БAЙKAДPOM-KOCMOДУP

[Сэди]

Тогда фильм получился лучше.

[Scud-IIEPBblu]

Ладно, пора что-нтбудь повеселей выложить. Пока меня здесь не заклевали за мрачняк.

Вот такое, например:

 

Tale Seventh. Genesis.

(типо, пролог)

 

…Когда с формальностями было наконец-то покончено, когда уже все пограничники, таможенники и прочие исчадья ада остались, слава богу, позади, у меня лишь одно оставалось на уме – отдохнуть. Отдохнуть – во что бы то ни стало. Жадно, на пределе возможностей. Не плестись в затхлый комфорт местного отеля, каким бы там фешенебельным его ни рисовало моё воображение по дьявольскому наущению рекламного проспекта агентства, у которого я был вынужден купить этот тур. Нет, не нюхать пыль из кондиционеров и не шаркать ногами по фальшивым ковровым дорожкам мне сейчас так хотелось. Не для того я заставил себя раскошелиться на полет авиарейсом, не для того переплатил втридорога, лишь бы избавить себя от нудной недели в пути, чтобы здесь, уже добравшись до места, снова подвергнуть себя этой гнусной пытке давно осточертевшими мне "прелестями" путешествий. И вовсе не ради идиотской суетни вокруг себя – тупого богатого интуриста – всей этой лицемерно радушной шушеры от сволочного туристического бизнеса.

Нет, я уже не ощущал себя туристом. Более того, где-то в глубине души я даже не был уже иностранцем – здесь, в этой стране, где мне суждено, надеюсь, дожить до конца свои денечки… если, конечно, мне всё удастся так, как это задумано. Да, для этого мне ещё немало предстоит постараться, ещё, собственно говоря, для этого мною ничего толком и не сделано. И все грядущие мои похождения отнюдь не обещают оказаться легкими и безопасными. Стоить мне это, по крайней мере, уж точно будет недешево. Ох, и недешево же… Ну, так ведь оно же того и стоит! Ах, черт меня возьми, ну и стоит же!…

А пока мне совершенно необходим отдых. Даже не отдых – награда. Маленькая промежуточная награда, текущее поощрение за всё уже свершенное на пути к моей цели. Не награда даже – стимул, приманка. Снять пробу, только самую первую пробу, дабы самому воочию убедиться, что оно того стоит, что всё, мною уже предпринятое, не было глупостью. Что все предстоящие жертвы и подвиги не окажутся в итоге столь же напрасными и бессмысленными, как оказалась вся предыдущая жизнь. А лучше сказать – как бездарно глупой оказалась вся та моя суетливая погоня за эфемерным призраком успеха, за убогой мещанской мечтой. И это, кстати, – единственный пункт, по которому у меня серьезные претензии к Сатане, то самое, за что Нечестивый мне ещё, так или иначе, а ответит сполна. Да-да, уж можешь, Враг Человеческий, ни разу в том не сомневаться. Ибо я – уже здесь! Здесь!!!

И вот, намереваясь предаться отдыху столь же отчаянно, столь же страстно, как решается разве что юный молокосос посетить впервые бордель, дабы лишиться там наконец собственной невинности, – я упал на первую же приглянувшуюся мне скамеечку в первом же найденном мною безлюдном по раннему утру скверике. Распластался, закинув руки на спинку, дабы любому случайному зеваке было ясно: эта скамеечка – на какое-то время – моя суверенная территория, и никаких соседей на ней я не потерплю. Нет, я, конечно, вовсе не был настроен столь непримиримо, не готов был жизнь положить в боях за своё право лично занимать всю эту скамеечку. Но мне вовсе не хотелось, чтоб какой-то наглец посмел меня потревожить, а потому мой вид недвусмысленно выражал именно это: без боя я не уступлю ни дюйма. На самом же деле вам вряд ли удалось бы сыскать на всей земле кого-то ещё, чьё настроение в этот день было бы столь же благостным и безмятежным. Наконец-то я был здесь – здесь, где мечтал оказаться последние лет десять, дышал этим воздухом, грелся под этим солнцем. Наконец-то жил по тем законам, жить по которым я мечтал, сколько себя помню. И даже язык, в котором я недаром так настойчиво практиковался на протяжении последнего десятилетия, обязательно сделается теперь мне родным – чего бы мне это ни стоило.

Огромное тропическое, но поутру ещё не столь уж и жаркое, сентябрьское солнце ласково слепило сквозь темные очки и сомкнутые веки. Нежный теплый ветерок нёс ароматы ранней осени, совершенно ещё не изгаженные здесь никакими мерзостными запахами цивилизации. И я сам не заметил, как блаженно задремал…

 

Разбудила меня детская возня где-то неподалеку. Разбудила не сразу – я ещё долго себя обманывал, будто этот жизнерадостно сумбурный шум тоже снится мне в моих сладких грезах. К сюжету моего сновидения он, разумеется, совершенно никак не мог иметь ни малейшего касательства. Дети везде – дети, и отношение к ним никоим образом не зависит от того, в какой стране это происходит. А я даже в своих снах был преисполнен желания насладиться ощущением, что я уже здесь, здесь. Так жаждал ощутить себя здесь не туристом, которым я если и был, то лишь сугубо формально, и даже не иммигрантом, тем более – нелегальным, которым я пока ещё, вообще-то, даже не стал, а, далеко забегая вперед, – истинным аборигеном. И это стремление отдаляло, обесценивало, нивелировало для меня всё, чего и вне этой замечательной страны всегда и всем хватало с избытком. Но это всё же были местные дети, не какие-нибудь абстрактные. Дети граждан моей будущей Родины, как мне уже хотелось надеяться. Маленькие граждане этой Земли Обетованной. И даже в своих ребяческих забавах они пользовались тем самым языком, который я так мечтал слышать вокруг себя. И наслаждаясь этими прелестными звуками, я продолжал делать вид, будто всё ещё не проснулся. Долго, как только мог, удерживал своё сознание на тончайшей грани между сном и явью, будто боясь нечаянно вспугнуть это чудесное ощущение, внезапно проснувшись в совершенно неподходящий момент. И сквозь этот мой полусон я уже мало-помалу воспринимал творившееся вокруг меня, как бы позволяя юным проказникам играть не только где-то поблизости, но и у меня в голове. Допустил их в свой хрупкий сон и теперь с любопытством взрослого дяди, с удивлением вспомнившего, что он и сам, оказывается, когда-то тоже был ребенком, робко подглядывал за их незатейливой возней, не столько высокомерно, сколько с тайной завистью – отчетливо понимая, что меня в свои игры они уж точно никак принять не согласятся.

Детей, судя по голосам, было двое. Если это и не так, то остальные могли быть только глухонемыми – и в моём полусне им места как-то не нашлось. Один из голосов принадлежал девочке постарше – им она постоянно теребила какого-то мальчишку, года на два младше неё, то и дело поддразнивая его, снисходительно над ним посмеиваясь. Мальчишка не огрызался, он, как мне кажется, даже на неё ничуть не обижался – вёл себя без вызова, но как-то солидно, с достоинством будущего мужчины, хоть оно и было ещё явно наигранным. Почему-то мне пришло в голову, что так и должен относится брат к своей старшей сестре – не отрицая напрочь её старшинства, но и не забывая ни на миг, кто из них здесь мужчина. Сам не забывая, и ей не позволяя того забывать. Уверенно и в то же самое время как-то, я бы сказал, деликатно. Не столько дорожа своим мужским статусом и всеми связанными с ним предрассудками, сколько, пожалуй, щадя её девичье самолюбие. Старательно скрывая и в голосе, и в мимике, и в поведении своём, что на самом-то деле и сам он, и даже она – оба прекрасно понимают: её сегодняшняя мнимая взрослость – всего лишь глупость ребяческая.

И всё же был в этом какой-то едва уловимый перебор. Какая-то, я бы сказал, уж слишком неправдоподобно теплая нежность друг к другу звучала в их голосах. Будто это не просто брат и сестра, а… двое сирот, что ли. Ну, да, сироты или что-то наподобие. Одни во всём огромном мире – не столько, пожалуй, чуждом им, сколько холодном и безразличном. Даже, возможно, не так безразличном к ним, как безразличном им самим – и оттого могут в нём доверять лишь друг другу, исключительно.

