблюдал. Ну, вселился, значит, в крысу, это – грызун такой, помнишь, тебе тогда понравился, только слишком мелким показался. …И стало быть – по канализации, да по кабельным шахтам. Так вот и добрался. Да уж, насмотрелся… Как этот твой дружок будущий тебя там поджарить тужился! Аж вспотел весь, бедняга! Знать бы ему, дураку, что пока сейф-скафандр в теле носителя – его и стамегатонной бомбой не повредишь… Ну, там, кроме мелких наружных ожогов, конечно, а то уж больно подозрительно было бы…

 

– Знаешь, а вот мне тогда ни фига не смешно всё это показалось…

 

– А кто ж просил нарываться?! Тоже мне ещё – борец за права национальных меньшинств. Кстати, Капитан, на твоем счету, выходит, уже – пять трупов… этих мартышек. И как, позволь узнать, впечатления?

 

– Да паршиво, если честно, а что?

 

– Да нет, ничего. Мне просто интересно… на будущее. Паршиво, говоришь? Мог бы и соврать. Помочь мне решиться… на неизбежное.

 

– Слушай ты!… Я ж тебе как другу, а не для чего-то там… Неизбежное. Посмотрим ещё, какое оно неизбежное… И насчёт Рыла, ты тоже – зря. Да поджарил. Служба у него, понимаешь?

 

– Да знаю я, какая у него служба. В комитете этом их, засекреченном… Вот чует моё сердце – крепкий какой-то аналитик засел. Как он только вычислил, что ты в эту самую тюрьму попадешь??? Думаешь, зря это Рыло там уже восемь лет ошивается? Тебя он ждал, не иначе. Не знаю, как объяснить, а только вот чую я, и всё тут. Могу поклясться своим рабством, не спроста всё это. Да вот только, видать, не по зубам орешек этот Рылу оказался – ну, маскировочка вся наша. Рылом, видать, не вышел, уж прости за каламбур.

 

– Постой, а ты точно уверен? Странно. Я думал, он как-то с министерством юстиции…

 

– Нет, Рыло тут ни при чём. Стучит, конечно, потихоньку на местное начальство. Но осторожненько, очень осторожненько. Его когда из CIA в новый комитет уговаривали, как раз генеральский чин пообещали. Тертый калач, такие по глупости не засвечиваются…

 

– М-да, поучительно. Как же это он? Восемь лет, говоришь, ждал? И так бездарно прошляпил.

 

– Ай, да они все тут… Не блещут интеллектом. Рано, видать, наш синтезатор тогда сломался. Чего-то главного доделать не успел, похоже. И, вообще, зря ты их так сильно жалеешь… по-моему. И бесполезно. А если уж так хочешь отлететь на действительно безопасное расстояние для старта… ну… это… это, как минимум, гигатиков двадцать надо. Не меньше…

 

– Итак, они обречены? Это ты хочешь мне сказать?

 

– Лучше они, чем мы… И не надо смотреть на меня, как будто это я во всём виноват.

 

– "Виноват всегда Капитан, что бы ни случилось – виноват он и только он. Всегда и во всём…" – так в Законе написано. Это, пожалуй, единственное, что я в той летной школе выучить сумел. Но постой, умник. А на чём-то заработать мы можем? Ну, чтоб эти двадцать гигатиков окупить. Можем мы ещё что-нибудь отсюда с собой привезти?

 

– Сомневаюсь. Если верить Маркерам, здесь нет абсолютно ничего, стоящего транспортировки. А не верить им… Самоликвидация, Капитан, – с таким аргументом трудно спорить. Вот разве что… Эх, надо было тебе ещё и меня застраховать. Я бы мог тогда "погибнуть вместе с остальными", и получил бы ты ещё пять мегапранов. Маловато, понимаю. Вот если б застраховал по максимуму, на все тридцать три. Но ты же у нас благородный, дьявол тебе в кишки. "Не могу даже думать об этом, мне тебя никакие деньги не заменят…" Вот и получишь за меня по обязательной страховке всего шестьсот восемьдесят килопранов. Нет, за такие деньги я тут остаться не соглашусь, уж извини. Не за себя, за неё обидно. Её копия в моей памяти в миллион раз дороже, в миллиард… мне, по крайней мере…

 

– Тьфу, идиот! Шутки, однако, у тебя!… Не знай я твою сволочную манеру издеваться – я б даже обиделся. Нет, Инженер, я серьезно. Чего и сколько мы можем отсюда забрать?

