БAЙKAДPOM-KOCMOДУP

[Scud-IIEPBblu]

С полицейским эскортом, они достигли адреса через пятнадцать минут. Дом был из древнего коричневого песчаника, и имя Магнессен было на двери второго этажа. Они постучали.

Дверь открылась, перед ними стоял коренастый бритоголовый человек лет за тридцать в рубашке с широкими рукавами. Он побледнел немного при виде такого количества людей в форме, но держался уверенно.

 

– В чём дело? – требовательно спросил он.

 

– Вы Магнессен? – гавкнул лейтенант Смит.

 

– Да. Какого чёрта? Если это насчёт моего магнитофона, играющего якобы слишком громко, так эта старая ведьма с нижнего этажа…

 

– Можно войти? – спросил Рат. – Это важно.

 

Магнессен не спешил давать согласие, поэтому Рат сам протиснулся мимо него, сопровождаемый Смитом, Фоллансби, Хаскинсом, и небольшой армией полицейских. Магнессен развернулся к ним – изумленно, вызывающе и испуганно едва ли больше, чем слегка.

 

– Мистер Магнессен, – сказал Рат, таким приятным голосом, на какой он только был способен, – я надеюсь, что вы простите за вторжение. Позвольте вас уверить, что это ради Общественного Интереса, так же как вашего личного. Знаете ли вы рыжеволосого сердито выглядящего коротышку с красными глазами?

 

– Да, – медленно и осторожно сказал Магнессен.

 

Хаскинс вздохнул с облегчением.

 

– Вы нам скажете его имя и адрес? – спросил Рат.

 

– Вы хотите сказать… Вот ещё! А что он сделал?

 

– Ничего.

 

– Тогда, зачем он вам?

 

– Нет времени для объяснений, – сказал Рат. – Поверьте мне, это в его же личных интересах тоже. Как его зовут?

 

Магнессен в нерешительности изучал уродливое честное лицо Рата.

Лейтенант Смит вмешался:

 

– Ну же, говори, Магнессен, не валяй дурака. Нам нужно имя, и – быстро.

 

Это был ошибочный подход. Магнессен зажег сигарету, выпустил дым в Смита и спросил:

 

– А ордер у тебя есть, приятель?

 

– Ты ещё сомневаешься? – прорычал Смит, грозно наступая. – Я тебе покажу такой ордер, умник…

 

– Прекратить! – рявкнул Рат. – Лейтенант Смит, спасибо за помощь. Вы мне больше не нужны.

 

Смит обиженно убрался, прихватив с собой весь свой взвод.

Рат сказал:

 

– Приношу мои извинения за недостойное поведение Смита. Вы должны понять ситуацию. – Он кратко, но доходчиво рассказал историю о покупателе и о терапевтической машине для марсиан.

 

Когда он закончил, Магнессен выглядел верящим ещё менее, чем прежде:

 

– Вы говорите, он хочет убить меня?

 

– Именно так.

 

– Враньё! Я не знаю, чего вы тут мутите, мистер, но вам никогда не заставить меня поверить в такое. Элвуд мой лучший друг. Мы были лучшими друзьями с детства. Вместе служили в армии. Элвуд отрубил бы себе руку ради меня. И я сделал бы то же самое ради него.

 

– Да, да, – сказал Рат нетерпеливо, – в нормальном состоянии, не сомневаюсь. Но ваш друг Элвуд… Это имя или фамилия?

 

– Имя, – сказал Магнессен с усмешкой.

 

– Ваш друг Элвуд – психопат.

 

– Вы его не знаете. Этот парень любит меня как брата. Слушайте, что на самом деле Элвуд натворил? Задолжал кому-то, или ещё чего? Я могу выручить.

 

– Ты тупой дебил! – заорал Рат. – Я пытаюсь спасти твою шкуру, жизнь и мозги твоего друга!

 

– Откуда мне это знать? – умоляюще промямлил Магнессен. – Вы, ребята, тут приезжаете, вламываетесь ко мне…

 

– Просто доверься мне. Ладно? – сжег за собой все мосты Рат.

 

Магнессен отчаянно впился взглядом в лицо Рата и затем обескуражено кивнул:

 

– Его зовут Элвуд Касвелл. Он живет всего кварталом ниже в доме 341.