Разумеется, меньше всего мне сейчас хотелось как-то вмешаться, чем-то им навредить, бестактно вспугнуть своим присутствием это тончайшее очарование чистоты хрупкой детской нежности. И самым уместным, пожалуй, было бы с моей стороны теперь просто как-нибудь незаметно исчезнуть… раствориться… перенестись за пару-другую миль отсюда, что ли. Однако, не будучи волшебником, не владея никакой соответствующей магией, ни малейшего понятья не имея, как правильно творить чудеса, – об этом мне оставалось лишь беспредметно мечтать…

…Или – продолжать притворяться спящим. Не ради того, понятно, чтобы нагло шпионить. Не во имя удовольствия от какого-то грязного любопытства. Нет, исключительно – из одной лишь деликатности. Я бы даже был не против, пожалуй, заснуть снова. Но… Мне для этого… явственно чего-то теперь недоставало…

Ах, вот, оказывается, в чём дело! Тень. Пока я дремал – солнце сместилось, и я со своей скамеечкой оказался в тени. Если б не черные очки, понял бы это сразу. Хотя… Это, вообще-то, даже неплохо. Под покровом черных стекол можно зато смело открыть глаза и малость оглядеться, не рискуя потревожить увлеченную детской возней парочку. Ну вот, так я и думал: тень здесь сейчас настолько густая, что меня на этой скамеечке и разглядеть-то нелегко. Мой дорожный костюм, опять же. Серенький такой себе, скромненький… будто нарочно – для маскировки. Удачно. Прямо тебе – человек-невидимка. И совершенно безо всякого умысла, но… просто так уж вышло. Вот сейчас встать тихонечко – и уйти… Никто и не заметит… Как и не было меня тут…

Знаете, что такое – невезение?

[Scud-IIEPBblu]

Когда-то, ещё в бытность свою заурядной офисной крысой, каких всегда было вокруг – пруд пруди, я это познал на самом что ни на есть живом примере. Дело было на каком-то пошлом корпоративчике – вся страна дружно отмечала какой-то идиотский государственный праздник, и каждый гражданин из кожи лез вон, дабы всем окружающим продемонстрировать своё верноподданничество правящему режиму. Все вокруг как один самоотверженно вливали в себя различную отраву, сперва высокопарно провозглашая, а потом, по мере закономерно наступающего у них умопомрачения, – визгливо выкрикивая… Но, разумеется, всё те же идиотские то ли лозунги, то ли тосты, то ли… заголовки газетных передовиц? – кои должны были, по идее, в глазах его собутыльников каким-то образом служить неопровержимым доказательством бесконечной лояльности данного вопиющего. Возможно, правда, правильней было бы говорить не столько о вопиющем, сколько о, простите за цинизм, – выпиющем. Но не станем отвлекаться на столь мизерные, по сути своей, нюансы. Тем более что впечатление сие действо производило, честно говоря, совершенно противоположное – каждый верещащий подобную ахинею, чем он больше старался, тем подозрительней при этом выглядел. И не только здравость его рассудка в трезвом состоянии вызывала при этом вполне, на мой взгляд, обоснованные сомнения – его визгливо провозглашаемая верность делу великих вождей, как ни странно, всё более и более казалась от этого какой-то явно неискренней, показной, притворной, лицемерной. И уж вовсе не требовалось какой-то чересчур изощренной фантазии, чтоб с легкостью вообразить, какие жутко коварные планы могут за всей этой фальшивой лояльностью таиться. Особенно, как мне кажется, на фоне того, чему именно данный субъект столь бурно радовался по указке властей: тому, что завтра ему выпадет неслыханное счастье на один день ощутить себя безработным и сполна вкусить все связанные с этим прелести. На один день, на один только день… – но надо же с чего-то, черт возьми, начинать. Короче говоря, привыкай, мол, дурак…

Только не надо думать, будто именно этот бездарно идиотский идеологический прокол властей предержащих я имел в виду, обещая рассказать о невезенье. Нет, вовсе нет. К этому с детства привычному недоразумению у нас повсеместно и всенародно отношение всегда было благожелательно безразличным – лишний повод презирать в душе и втихаря посмеиваться, разве что. А рассказать я хотел, как отличился во время этого застолья один мой коллега. Был, видите ли, тогда у меня один… так сказать, приятель – скользкий тип, из числа тех, с которыми приходится вроде как дружить, потому что ссориться с подобным дерьмом – себе дороже. Вот он-то в тот день и отличился на славу.

Пьянка как раз была в самом разгаре. Потому неудивительно, что этого урода, под благодатным влиянием уже принятого вовнутрь, уже буквально вовсю так и распирали совершенно нехарактерные, вообще-то, для него самые возвышенные чувства. То же самое я сказал бы и о ангельски благостных настроениях, столь же свойственных данному субъекту в обыденной – трезвой – жизни, как загнанной в угол тощей с голоду крысе или взбесившемуся на адской жаре ядовитейшему из скорпионов. Он вот как раз провозглашал сейчас какую-то явно затянувшуюся по-хмельному витиеватую здравицу в честь… э-э-э… совершенно непонятно, кого именно – благо, в царящем общем балагане на него уже никто не обращал ни малейшего внимания. Возможно, он и сам уже не знал, что там мелет его заплетающийся спьяну язык, – последние остатки внимания самозваному оратору приходилось отчаянно концентрировать на широком бокале в правой руке, дабы, по-пьяному жестикулируя в помощь упрямо ускользающим сентенциям своего тоста, не расплескать на радостях его содержимое. Это ему удалось, хоть и не без труда… но – и только. Зато про бутерброд в левой руке такого никак не скажешь. Не думаю даже, что дело в жадности или, скажем, в неправильных пропорциях слишком уж непрофессионально сооруженного им кулинарного шедевра – нет, скорее уж, винить тут следовало бы полную невозможность сколь-нибудь надежно контролировать в таком состоянии сразу обе руки, движущиеся уже совершенно независимо, каждая сама по себе. Хотя и не могу не отдать должного – жадность тоже постаралась на славу – на один крекер этот умник умудрился взгромоздить то ли три, то ли все четыре ложки разных салатов. Разноцветных – заметьте! Короче говоря, ничего удивительного, что всё это излишество в конце концов таки не удержалось в его спьяну радостно жестикулирующей левой. Точнее говоря, сам-то крекер в ней как раз остался. А вот полный уполовник жирного разноцветного и изобилующего самыми-самыми аппетитными ароматами – на любой вкус – отправился в полет.

Проследив взглядом его изящную баллистическую траекторию, ни один из сколь-нибудь ещё трезвых свидетелей, буде таковые сыскались бы, не совладал бы, пожалуй, с эдакой злорадной ухмылкой – своей целью импровизированный кулинарный снаряд избрал ни что иное, как лысый затылок нашего босса. Но, увы, тот, словно что-то почувствовав, как раз в этот момент потянулся к столу – решил вкинуть в свою ненасытную пасть ложку-другую недешевого деликатеса из тазика черной икры, специально поставленного нашими местными подхалимами поближе к любимому шефу. Промах, однако, стал ещё фатальней, чем могло бы оказаться точное попадание: срикошетив об спину дорогого светло-бежевого пиджака, кулинарное излишество шмякнулось прямиком на гладкую пластиковую спинку начальничьего кресла и, ехидно повисев на ней с полсекунды, злорадно сползло на его сиденье, точно под толстенную задницу нашего босса, столь удачно приподнятую им за пару секунд до того. О степени трезвости самого босса к тому времени вам, пожалуй, наглядней всего засвидетельствовала бы его реакция – тут же шлепнуться в кресло и секунд десять, наверно, вертеть башкой, что есть мочи стараясь заглянуть за его спинку – кто, мол, это посмел Его Самого да так нагло по спине шлепнуть?… По прошествии этого временного промежутка, правда, наш босс, что-то неладное, видимо, всё же почувствовав своей великолепно тренированной на острое предчувствие всех неприятностей начальственной задницей, исправно вскочил со своего почетного места, донельзя обезображенного неаппетитно размазанными уже его огромной толстой жопой омерзительно перемешавшимися под ней закусками, словно нарочно тщательно перетертыми жерновами его грузных ягодиц, и принялся нервно размазывать жирные соусы, ярко окрашенные всеми известными мне овощами, по своим модным замшевым брюкам цвета чайной розы – обеими руками сразу.

Тут же, разумеется, подоспели подхалимы – каждый со своим доморощенным рецептом экстренного спасения реноме родимого шефа. Эти тоже, как нетрудно догадаться, уже отнюдь не сияли кристальной трезвостью рассудка. А потому так решительно кинулись претворять в жизнь свои мудрые советы, будто босс был не живым человеком, а каким-то бездушным манекеном. К тому же и объектов для приложения подхалимских усилий оказалось аж два сразу, ибо спина босса лишь не очень значительно уступала его заднице по части нужды в срочном спасении. Или, лучше сказать, – по части возможности наглядно продемонстрировать на ней свою лояльность, рвение и радение. Но несмотря на изобилие проверенных якобы практикой народных методов – начиная от присыпок солью и аж вплоть до омовения горячими спиртными напитками, какие покрепче, – ни один из рецептов почему-то не включал такого элементарного пункта, как предварительно снять с тела пострадавшего… хотя бы его дорогой импортный пиджак. Ну, сами понимаете, насчёт снимания с любимого шефа штанов – тоже, кстати, не из числа самых дешевых – ни у одного из спасителей язык, разумеется, ни за что и никогда не повернулся бы… прилюдно.