 

– Был бы жив Суперкарго – сказал бы тебе точно. Хоть раз от него польза была бы. Но, если примерно… Так чтоб без заметной задержки… Ну, много не обещаю, а, скажем, Землю отбуксировать можно. Даже – вместе с Луной, если хочешь. А зачем тебе? Говори, придумал что-то? Или дурака валяешь?

 

– Нет, не придумал. Пытаюсь придумать. Вот, скажем, людей – сколько мы можем с собой привезти?

 

– Сдурел, Капитан? Сценарий Ронни хочешь проиграть? Ты всегда в торговле был полной дубиной. Как тебя только в Гильдию приняли?! Небось, и тут папик помог. Ты пойми, за двоих зомби мы получим до сорока мегапранов. Да и за одного получили бы немногим меньше – один примерно вдвое дороже, чем каждый из двух. А за тысячу мы не получим ничего, кроме лишних неприятностей. Законы рынка, блин.

 

– А если – не за зомби?

 

– А если… – и глядит на меня уж совсем, как на полного идиота. – Ты, Капитан, вообще-то, в своём уме? Да наша афера на этом тут же и накроется! Синтетика за инопланетную форму разумной жизни выдавать?! О, да я тебе точно скажу, что мы за это получим. Тебе, например, гарантированно Лишение Прав и Вечное Изгнание. Нам с ней – гораздо легче. Нас как бывшее твоё имущество просто продадут по дешевке с аукциона. Ну, меня-то, допустим, купит какой-нибудь нищий обыватель. Какому ж одноголовому придурку не захочется иметь шестиголового лакея. А вот её… Нет, я даже подумать боюсь, в какие руки она попадет. И вот этого, уж можешь мне поверить, я тебе никогда в жизни не простил бы!

 

– Ладно, чего разорался?! Моду тоже взял – орать на Капитана… Вот поглядел бы я, как бы ты на настоящего повелителя посмел голос повысить… На того же обывателя. Хотя, да, конечно. Одноголовый придурок этого даже не понял бы…

 

– Он понял бы. Не сомневайся. На это одной головы достаточно. Хотя, конечно, достаточно – только на это. Так что ты почти угадал. Но мы тут, прости, фигней страдаем, а время идет. Мы, если ты ещё не заметил, уже двадцать местных минут вокруг Луны вертимся.

 

– Да, ты прав. Как всегда. Это меня и пугает больше всего. Ведь если ты так же прав насчёт их ближайшей перспективы… Нет, не могу даже думать… Страшно…

 

– Ну так и не думай. Предоставь всё мне. Снимай двигатель с предохранителя и иди с ней поздоровайся. А я уж тут сам… как-нибудь. Казнишь меня потом за старт без приказа, да и дело с концом.

 

– Врешь. Не посмеешь.

 

– Я-то? Ага, я бы и не посмел. Если б не видел, как ты тут своей дурацкой совестью страдаешь. А так…

 

– Дурак ты, Инженер, и шутки у тебя – дурацкие. Она ведь всё равно без моего разрешения двигатель не включит.

 

– А вот пусть она сама и решает. Договорились?

 

– Ну, черт с тобой. Давай, раз ты такой смелый. Посмотрим, какой из тебя Капитан. Только учти, за нарушение приказа ты наказан не будешь. Чтобы всё было по-честному. А то она тебя, дурака, ещё пожалеть вздумает… Только давай так: я к ней иду, а ты ещё тиков шестьсот ждешь в этом теле. Ну, минуты три, значит. Дай уж нам с ней наедине…

 

– О чём речь, – милостиво соглашается Инженер в облике Пети. – Что ж я, не понимаю, что ли…

 

Но я его уже не слушаю. Выдвигаю свою скамеечку, зная уже, что это снимет с предохранителя двигатель, только если выдвину её я собственными руками, сажусь на неё… и тут же вылезаю из своего сейф-скафандра.

 

 

____________________________

[2] Alien Intrusion Defense Committee (англ.) – Комитет Обороны от Инопланетного Внедрения.