 

* * *

 

Человек, открывший дверь, был низким, огненно-рыжим и красноглазым. С правой рукой, засунутой в карман пальто. Он выглядел совершенно спокойным.

 

– Элвуд Касвелл? – спросил Рат. – Тот самый Элвуд Касвелл, купивший сегодня днем Регенератор в Магазине Домашних Терапевтических Приборов?

 

– Да, – сказал Касвелл. – А вы разве не войдете?

 

В маленькой гостиной Касвелла они увидели Регенератор – блестя чернотой и хромом, он стоял возле кушетки. Выключенный.

 

– Вы им пользовались? – встревожено спросил Рат.

 

– Да.

 

Фоллансби виновато шагнул вперед:

 

– Мистер Касвелл, не знаю, как это объяснить, но мы совершили ужасную ошибку. Регенератор, который Вы купили, был марсианской моделью – для лечения марсиан.

 

– Я знаю, – сказал Касвелл.

 

– Вы знаете?

 

– Конечно. Это стало очевидным почти сразу.

 

– Это была опасная ситуация, – сказал Рат. – Особенно для человека с вашими… э… проблемами. – Он исподтишка изучал Касвелла. Мужчина выглядел отлично, но внешность часто обманчива, особенно у психопатов. Касвелл был маньяком-убийцей, и не было причины считать, что перестал им быть.

 

Рат уже начал жалеть, что он так поспешно избавился от Смита и его полицейских. Иногда в окружении вооруженной команды чувствуешь себя уютней.

Касвелл прошел поперек комнаты к терапевтической машине. Одна его рука была всё ещё в кармане жакета, другую он нежно положил на Регенератор.

 

– Бедняга старался изо всех сил, – сказал он. – Конечно, он не мог вылечить то, чего не было. – Он усмехнулся. – Но он был так близок к успеху!

 

* * *

 

Рат изучил лицо Касвелла и сказал отработанным беззаботным тоном:

 

– Я рад, сэр, что никакого вреда вам не причинено. Компания, конечно, возместит вам за потерянное время и за все ментальные неудобства…

 

– Естественно, – сказал Касвелл.

 

– …и мы сразу заменим этот надлежащим Регенератором для землян.

 

– В этом нет необходимости.

 

– Нет?

 

– Нет. – Голос Касвелл был уверенным. – Старания машины терапии заставили меня многое пересмотреть. На меня снизошло откровение, в результате я сумел всё переосмыслить и полностью отказаться от любых вздорных намерений убивать беднягу Магнессена.

 

Рат с сомнением кивнул:

 

– Вы больше не чувствуете такого желания теперь?

 

– Ни малейшего.

 

Рат глубоко нахмурился, начал что-то говорить… – и умолк. Он повернулся к Фоллансби и Хаскинсу:

 

– Заберите эту машину отсюда. Я с вами обоими поговорю в магазине.

 

Менеджер и продавец схватили Регенератор и торопливо уволокли.

Рат глубоко вздохнул:

 

– Мистер Касвелл, я бы вам настоятельно советовал принять новый Регенератор от Компании бесплатно. Пока лечение не проведено в надлежащим образом, всегда есть риск рецидива.

 

– Ни малейшего риска – случай не тот, – легко, но с глубокой уверенностью успокоил его Касвелл. – Спасибо за вашу заботу, сэр. И доброй вам ночи.

 

Рат пожал плечами и пошел к дверям.

 

– Подождите! – окликнул его Касвелл.

 

Рат повернулся. Касвелл вынул руку из кармана. В ней был револьвер. Рат вмиг почувствовал струйки пота подмышками. Он прикинул расстояние до Касвелла. Черт! Слишком далеко.

 

– Вот, – сказал Касвелл, поворачивая револьвер рукояткой к нему. – Возьмите. Мне это больше не понадобится.

 

Рат сумел сохранить на лице маску равнодушия, пока он забирал револьвер и опускал его в свой бесформенный карман.

 

– Спокойной ночи, – сказал Касвелл. Он закрыл за Ратом двери и запер их.

 

Наконец-то он остался наедине с собой.