В общем, как бы то ни было, а они, в своём не в меру разыгравшемся спьяну услужливом радении, его буквально насильно нагнули… э-э-э, поставили, в общем, в не самую, сказать по правде, приличную позу. А тот, естественно, упирался – был ещё, видимо, не настолько пьян, чтобы безропотно стерпеть такое не особо деликатное обращение с собой, но и не настолько трезв, чтоб его тщетные попытки сопротивления могли иметь какие-то шансы на успех. Так что вполне, в общем-то, закономерно, что в итоге бедняга не удержал равновесия и таки грохнулся мордой об стол. Нет, вовсе не в тазик со своей любимой икрой. Тут, по всем законам жанра, никак не могло обойтись без блюда с оливье – и таковое наш бедолага сумел-таки отыскать, благо, стол в тот раз, по случаю столь знаменательной даты, действительно, что называется, ломился от яств. Вот только точно попасть своей широченной физиономией в сей незатейливый сосуд у нашего босса, увы, всё же так и не вышло – бедняга со всего размаху боднул его край левой половиной своего властного лба. Ну, разумеется, большая часть содержимого блюда – всё то, что сумело миновать незавидной участи набиться в широченное левое ухо нашего бедного руководителя, – через пару мгновений уже изысканно украшало строгое черное вечернее платье сидевшей справа от него… Да-да, разумеется – кто же ещё там мог бы оказаться, если не его молоденькая красавица-секретарша…

[Scud-IIEPBblu]

Дальнейшее я вам, с вашего позволения, описывать не стану. Дело даже не в том, что с этого злосчастного момента нам непременно пришлось бы начисто позабыть всю цензурную лексику, – гораздо хуже, что мне пришлось бы посвятить вас в такие интимные подробности их служебных отношений, какие воспитанными людьми на публике обсуждать как-то не принято. Да и сами герои сей печальной притчи, думаю, не стали бы столь откровенно и темпераментно их выяснять на глазах у всего офиса, категорически не желая отказать себе в удовольствии – припомнить друг другу все прежние, доселе не высказанные обиды – не окажись они уже оба в тот момент… ну, в общем, не будь они уже в соответствующем градусе состояния…

Но я вам, помнится, собирался рассказать о невезении? И вы, как мне кажется, уже решили, что вот это оно самое и было? Отнюдь!

Мой, извиняюсь за выражение, приятель… да-да, тот самый, кто всю эту кашу заварил. Он явился на службу после праздника с опозданием часа на два, что, между прочим, с ним никогда прежде не бывало. Явился сам не свой – бледный, взъерошенный, помятый. С синяками вокруг глаз – хотя прежде никогда он у нас бессонницей, помнится, не страдал. Как вареный поплелся к боссу с заявлением "по собственному желанию"… проторчал у шефа часа полтора… да так и остался в его кабинете. Ага, угадали – дела, оказывается, полтора часа у него принимал. А шеф, уже бывший шеф, вышел оттуда через те самые полтора часа, объявил нам о своей отставке, растерянно огляделся по сторонам, как бы ища взглядом что-то важное, потом смачно плюнул в висящий над аквариумом с золотыми рыбками портрет генерального, и, ни на кого не глядя, шаркающей походкой обреченно удалился… навсегда.

Нет, что вы, ни для кого из нас никогда не было секретом, что папаша нашей секретарши владеет контрольным пакетом фирмы. И все мы прекрасно знали, что будь у неё IQ хотя бы выше 70 – сидеть бы давно этой дуре где-нибудь в совете директоров. И уж подавно никто никогда не сомневался в том, сколько у нас в офисе стукачей. Это-то всё – в порядке вещей. Но вот почему новым боссом стал именно виновник торжества – до сих пор, убей, не пойму…

А не повезло, в итоге, как вам ни покажется удивительным, – именно ему!

Да-да, представьте себе. Ровно через два месяца дела фирмы не на шутку вдруг заинтересовали одно очень-очень солидное агентство… Ага, именно – из числа спецслужб. Я, в результате, на полгода стал безработным. Тоже, конечно, не сахар. Но хоть – не за решеткой. А вот мой бывший приятель, успев получить лишь пару раз жалование на новой должности, вместе со всем директоратом надежно обосновался в местах не столь отдаленных – лет так на двадцать, если не ошибаюсь…

 

Это я вам для чего всё рассказываю: невезение, знаете ли, – оно у каждого своё, каждому своего масштаба, своего калибра. Так уж оно, видать, от бога положено – судьба!

На этот раз моё невезение явилось в образе здоровенного жирного котяры. Он, видать, заснул, пригревшись у моих ног, пока я предавался своим блаженным грезам. Ну вот, именно на него, на этого ничтожного бродячего паразита, я, соответственно, и наступил, пытаясь встать со скамеечки и как-то тихонько улизнуть незамеченным. Ах, если б хоть раз в жизни моё невезение обрело бы не столь презренно ничтожную личину!… Вот сам не знаю почему, но совершенно в том уверен: если б хоть однажды мне не повезло по-крупному, как не везет то и дело в жизни другим, – я б и то не чувствовал себя таким безнадежно жалким неудачником… По крайней мере, о том можно было бы потом вспоминать… без чувства… э-э-э… собственной неполноценности, что ли…

Этого проклятого жирного котяру я, честно говоря, так толком и не разглядел, уверен только, что была эта гнусная тварь толстенной, наглой… и рыжей. Именно рыжей – иначе всё это… выглядело бы… ну, не настолько мерзко, не настолько ничтожно… как я давно уже привык. Неудивительно поэтому, что, лишь стоило до конца отзвучать дикой какофонии, состоявшей из моих бессвязных, с большим трудом мною придушенных до невнятного бормотания, проклятий в адрес этого гнусного животного, потонувших, как я мог теперь только надеяться, на фоне его истошно надрывного вопля "Мя-я-я-у-у-у!!!…" – а я, начисто позабыв про всё на свете, так жаждал отмщения, что из всего бренного мира меня уже интересовали всего лишь две вещи: прав ли я насчёт его внешности, и где мне теперь ловить эту бестию, дабы свершить над нею справедливое возмездие?…

Собственно говоря, именно вот эти, совершенно идиотские в данной ситуации, два вопроса я едва не задал обоим юным невольным свидетелям моего конфуза. Но лишь стоило мне окинуть взглядом самих детишек, у меня вся эта дурь тут же повылетала из головы от неописуемого изумления. Я, сказать по правде, в тот же миг был настолько ошарашен, что даже позабыл, где нахожусь и что я тут делаю. Счастье ещё, что у меня буквально отнялся язык от удивления. Иначе бы я, чего доброго, в растерянности заговорил бы с ними на совершенно незнакомом им языке… и, того гляди, окончательно перепугал бы их – и без того, на мой взгляд, уже напуганных сверх всякой меры.

Что меня так дико удивило, спрашиваете?

Только то, что я увидал.

[Сэди]

Да, ятоже оставлю в покое покойного автора "Фейса..."

[Scud-IIEPBblu]

............................

 

А днём я схожу с ума со скуки, вынужденная вести светскую жизнь.

Моего преображения, как я могла понять, вообще никто не заметил. Мужа моего все жалеют да поздравляют с выздоровлением, да желают впредь не пугать всех так больше. А я всё забываю спросить у доктора, чем, по нашей легенде, был болен мой супруг. И какой такой сукой должна быть его жена, чтобы вместо того, чтоб сидеть над койкой умирающего супруга, самой залечь на операцию по улучшению своей мордашки. Впрочем, у меня, похоже, здесь издавна твердая репутация хорошенькой дурочки, которую никто всерьёз и не воспринимает. Те же ничего не значащие комплименты, вроде "О, а Вы всё хорошеете!…", какие, наверняка, выслушивала и моя предшественница. Даже мой рабский ошейник, с которым я наотрез отказалась расставаться хоть на секунду, совершенно никого здесь не шокирует своим видом. Все сочли его за оригинальное украшение – креативная, такая вещица! Того и гляди – войдет в моду. Понятное дело, все мужики, если они сами не губернаторы, стелются перед моим благоверным, как перед живым божеством. Куда уж им посметь хотя бы взглянуть на девку, в чьем сопровождении он изволит находиться. Губернаторские жены за трескотней радостной приветливости тщетно прячут свою жгучую зависть к моей молодости. Столь сильную, что она им не позволяет признать даже для себя, что я и вправду заметно помолодела. Что ж до самих губернаторов… Не так многих я успела повидать,

но один из них – моложаво выглядящий мускулистый атлет с фигурой супермена, не способной скрыть каменную рельефность своего мяса даже под смокингом, и глуповато-мужественным лицом киногероя – любимца недалёких домохозяек, – уже успел полушутя высказать мне претензию. Дескать, ох, что же Вы с нами делаете? В стране, мол, ох и ах, – какие жуткие трудности. А мы теперь все кинемся красть миллионами да миллиардами, да взятки брать у кого ни попадя. А как же иначе? Разве наши жены нам теперь дадут жить спокойно? Кому ж, мол, из них теперь не захочется срочно выглядеть так, как Вы?