Касвелл прошел в кухню. Он открыл бутылку пива, сделал глубокий глоток и сел за кухонный стол. И впился неподвижным взглядом в точку чуть выше и левее часов.

Теперь пора досконально проработать план действий. Всё должно быть учтено до самой последней мелочи – у него не будет шанса на вторую попытку.

Магнессен! Мерзкое бездушное чудовище, недрогнувшей рукой срубившее горику Касвеллов! Магнессен! Подлый гнусный изверг, тайно планирующий теперь заразить весь Нью-Йорк омерзительной фим-манией! О, Магнессен, что за бред тебя убивать?! Нет!!! Нет!!! Я желаю тебе долгой-предолгой жизни! Жизни – до краев заполненной той нечеловечески ужасной пыткой, которой я тебя подвергну!

И начнём мы, пожалуй, с…

 

Касвелл счастливо расплылся в злорадной ухмылке, наглядно представляя себе во всех леденящих душу подробностях, как он будет безжалостно дворковать Магнессена влендишным способом.

[Scud-IIEPBblu]

 

САМОЗВАНЕЦ

Ф. К. Дик

 

– На днях я собираюсь взять отпуск, – сказал Спенс Олам за завтраком. Он оглянулся на жену. – Думаю, я заработал отдых. Десять лет – большой срок.

– А Проект?

– Войну выиграют и без меня. Этот наш глиняный шарик не в столь уж большой опасности. – Олам сел за стол и зажег сигарету. – Один щелчок тумблера в диспетчерской машин новостей и окажется, что инопланетяне имеют право быть над нами. Знаешь, что я хотел бы сделать на каникулах? Я хотел бы устроить поход в те горы за городом, где мы ходили тогда. Помнишь? Я попал в ядовитый плющ, а ты едва не наступила на змею.

– Саттонский Лес? – Мэри начала убирать тарелки. – Тот лес сгорел пару недель назад. Я думала, ты знаешь. Какие-то обширные пожары.

Олам упал на стул:

– Даже не попытались выяснить причину? – он скривил губы. – Никого ничто не волнует. Они все могут думать лишь о войне. – Он сжал челюсти, в его мозгу предстала полная картина: инопланетяне, война, корабли-иглы.

– Как мы можем думать о чём-то ещё?

Олам кивнул. Она права, конечно. Маленькие черные корабли с Альфа Центавра легко обходили крейсеры землян, оставляя их позади, как беспомощных черепах. Это были не сражения, а игра в одни ворота, безнадежно.

Безнадежно, пока защитные сферы не были продемонстрированы Лабораторией Вестингауза. Накрывшие крупные города Земли, а потом и планету целиком, сферы стали первой реальной обороной, первым настоящим ответом инопланетянам – как это машины новостей назвали.

Но выиграть войну – совсем другое дело. Каждая лаборатория, каждый Проект работали днями и ночами, непрерывно, чтоб найти нечто большее – оружие для действенной битвы. Его собственный Проект, например. День за днем, год за годом.

Олам встал, потушив сигарету.

– Словно дамоклов меч. Всегда висят над нами. Я устал. Всё что я хочу – отдохнуть подольше. Но догадываюсь, что все чувствуют себя точно так же.

Он взял пиджак из шкафа и вышел на крыльцо. "Рывок" мог появиться с минуты на минуту, быстрый маленький "жук", который доставит его к Проекту.

– Надеюсь, Нельсон не опаздывает. – Он взглянул на часы. – Уже почти семь.

– Вон "жук" летит, – сказала Мэри, вглядываясь между рядами домов. Солнце сияло позади крыш, отражаясь тяжелыми свинцовыми плитами. Поселок безмолвствовал, шевелилось лишь пара человек. – Увидимся позже. Постарайся не оставаться сверхурочно, Спенс.

Олам открыл дверцу машины и скользнул внутрь, откинулся на спинку сиденья и вздохнул. С Нельсоном был пожилой мужчина.

– Ну? – сказал Олам, когда "жук" тронулся. – Что нового?

– Как обычно, – ответил Нельсон. – Пара инопланетных кораблей сбита, ещё один астероид оставлен из стратегических соображений.