Вот если этот доморощенный умник пытался меня так вежливо оскорбить, вот, мол, какие чудеса медицины делают красавиц из замухрышек, когда их мужья не знают никаких проблем с деньгами да когда их кузены ворочают таким капиталом, что легко могут всю страну купить с потрохами… – то тут он явно просчитался. По крайней мере, стоявшая рядом с ним расфуфыренная и накрашенная курица, несмотря на всю свою голливудскую внешность, это очень отчетливо почувствовала. Уж ей-то, курице, явно никакая медицина уже не поможет. Уж ей-то, кем бы она там ни приходилась этому типу, уже и так все возможные и невозможные примочки да подтяжки… и, вообще – всё то, что было можно –

всё уже не помогло.

И уж чего совсем он не хотел – всем сразу стало ясно, что о ценах на услуги косметологов и сам-то этот красавчик – хи-хи! – тоже знает хорошо, и знает отнюдь не понаслышке.

Но каков же мой муженек! О, я наконец сполна оценила, чего так радовался кузен, сделав из него того, кого он всю жизнь мечтал видеть на посту губернатора. Мой благоверный с такой добродушной отеческой улыбкой проплыл мимо этого нахала, не посчитав даже нужным пожать его протянутую руку, так благосклонно, так небрежно, так по-отечески – походя и не глядя, – похлопал его по атлетическому плечику, так откровенно пропустил мимо ушей весь яд сарказма в его вымученной остроте, что бедный красавчик весь мгновенно стушевался – прямо, как невежа, имевший глупость вслух и громко испортить воздух на приеме у королевы, и теперь готовый провалиться прямо в ад под взглядами окружающих, подчеркнуто вежливо делающих вид, что никто из них ничего даже и не заметил. О, да! Будь у нас в стране монархия – даже сам король не смог бы так элегантно, и в то же время – так жестоко, поставить на место этого зарвавшегося нахала…

 

Ах, вот, оказывается, кого мы здесь искали! У моего муженька, оказывается, тут и приятель имеется. Не губернатор, правда, а простой финансовый магнат. Но это не значит, что явился он сюда по делам. Напротив. Заядлые картёжники, они вмиг столь бурно начинают обсуждать что-то из своих планов на ближайшее будущее, что я тут же почувствовала себя на раскаленной сковородке. Неужели мой муженек всё помнит, а нас с кузеном и доктором так ловко дурачит?

Тщательно вслушиваюсь в их дружеский обмен шутками, понятными лишь им одним… А, всё ясно! Школа моего кузена. Мой благоверный просто вовремя нейтральные реплики подает, чтобы, значит, поддержать "оживленную" беседу.

Но вдруг наконец-то на какой-то настойчивый вопрос, не ответить на который было б вроде как слишком уж вызывающе недружелюбно, он честно признается, что ничего не помнит. Да он, вообще, после болезни мало что помнит.

 

– Такая вот, брат, амнезия – ты только избирателям моим не рассказывай, ха-ха-ха!…

 

Приступ общего веселья.

 

– Ну, ты и фрукт! Ишь, какой у тебя склероз, однако же, правильный, ха-ха-ха! Мне бы такой, хи-хи-хи! Не помнишь, значит, сколько ты нам в последний раз проиграл? А если я скажу: все шестнадцать? Что тогда?

 

Снова ржут в обнимку, а про меня, вроде, как и вовсе позабыли.

 

– Ну и что, ну, шестнадцать – так шестнадцать. Зачем тебе меня обманывать. Раз ты так говоришь…

 

И сразу веселья – как не бывало.

 

– Стой, ты что? Ты, и правда, что ли, ничего не помнишь? Не придуриваешься? Вот черт! Слушай, дружище, а у тебя, случайно, не на этой почве с головою? Ну, того… Я ведь помню, как ты обещал – не сейчас, мол, пусть сперва прооперируется, а уж тогда, мол… вам же, мол, лучше… а она, дура, этой операции полгода ждет, очереди, мол, там…

 

И глядит на моего благоверного так виновато…

 

– Да нет же, нет, все в порядке. Обещал – значит обещал. Ты ж меня знаешь. Так что давай, не стесняйся – я свои долги всегда платил сполна. Шестнадцать, говоришь?

 

Физиономия, офигевшая аж до самого копчика.

 

– Да бог с тобой! Ты, я вижу, уж совсем шуток не понимаешь. Или меня за подлеца держишь? Пять с половиной за тобой. Тоже, конечно, не хило. Но тут уж ничего не поделаешь. Ну, не мне тебе о правилах наших напоминать, ты ведь сам их когда-то придумал. Пятеро нас, значит, и будет. Пять ночей подряд. Все, значит, как обычно. "Только вернуть в прежнем виде" – полный, значит, беспредел, но только без видимых последствий. Хоть это-то ты помнишь, а? И, уж извини, друг, но без тебя – ты своим "правилом округления" стольким уже мужьям кровь попортил, что теперь, прости братан, все жаждут сатисфакции, сам понимаешь.

 

И нагло оглядывая меня с ног до головы бесстыжим раздевающим взглядом: – А твоя-то как? Не заартачится, а? Ей-то, видать, оно того – с непривычки…

 

Вот он бы, наверно, тут его и убил бы! Мой муженёк, в смысле. В смысле, этого своего приятеля-картежника. Как только понял, о чём идёт речь. Я его таким озверевшим даже в подвале в полночь не видала. Только тут было совершенно особенное озверение. С таким диким озверением, наверно, лишь русские солдаты под немецкие танки когда-то бросались – обвязавшись гранатами.

Спасло нас просто какое-то чудо – я всё поняла на полсекунды раньше него.

 

– Милый! Милый! Эй! Очнись! Тебе пора. Езжай домой и ни о чём не беспокойся. Найди в фойе доктора и пусть он тебя отвезет. И обязательно напомни ему, что тебе на ночь снотворное необходимо, а то вы с ним уж больно несерьезно ко всему относитесь. Да-да, и не спорь со мной. Нельзя со здоровьем шутить после такой болезни. Не будь таким эгоистом – обо мне подумай, ты же не хочешь меня оставить вдовой?! Правда? Всё-всё, давай, отправляйся, а я сама тут обо всём договорюсь…

 

Фу-у-уф! Кошмар, какой, аж вся вспотела.

Ну, ничего, пусть думают, что это у меня с непривычки. Ха! Это у меня-то! Ну-ну… Придётся, значит, такой себе порядочной девочкой прикидываться. Пять ночей всего-то – ерунда какая. Чёрт! А я-то уже и не помню, как там положено этим порядочным… Когда тебя с непривычки, да сразу пятеро. Полный беспредел, но вернуть в прежнем виде’? Хм! Любопытно… Посмотрим-посмотрим, поглядим, что ещё за беспредел такой.

А всё-таки замечательная у меня реакция на самые неожиданные повороты! Вот не знаю только, среагировала бы я так же молниеносно, если б речь шла не о е(разврате)е, а о чём-то другом? Или же это все только благодаря моей б(порядочной леди)кой понятливости?

А весело, чёрт побери, получается! Эти пятеро уродов, наверняка, ждут не дождутся, когда им должок карточный вернут. Небось, уже слюной истекли, представляя, как они позабавятся с проигранной губернаторшей – молодой, такой, скромной девочкой, верной и наивной женой своего распутного мужа. Как это он там говорил про прежние подвиги моего благоверного? Сам правила придумал? Сам столько крови попортил? Ага, значит, – меня он впервые проиграл. А то все чужими женами пользовался. И проиграл-то как вовремя – в аккурат перед самой операцией! Им, типа, чтобы было интересней? Или – чтоб расплачиваться мною? Мною, а не настоящей губернаторшей? Да откуда он знать-то мог, ведь это ж ещё до покушения? Или это – вообще, всё его идеи? А родственнички потом уже на всё готовое?… Ох, чует моё сердце, неспроста всё это! Кто тут кого дурить пытался, теперь, конечно, сам чёрт не разберёт, но одно несомненно – проиграл он меня специально. Или, может быть, всё-таки не меня? Может, он так свою благородную супругу пытался "к делу определить"?

Как-то там она, интересно. Вот, небось, удивилась бы, как её благоверный о ней успел позаботиться! Обязательно ей когда-нибудь расскажу, чего она лишилась, какая потеха вместо неё мне досталась.

 

– …Да. Я всё поняла…

 

– Называй меня "господин", меня и остальных. Так положено.

 

– Слушаюсь, мой господин. Куда идти, мой господин?

 

– Да… это… ну, здесь недалеко. Я отвезу тебя, а потом домой доставлю. Через пять ночей. Ты только не пугайся… Но на этот раз я договорился… в одном месте… Ну, случай-то особенный. Не каждый день женой губернатора расплачиваются. Так что для вашего же спокойствия… Ну, для спокойствия мужа твоего… В общем, есть у меня знакомый начальник тюрьмы… Ты только в обморок не падай! Сама подумай, тюрьма федеральная, ни одна собака никогда ничего не пронюхает… Эй! Эй, что с тобой?!

 

– Ничего, мой господин, – хотя, честно говоря, со мной чуть истерика не случилась. Ведь это ж надо ж, чёрт меня возьми! Только бы не расхохотаться. А то примут за сумасшедшую, и прощай, мой вечер интимных воспоминаний о моей давней-стародавней былой порядочности. – Ничего, мой господин, я готова, мой господин…

 

Вот так и надо, поменьше болтовни, чтоб не проболтаться о чём-нибудь. Дьявол! Роль рабыни-то мне – как родная. А вот как исполнять роль порядочной женщины? И не просто порядочной, а – порядочной, вынужденной исполнять роль рабыни… Скромной и застенчивой юной леди, воспитанной в самой пуританской строгости. А теперь вынужденной расплачиваться за карточный долг своего супруга, исполняя для его приятелей роль их покорной рабыни, которой её господа повелевают изображать из себя прожженную б(порядочную леди)ь, готовую на любой, даже самый оголтелый, разврат. Ну, "оголтелый" – это, разумеется, в их понимании, не в моём, конечно же. Во как! Не менее того, по крайней мере. Да уж, неслабо, неслабо… И не расхохотаться! Дьявол! Только бы не расхохотаться! Только бы не расхохотаться!…

[Alf Capone]

У Скада какой-то зуб на Терминатора имеется. Чем-то тот ему насолил.))))

[Scud-IIEPBblu]

НасАлил? Это что-то связанное с салом? Но, во-первых, с гастрономической точки зрения лично сам я к салу отношусь сугубо положительно – очень люблю его, попросту говоря. Хотя с точки зрения кулинарии и не в особом от него восторге, ибо крепко геморрно после него посуду приводить в порядок, а свою посуду я принципиально не доверяю мыть никому на свете, только сам, и только вручную.

Есть, правда, у меня к данному ингредиенту претензии с точки зрения физиологии, если речь идёт об именно свином сале и об употреблении его в пищу именно человеком, поскольку в сыром виде (невзирая на любую засолку) оно до трёх лет может сохранять опасность гельминтозной инвазии. И, что гораздо хуже, – до 5 лет хранения остаётся гормонально активным, т.е. способным индуцировать в женском организме маскулинизацию, выражающуюся в утрате женственности телосложения и даже в гирсутизме. А у мужчин, соответственно, снижение уровня интеллекта с компенсаторным замещением способности к мышлению примитивными стадными инстинктами.

Или же "насалил" – производное от NASA? Ну, тогда это просто несерьёзно – эту шарашкину контору я вообще никогда всерьёз не воспринимал. Так что, уж извините, – и здесь тоже мимо.

 

А что до "зуба" – так нет. Лично к товарищу Чернониггеру у меня всегда было вполне доброжелательное отношение как к актёру, не обделённому известной долей таланта и даже, возможно, харизмой. Глупо было б отрицать, да и с какой бы стати?

Малость досаждает, правда, та неловкость ситуации, когда незнакомые барышни непременно начинают с того, чтоб восторженно сравнивать с ним, наивно полагая, будто говорят мне комплимент, – не станешь же каждый раз пускаться в разъяснения, что на самом-то деле их кумир малость дрыщеват для этого, да и весь его beef-cake не от природы, а фальшивка от качалки да анаболиков, так что их комплименты выходят… мянко говоря, те ещё, вообще-то.

 

Что ж касается моего ироничного отношения, так ведь мишень его вовсе не Арнольдик, мишень его даже не Свято-лес лос-анджельский, и даже не его продукция – а всего лишь тот неуёмный пиетет, от коего наши соотечественники прямо аж млеют, как девственная монашка от известия, что её сейчас непременно насиловать будут.

Только и всего.

[mastholte rietberg]

Чернониггеру

Читала в детстве, что фамилия значит "черный пахарь".

Свято-лес

holly это падуб, дерево.

[Scud-IIEPBblu]

Я знаю.

Даже имею, как это ни удивительно, кое-какое смутное представление, чем отличается Holy от Holly. ))))

Но поприклываться-то можно? Это правилами группы не возбраняется?

[Alf Capone]

Скад, спасибо за поправку! А то что-то совсем в последнее время деградирую.((

 

Хотя, учитывая сколь у Вас там сала, то ошибка не такая уж и существенная.)))

[Scud-IIEPBblu]

Соль…

Это – да. Это действительно всем дряням дрянь.

Вот не так давно казалось, что с нею всё ясно: забыть, как страшный сон, сбросить, как цепи рабства, отречься, как от идиотского суеверия…

Но, во-первых, если хоть что-то покупаешь в магазине (т.е. не способен прокормить себя и других, выращивая всю необходимую сельхозпродукцию собственными руками) – там будешь на соль натыкаться постоянно, там солёное почти что всё, а многое так даже конкретно пересолено.

Это как давать зарок "не замараю очей образом нечистого", живя в городе, наводнённом чертями – нелегальными иммигрантами из Ада.

С другой стороны, неожиданно выясняется, что довольно немалая доля населения плохо приспособлена жить без этой отравы. Да, они навсегда забудут и мигрени, и гипертонию, и тахикардию. Инсульты и инфаркты для них станут мифом из мира заграничной бесовщины, страшилкой бредовой. Всё это так.

Но организм, с детства не приученный сам себя держать в тонусе без этой отравы, теперь становится… хоть и не ослабленным, но явно ленивым. Разнеженный летним зноем, он и на зиму не имеет желания взбодриться, порезвиться, как в детстве, на морозце, радуя душу и тело тем, что жара не угнетает своей липкой потливой мерзостью.

А ещё – инфекции. Ездить летом на юга не дураками было придумано – смыть всякую заразу с поверхности слизистых морской водой… точнее – морским рассолом. Это куда как разумней, чем тратить силы своего иммунитета на борьбу со всякой пневмококковой, стафилококковой и прочей подобной ничтожной мразью, – храня их для сражения с действительно сильным врагом, не растрачивая попусту на мелкоту пузатую.

Всё верно, всё так и есть. Но чего ж зимой-то нам изменяет наша мудрость? Это что, титанических усилий требует – раз в неделю умыться солёной водой, промыв ею глаза, носоглотку, прополоскав минут десять зубы/дёсна, а потом сделать пяток вдохов, распыляя пульверизатором рассол себе в пасть? Да раз в месяц, принимая ванну, сыпануть в неё пачку соли. Любой, не обязательно ароматической, копеечная кухонная ничем не хуже.

Так нет же! Обязательно поставить самого себя в ложную дилемму: либо ныть, что стал беззащитным – либо просаливать себя изнутри, как сморщенный бочковой огурец, сжирая ежедневно по столовой ложке этой отравы. Альтернатива умственно-отсталого, ей-богу.

Это мне напоминает антибиотики: как только те появились в продаже – столько сразу вдруг стало желающих жрать их горстями ежедневно, по три раза в сутки. Типо – для профилактики…

[mastholte rietberg]

Kirk Thompson

Хотя, учитывая сколь у Вас там сала, то ...

Кирк, где это "у вас там"??? Скад владелец свинофермы что ли?)))

[Alf Capone]

Кажется кто-то забыл или не заметил в Домовом того сообщения, где Скад писал про вес своего сала, которое когда-то было мышцами.)))))

[mastholte rietberg]

... Вспомнилась байка, как в Древнем Риме** кого-то казнили таким элегантным способом - срезали с ноги мясо, готовили и скармливали.*

 

* несчастный умер от переедания.

**или еще в каком-то варварском государстве...

sidenote: Чем т.наз. цивилизованное общество отличается от т.наз. варварского?

Может, как раз тем, что то, что в последнем оно рассматривает как варварство, внутри себя считает цивилизованным, т.е. одно и то же? Цивилизация отказывается от чего-то "варварского" (грубого, жестокого, неприемлемого), но неумолимо в итоге приходит к нему же, только под другим соусом (как изысканность для избранных, низкое называя теперь высоким, и т.п. извращение)

[Scud-IIEPBblu]

Читал когда-то про одного путешественника. Тот жил какое-то время среди людоедов. Был там за своего, другом вождя и собутыльником шамана.

И вот однажды к нему осмелился обратиться с распросами тамошний цирюльнмк. Ну, он по совместительству выполнял ещё и работу местного хирурга. А заодно – и палача – пытал и казнил подозреваемых, пленных врагов и своих преступников. Совершенно законно, разумеется, – по указке вождя.

Так вот, этот бедняга долго и нудно извинялся, умолял не подумать на него, будто он сам способен в такие ужасы поверить, клялся и божился, что никогда бы на такое не осмелился, но всё же…

– …Но всё же вот ходют же слухи, будто у белых людей есть такой кошмарный способ наказания… Не может быть такого, конечно. Но вот говорят… говорят, что у вас преступников могут запирать в каменных комнатах, да ещё и надолго. Некоторых, говорят, даже на месяц и больше… Только не подумайте, что я мог бы поверить в такое изуверство!…

[Alf Capone]

Интересно, будучи своим корешем, - он тоже ел человечину? Или любезно отказывался, когда ему предлагали?

[Scud-IIEPBblu]

Таких подробностей, простите, не помню.

Видимо – хряцал за обе щёки. Надо же выглядеть "своим в доску". 8)

Ну, или хотя бы "…в фанерку". )))))))))))

Да, это и есть то самое, что величают т.н. "научным подвигом"…

Впрочем, возможно, что он просто был вегетарианцем…

[mastholte rietberg]

Читала био музыканта, и вдруг наткнулась на такой вот странный, сюрреалистичный... некролог, что ли. Решила поделиться необычным.

Кто написал, не знаю, взято с сайта dark-world.ru

Думала, куда можно притаранить, в "Смысле жизни" разговор вчера только был о видах смерти, но все же это не по теме, неудобно...

 

______

А после этого Терье любил покататься на тракторе. Если самогон в Норвегии – ответ народа на дороговизну алкоголя в магазинах, то трактор - ответ сельчан на урбанизацию. "Он едет медленно, издавая много шума, и это даёт возможность подумать. Трактор на фотографии в буклет альбома "Arntor" лично мой. ФИАТовский". Возьми он этот трактор 14 января – и как знать, может, всё повернулось бы иначе!

 

Средняя температура января в родных местах Терье достигает -12°C, 14 января этого года столбик термометра не опускался ниже -11°C, но к вечеру повалил сильный снег.

 

В этот день Терье отправился пешком в домик их семьи в Фагерегги. Из-за холодной погоды и заносов путь оказался слишком трудным. Он повернул назад, но силы постепенно покидали его. Большую часть тепла замерзающий терял излучением - 55-65%. От этого, конечно, предохраняла тёплая одежда, но только до определенного предела – пока не промёрзла. Тогда её прикосновение (кондукция) и циркуляция воздуха (конвекция) стали забирать ещё 15% тепла. Вначале он двигался - это повысило выделение тепла. Даже простая дрожь увеличивает выделение тепла в 2-5 раз. Терье стал двигаться чрезмерно активно – это характерно для замерзающих. Что только усилило теплоотдачу с дыханием – еще на 15-20%!

 

Постепенно сознание Терье помутилось, движения замедлились, он упал. Тело утратило способность продуцировать тепло даже с помощью дрожи, и его температура стала критически снижаться. Мозг перестал нормально функционировать при температуре тела 33°С, наступил ступор, и Терье окончательно затих в сугробе. Но он ещё не был мертв - только утратил сознание. Температура тела опустилась ниже 25°С – сердце стало биться редко и нерегулярно, упало давление. И только между 19° и 20° наступила клиническая смерть Терье Бакена – активность мозга прекратилась, а сердце встало.

 

Но есть поговорка, что больной не мертв до тех пор, пока он не согрет. Гипотермия при температуре тела 28-32°С приводит к смерти только в каждом пятом случае. Чтобы так замерзнуть, достаточно полежать 40 минут на снегу при температуре ниже, чем - 20°С. Зигмунд Рашер, врач исследовательского института люфтваффе, в 1943 году докладывал Гиммлеру об экспериментах на заключённых: "Некоторые испытуемые находились на открытом воздухе по 14 часов при наружной температуре 6,1 градуса по Цельсию, при этом температура тела опускалась до 25 градусов…" Но они оставались в живых!

 

А Терье Бакена отыскали только на третьи сутки. К тому времени он превратился в кусок льда - замерзла вода, их которой на 80% состоит наше бренное тело, его клеточные структуры были разрушены. Произошли изменения несовместимые с жизнью и необратимые.

 

Из печального опыта человечества известно, что замерзающие засыпают и видят очень реальные, яркие сны. Лето, тёплый дом, постель - и если на этой стадии человека не разбудить, то он замерзнет насмерть. Никто не разбудил Лидера группы Windir – и, будем надеяться, последний сон викинга был приятным. Как в знаменитом стихотворении Лермонтова: "На севере диком стоит одиноко на голой вершине сосна, и дремлет качаясь, и снегом сыпучим одета как ризой она. И снится ей всё, что в пустыне далекой - в том крае, где солнца восход, одна и грустна на утесе горючем прекрасная пальма растет".

[mastholte rietberg]

{

 

Странное впечатление какое-то от "сюр-некролога" про музыканта. Ни на минуту не оставляет ощущение, будто автор нарочно пародирует кого-то. Зачем-то сыплет умными словами – не то и впрямь считая их таковыми, не то, опять же, с какой-то непонятной целью, ничего общего не имеющей с желанием дать читателю здравое описание происшествия. Видимо, это всё-таки стёб.

 

Можно было бы игнорировать явные ляпы автора откровенно путающегося как в физике, так и в физиологии, – если б только не было столь очевидное их педалирование с его стороны.

 

Не, ну вот какие там, в бога – в душу – в мать, проценты (%!!!) потери теряемого тепла??? Какие, когда тепло, если уж теряется – так только калориями (ну, пусть джоулями, ладно). Какие потери излучением? Его что, голым в космосе выставили? Может, ещё и нагрели до красного каления? А в чёрный цвет покрасить не забыли? А какого чёрта у него вдруг "промёрзла одежда"? Он что, в прорубь в ней нырял? И не вылазил, пока все шмотки хорошенько не промокнут насквозь?

 

Весь этот бред про кондукцию с конвекцией… – да парниша, похоже, специально себе на зиму шмотки на заказ делал у жестянщика. Небось, из алюминиевого листа. С профильным прокатом для большей жесткости. И разумеется, со сквозными каналами принудительного охлаждения. Так надо понимать?

 

А что там про дыхание? Кто не знает, лёгкие у нас – едва ли не основной орган поддержания температуры тела. В жару, правда, испарение с них воды сравнимо с работой потовых желёз (что странно, ведь площадь здоровых лёгких в 50-100 раз больше площади поверхности всего тела), но зато в холод… Мёрзнущий человек как раз и должен интенсивно дышать! Глубоко, быстро и с усилием. Тогда в лёгких идёт интенсивное сжигание углеводов, за счёт чего проходящая сквозь них кровь даже при температуре воздуха -50 нагревается градусов до +40 примерно. И выдыхаемый воздух, кстати, тоже. Конечно, за это может наступить расплата – потом, дней так через 5-6 имунная система дыхательных путей будет наказывать за ожоги резко вдыхаемым холодным воздухом… – но если вопрос действительно идёт о выживании…

 

Слушайте, а этот персонаж не был ли, часом, туберкулёзником? И от прочих там проказ да сифилисов не гнил ли заживо? А то ведь у здоровых (относительно) хомо сапиенсов на сильном длительном холоде температура – ДА!!! – может падать до отрицательной. Но не "температура тела", а лишь отдельных участков. Представляющих, как правило, наименьшую ценность для выживания. Можно отморозить уши, нос, пальцы… но даже при отмороженных по колено ногах, температура сердца, лёгких, брюшной полости и т.д. ниже +33 нипочём не снизится. Вот разве что мозг охладить – нарочно, специально чтоб вывести из строя все системы управления гомеостазом…

 

Или ещё вариант – острая дистрофия. На самой последней стадии, за сутки до смерти от полного истощения.

 

}

[mastholte rietberg]

Ага, а в довершение всего сюра - "прекрасная пальма растет"!

 

Про "персонажа" в плане болезней ничего не написано. Разве только вот на алкоголь напирал, исходя из этой заметки (полностью посмотрите здесь, если прокрутить вниз, после заметки о группе идет вторая, "Терье Баккен", из которой и взят отрывок.

Мне интересно только, они там (пользователи) сами все это сочинили про проценты тепла и индукцию или откуда-то перевели. Судя по стилю, сами. Может, им туда кинуть вашу критику?? Стеб это или нет, трудно сказать, можно принять за алкогольный черный юмор, им в этом жанре многие "грешат".

Сама я об этой группе узнала всего несколько дней назад - к стыду своему, ибо они, по ходу, одни из первопроходцев жанра и основатели собственного стиля. Музыка очень зацепила, я полезла добыть себе пару альбомов и наткнулась вот на такие витийствования о природе замерзания человека.

Еще до этого меня поразила, конечно, первая информация о нелепой (хотя как посмотреть) гибели молодого (25 лет) музыканта . Первой мыслью было - не замерз ли он там в сугробе, будучи, элементарно, в сильной стадии того-этого. Однако, если так, зачем было умалчивать.

В общем, я еще не искала серьезно ничего на эту тему... а может, и не найду.

[mastholte rietberg]

Попробую порыться и почитать... без особой надежды узнать что-то новое про смерть, но хотя бы про жизнь.

 

Например, как он выглядел -- оч.симпатичный, этакий херувим, хехе.

 

[Scud-IIEPBblu]

Золушка наоборот

Верх по улице от моей квартиры есть лавка хот-догов (wurstelstand, как их называют немцы). Еда там так себе, но заведение открыто всю ночь, и не страдает от нехватки посетителей из числа живущих неподалеку. Идя сегодня вечером домой, я видел её, стоящей там, как обычно в это время дня, с маленькой бутылкой пива в руке, болтающей с некоторыми из завсегдатаев.

Всякий раз, видя ее, даже если видел вчера, я удивлен, что она всё ещё жива. Каждый раз она выглядит хуже, за гранью здоровья, словно за сто миль от любой медицины. Она теперь пользуется парой костылей и едва ползет на них, когда я вижу её "идущей" по улице. На днях я догнал ее, когда она остановилась, обе её руки дрожали, и она постанывала от усилия на каждом шагу. Как обычно, обогнав её, я остановился достаточно далеко впереди, чтоб она могла видеть меня без усилий повернуться, и лишь тогда поприветствовал её.

Это приветствие очень отличалось от того, какими мы привыкли обмениваться.

Когда я шёл вниз по улице несколько лет назад, ей, похоже, было около двадцати, она была платиновой блондинкой, как Джина Харлоу, симпатичной, сексапильной и настолько уверенной в своём очаровании, что походила на радиостанцию, ревущую своими мелодиями. Весь вид, с каким она гордо фланировала вниз по улице, выражал: "Я – королева мира, и знаю, что все мужчины меня хотят. Ха! Мечтать не вредно, парни".

Поскольку мы жили по соседству, я видел её часто, и вскоре мы уже обменивались маленькими приветливыми улыбками, передавая друг другу тот взгляд дерзкой наглости, что был всегда в её глазах. Она мне нравилась. Нравилось видеть её, ибо она источала всю прелесть молодой жизнерадостности, силы, самоуверенности… ну, вы понимаете, о чём я говорю. Она была владельцем своей собственной маленькой вселенной и знала это на 101%.

Потом после перерыва в пару месяцев, я увидел её и был удивлен не только её темно-коричневыми и неряшливыми волосами, бывшими прежде совершенно белокурыми, но и сама она была намного худее и, как ни печально это сказать, страшнее. Создавалось впечатление, будто, помимо здоровья, кто-то украл всю её физическую силу и красоту. Я сразу подумал: эх-эх… – болезнь или наркотики. Дело было в разгар эпидемии СПИДа, и это тоже пришло мне на ум.

Для меня по сей день тайна, что пожирает её уже столько лет, но гораздо загадочней, как ей удается оставаться на ногах, ходить, несмотря на всё это.

Даже больше того – она в этой забегаловке трижды-четырежды в неделю, пьющая своё пиво, болтая со своими друзьями. Хотя и долго преходящая физическая красота, имевшаяся у неё когда-то, заменялась гораздо большей красотой – храбрости противостоять её боли, и храбрости преодолеть это. Ежедневно выходить из дому и продолжать хоть и медленно, но идти в мир, пить своё пиво, да и просто жить.

Да, иногда храбрость требуется, даже чтоб просто жить.

[Scud-IIEPBblu]

The One Who Waits

 

I live in a well. I live like smoke in the well. Like vapour in a stone throat. I don't move. I don't do anything but wait. Overhead I see the cold stars of night and morning, and I see the sun. And sometimes I sing old songs of this world when it was young. How can I tell you what I am when I don't know? I cannot. I am simply waiting. I am mist and moonlight and memory. I am sad and I am old. Sometimes I fall like rain into the well. Spider webs are startled into forming where my rain falls fast, on the water surface. I wait in cool silence and there will be a day when I no longer wait.

Now it is morning. I hear a great thunder. I smell fire from a distance. I hear a metal crashing. I wait. I listen.

Voices. Far away.

"All right!"

One voice. An alien voice. An alien tongue I cannot know. No word is familiar. I listen.

"Send the men out!"

A crunching in crystal sands.

"Mars! So this is it!"

"Where's the flag?"

"Here, sir."

"Good, good."

The sun is high in the blue sky and its golden rays fill the well and I hang like a flower pollen, invisible and misting in the warm light.

Voices.

"In the name of the Government of Earth, I proclaim this to be the Martian Territory, to be equally divided among the member nations."

What are they saying? I turn in the sun, like a wheel, invisible and lazy, golden and tireless.

"What's over here?"

"A well!"

"No!"

"Come on. Yes!"

The approach of warmth. Three objects bend over the well mouth, and my coolness rises to the objects.

"Great!"

"Think it's good water?"

"We'll see."

"Someone get a lab test bottle and a dropline."

"I will!"

A sound of running. The return.

"Here we are."

I wait.

"Let it down. Easy."

Glass shines, above, coming down on a slow line.

The water ripples softly as the glass touches and fills. I rise in the warm air toward the well mouth.

"Here we are. You want to test this water. Regent?"

"Let's have it."

"What a beautiful well. Look at that construction. How old you think it is?"

"God knows. When we landed in that other town yesterday Smith said there hasn't been life on Mars in ten thousand years."

"Imagine."

"How is it, Regent? The water."

"Pure as silver. Have a glass."

The sound of water in the hot sunlight. Now I hover like a dust, a cinnamon, upon the soft wind.

"What's the matter, Jones?"

"I don't know. Got a terrible headache. All of a sudden."

"Did you drink the water yet?"

"No, I haven't. It's not that. I was just bending over the well and all of a sudden my head split. I feel better now."

Now I know who I am.

My name is Stephen Leonard Jones and I am twenty-five years old and I have just come in a rocket from a planet called Earth and I am standing with my good friends Regent and Shaw by an old well on the planet Mars.

I look down at my golden fingers, tan and strong. I look at my long legs and at my silver uniform and at my friends.

"What's wrong, Jones?" they say.

"Nothing," I say, looking at them. "Nothing at all."

 

The food is good. It has been ten thousand years since food. It touches the tongue in a fine way and the wine with the food is warming. I listen to the sound of voices. I make words that I do not understand but somehow understand. I test the air.

"What's the matter, Jones?"

I tilt this head of mine and rest my hands holding the silver utensils of eating. I feel everything.

"What do you mean?" this voice, this new thing of mine, says.

"You keep breathing funny. Coughing," says the other man.

I pronounce exactly. "Maybe a little cold coming on."

"Check with the doc later."

I nod my head and it is good to nod. It is good to do several things after ten thousand years. It is good to breathe the air and it is good to feel the sun in the flesh deep and going deeper and it is good to feel the structure of ivory, the fine skeleton hidden in the warming flesh, and it is good to hear sounds much clearer and more immediate than they were in the stone deepness of a well. I sit enchanted.

"Come out of it, Jones. Snap to it. We got to move!"

"Yes," I say, hypnotized with the way the word forms like water on the tongue and falls with slow beauty out into the air.

I walk and it is good walking. I stand high and it is a long way to the ground when I look down from my eyes and my head. It is like living on a fine cliff and being happy there.

Regent stands by the stone well, looking down. The others have gone murmuring to the silver ship from which they came.

I feel the fingers of my hand and the smile of my mouth.

"It is deep," I say.

"Yes."

"It is called a Soul Well."

Regent raises his head and looks at me. "How do you know that?"

"Doesn't it look like one?"

"I never heard of a Soul Well."

"A place where waiting things, things that once had flesh, wait and wait," I say, touching his arm.

 

The sand is fire and the ship is silver fire in the hotness of the day and the heat is good to feel. The sound of my feet in the hard sand. I listen. The sound of the wind and the sun burning the valleys. I smell the smell of the rocket boiling in the noon. I stand below the port.

"Where's Regent?" someone says.

"I saw him by the well," I reply.

One of them runs toward the well. I am beginning to tremble. A fine shivering tremble, hidden deep, but becoming very strong. And for the first time I hear it, as if it too were hidden in a well. A voice calling deep within me, tiny and afraid. And the voice cries. Let me go, let me go, and there is a feeling as if something is trying to get free, a pounding of labyrinthine doors, a rushing down dark corridors and up passages, echoing and screaming.

"Regent's in the well!"

The men are running, all five of them. I run with them but now I am sick and the trembling is violent.

"He must have fallen. Jones, you were here with him. Did you see? Jones? Well, speak up, man."

"What's wrong, Jones?"

I fall to my knees, the trembling is so bad.

"He's sick. Here, help me with him."

"The sun."

"No, not the sun," I murmur.

They stretch me out and the seizures come and go like earthquakes and the deep hidden voice in me cries. This is Jones, this is me, that's not him, that's not him, don't believe him, let me out, let me out! And I look up at the bent figures and my eyelids flicker. They touch my wrists.

"His heart is acting up."

I close my eyes. The screaming stops. The shivering ceases.

I rise, as in a cool well, released.

"He's dead," says someone.

"Jones is dead."

"From what?"

"Shock, it looks like."

"What kind of shock?" I say, and my name is Sessions and my lips move crisply, and I am the captain of these men. I stand among them and I am looking down at a body which lies cooling on the sands. I clap both hands to my head.

"Captain!"

"It's nothing," I say, crying out. "Just a headache. I'll be all right. There. There," I whisper. "It's all right now."

"We'd better get out of the sun, sir."

"Yes," I say, looking down at Jones. "We should never have come. Mars doesn't want us."

We carry the body back to the rocket with us, and a new voice is calling deep in me to be let out.

Help, help. Far down in the moist earthen-works of the body. Help, help! in red fathoms, echoing and pleading.

The trembling starts much sooner this time. The control is less steady.

"Captain, you'd better get in out of the sun, you don't look too well, sir."

"Yes," I say. "Help," I say.

"What, sir?"

"I didn't say anything."

"You said 'Help,' sir."

"Did I, Matthews, did I?"

The body is laid out in the shadow of the rocket and the voice screams in the deep underwater catacombs of bone and crimson tide. My hands jerk. My mouth splits and is parched. My nostrils fasten wide. My eyes roll. Help, help, oh help, don't, don't, let me out, don't, don't.

"Don't," I say.

"What, sir?"

"Never mind," I say. "I've got to get free," I say. I clap my hand to my mouth.

"How's that, sir?" cries Matthews.

"Get inside, all of you, go back to Earth!" I shout.

A gun is in my hand. I lift it.

"Don't, sir."

An explosion. Shadows run. The screaming is cut off. There is a whistling sound of falling through space.

After ten thousand years, how good to die. How good to feel the sudden coolness, the relaxation. How good to be like a hand within a glove that stretches out and grows wonderfully cold in the hot sand. Oh, the quiet and the loveliness of gathering, darkening death. But one cannot linger on.

A crack, a snap.

"Good God, he's killed himself!" I cry, and open my eyes and there is the captain lying against the rocket, his skull split by bullet, his eyes wide, his tongue protruding between his white teeth. Blood runs from his head. I bend to him and touch him. "The fool," I say. "Why did he do that?"

The men are horrified. They stand over the two dead men and turn their heads to see the Martian sands and the distant well where Regent lies lolling in deep waters. A croaking comes out of their dry lips, a whimpering, a childish protest against this awful dream.

The men turn to me.

After a long while, one of them says, "That makes you captain, Matthews."

"I know," I say slowly.

"Only six of us left."

"Good God, it happened so quick!"

"I don't want to stay here, let's get out!"

The men clamor. I go to them and touch them now, with a confidence which almost sings in me. "Listen," I say, and touch their elbows or their arms or their hands.

We all fall silent.

We are one.

No, no, no, no, no, no! Inner voices crying, deep down and gone into prisons beneath exteriors.

We are looking at each other. We are Samuel Matthews and Raymond Moses and William Spaulding and Charles Evans and Forrest Cole and John Summers, and we say nothing but look upon each other and our white faces and shaking hands.

We turn, as one, and look at the well.

"Now," we say.

No, no, six voices scream, hidden and layered down and stored forever.

Our feet walk in the sand and it is as if a great hand with twelve fingers were moving across the hot sea bottom.

We bend to the well, looking down. From the cool depths six faces peer back up at us.

One by one we bend until our balance is gone, and one by one drop into the mouth and down through cool darkness into the cold waters.

The sun sets. The stars wheel upon the night sky. Far out, there is a wink of light. Another rocket coming, leaving red marks on space.

I live in a well. I live like smoke in a well. Like vapour in a stone throat. Overhead I see the cold stars of night and morning, and I see the sun. And sometimes I sing old songs of this world when it was young. How can I tell you what I am when even I don't know? I cannot. I am simply waiting.

[mastholte rietberg]

Александр Варакин

 

РОБИНЗОН КЛЮЕВ

 

Журнал ''ТЕХНИКА-МОЛОДЕЖИ''.

Сборник фантастики 1980-1983

 

 

 

Когда дяди Митина мусоровозка показала Клюеву зад, он понял, что нынешнее утро тоже будет громким.

 

И утро взревело голосом жены Кати:

 

— Горе ты мое! Опять продрыхнул все на свете!..

 

Из ведра воняло тиной: вчера Клюев купил живого карпа, было очень вкусно…

 

Катя врубила «Эстонию», и бодрый голос диктора-физкультурника посоветовал Клюеву приготовить коврик, на который, Клюев знал, нужно будет ложиться животом. Ох уж этот противный голос!.. Но сегодня Клюев промолчал: как-никак первый день отпуска, да и…

 

— Встретишь маму на остановке. Купишь масла полкило. На ужин картошки начистишь. Пропылесось комнаты. За хлебом сходи, да не бери вчерашнего. Готовь не спеша, посолить не забудь…

 

Наказы сыпались один за другим. Клюев собрал волю в кулак и приготовился было выслушать указания насчет повышения в зарплате и должности, нехождения на футбол и непития пива, однако таковых не последовало: жена меняла тактику в честь отпуска.

 

Она отбыла после кофе, мастерски приготовленного самим Клюевым, еще раз строго предупредив, чтобы ужин был вовремя.

 

— Горе ты мое!.. — сказал он Вовке и отвел его куда следует.

 

Клюев твердо решил провести отпуск так, как ему хотелось. Целый год вынашивал он эту мечту. Чтобы ни тещи, ни жены, ни Вовки, который совсем его не слушался и был как две капли похож на тестя, только что не пил. «Привет, Катюша, — злорадно подумал он — Мамочка остается, вот тебе и мишень. Стреляйте друг в дружку, а я навоевался, хватит. Нашли дурака!»

 

Он выкатил из подвала тайно собранный им в нерабочее время космический корабль, проверил двигатель, зажигание, бросил в ящик записку «Меня не ищи», нажал на стартер, и мощный рокот пронесся над городом: Клюев улетал на необитаемую планету, где не будет ни начальников, ни тещи, ни зарплаты, ни жены.

 

Температура была выше комнатной, небо голубое, песок желтый, а вокруг — ни души!.. Воздух тоже вполне приемлем для дыхания. Речка — для водных процедур.

 

Клюев отбил крепкую чечетку, огласил окрестности криком «Гуляй, Вася!», разделся до трусов и лег загорать. Потом подумал, снял и трусы.

 

День прошел замечательно: никто его не пилил, никто не стоял над душой, никто не требовал ужина, и никому вокруг не было дела до того, какая у Клюева зарплата… Однако в тот момент, когда местное солнце потянулось за бархан, под ложечкой вдруг засосало, и он вспомнил, что как раз совершенно забыл о питании, даже сухарей не насушил. И вода с речке вроде бы не совсем питьевая.

 

Мыслями Клюева прочно завладел бифштекс. Закрыв глаза, отпускник живехонько представил его на тарелочке — горячим, румяным и с большим количеством гарнира А запах!..

 

Что такое? Клюев действительно услышал запах жареного Он открыл глаза… Прямо под носом, на песке стояла тарелка, а в ней дымился настоящий бифштекс!

 

— Вилку! — потребовал Клюев — И хлеба!

 

Появились вилка и хлеб.

 

«Ну, теперь заживем!» — зажглось в предвечернем небе.

 

Какое счастье! Эта волшебная планета выполняла его желания!

 

Вслед за бифштексом Клюев заказал себе чешского пива. Потом — топчан, поскольку на песке становилось прохладно Его приподняло и нежно положило на его собственный, такой знакомый по Земле, диван. Оказавшись на диване, Клюев вдруг вспомнил, что сегодня играют «Локомотив» и «Пахтакор». Какая жалость! В ногах возник телевизор «Горизонт» — цветной, точь-в-точь недавно купленный Клюевым на трудовые доходы. Сама собой возникла стена с электрической розеткой, и где-то далеко, за барханами, загудела маленькая электростанция… Поднялся ветер, и сами собой, как и вышеперечисленные удобства, поднялись недостающие три стены, накрывшись потолком.

 

Матч был скучным. Клюева, как всегда в таких случаях, повлекло заглянуть в ЗИЛ последнего образца — ни за чем, просто так… Сунул ноги в тапочки и проследовал на кухню, которая, конечно же, не заставила себя ждать и тотчас возникла за дверью.

 

И тут в его ноющей душе мелькнуло беспокойство: не хватало еще, чтобы и дядя Митя со своей мусоровозкой… Едва так подумав, Клюев замер на середине мысли, но было уже поздно: кухня теперь висела на уровне четвертого этажа, а подбежав к окну, он увидел, что вокруг, куда ни глянь, простирается его родной город — с домами, окнами, мусоровозками и людьми.

 

Его охватил ужас.

 

— Катя-а-а!.. — жалобно прокричал Клюев, сразу же догадавшись, что совершает непоправимое…

 

— Чего тебе? — появилась из спальни жена Катя — Долго ты тут вопить собираешься! Горе ты мое! Ма-а, ты только полюбуйся на этого крикуна!..

 

Из комнаты приковыляла теща, а за ней Вовка, очень похожий на тестя, только что непьющий.

 

Клюев побледнел и, вскричав:

 

— Вечер-то какой, а! Подышать, что ли, чуть-чуть, — опрометью бросился вон.

 

Возле корабля было темно. Он нащупал люк протиснулся в него, кое-как задраил дрожащими руками, боязливо оглянулся в иллюминатор — и нажал стартер.

 

Хорошо еще, что перед отлетом не растерялся и успел заказать полный бак горючего да канистру про запас А кроме того — маленькую точечку-планетку в созвездии Гончих Псов: необитаемую и без всяких выкрутас.