– Станет получше, когда мы выведем Проект в завершающую стадию. Может, это только пропаганда из машин новостей, но за последний месяц я заскучал. Всё выглядит так мрачно и буднично, жизнь потеряла цвет.

– Вы думаете, война бессмысленна? – произнес пожилой мужчина неожиданно. – Вы ведь сами – часть всего этого.

– Это майор Петерс, – представил Нельсон. Олам и Петерс пожали руки. Олам изучал пожилого мужчину.

– Что принесло вас сюда в такую рань? – спросил он. – Я не помню, чтоб видел вас в Проекте прежде.

– Нет, я не в Проекте, – сказал Петерс, – но я знаю кое-что о вашей работе. Моя собственная работа совершенно другая.

Он переглянулся с Нельсоном. Олам заметил это и нахмурился. "Жук" набрал скорость, проскочил через барьер, за безжизненной поверхностью впереди на горизонте появились здания Проекта.

– Чем вы занимаетесь? – спросил Олам. – Или вы не имеете права говорить об этом?

– Я работаю на правительство, – ответил Петерс. – FSA, служба безопасности.

– О? – Олам поднял бровь. – Враги просочились к нам сюда?

– По существу, я здесь из-за вас, мистер Олам.

Олам был озадачен. Он обдумал слова Петерса, но ничего не мог с этим сделать. – Из-за меня? Почему?

– Я здесь, чтоб арестовать вас как инопланетного шпиона. Вот почему я поднялся так рано этим утром. Хватайте его Нельсон…

Пистолет воткнулся Оламу в ребра. Руки Нельсона тряслись, дрожа от выпущенных эмоций, его лицо побледнело. Он глубоко вдохнул и выдохнул.

– Убьем его сейчас? – прошептал он Петерсу. – Я думаю, мы должны убить его немедленно. Мы не можем тянуть с этим.

Олам вытаращился в лицо своего друга. Он открыл рот, чтоб что-то сказать, но слова не приходили. Оба мужчины таращились на него неотрывно, неподвижно и угрюмо от ужаса. Олам чувствовал замешательство. Его голова болела и кружилась.

– Не понимаю, – пробормотал он.

В этот момент "Рывок" оторвался от грунта и рванул вверх, нацелившись в космос. Проект таял под ними, становясь всё меньше и меньше, исчезая внизу. Олам закрыл рот.

– Мы можем чуть подождать, – сказал Петерс. – Сперва я хочу задать ему пару вопросов.

Олам тупо таращился, как "жук" мчится сквозь космос.

– Арест прошел нормально, – доложил Петерс в видео-экран. На экране виднелись черты лица шефа службы безопасности. – Должно быть, оно загружает в себя личность каждого целиком.

– Какие-нибудь осложнения?

– Ни малейших. Он влез в "жук" без подозрений. Не похоже, что моё присутствие особо удивило его.

– Где вы сейчас?

– На выходе, но пока внутри защитной сферы. Летим на максимальной скорости. Можете считать, критический период пройден. Я рад, что стартовые реактивные двигатели этого аппарата оказались в отличном состоянии. Любой отказ в такой момент…

– Дай мне взглянуть на него, – перебил его шеф безопасности. Он вонзил взгляд прямо в Олама, где тот сидел, держа руки на коленях, таращась вперед.

– Значит, это человек. – Он глядел на Олама некоторое время. Олам промолчал. Наконец шеф кивнул Петерсу. – Отлично. Достаточно. – Легкая гримаса отвращения сморщила его лицо. – Я увидел всё, что хотел. Вы совершили нечто такое, о чём долго все будут помнить. Вас обоих ждет представление к награде.

– В этом нет необходимости, – сказал Петерс. – Как велика опасность теперь? Есть ещё вероятность что?…

– Шансы ещё остаются, но не особо. Согласно моему пониманию, это требует устной ключевой фразы. В любом случае, нам приходится принять этот риск. Я должен известить Лунную базу, что вы прибываете.

– Нет. – Петерс встряхнул головой. – Я посажу корабль снаружи, вне базы. Я не хочу зря рисковать.

– Как вам угодно. – Глаза шефа сверкнули, будто он ещё раз взглянул на Олама. Затем его изображение растаяло. Экран погас.

Олам перевел взгляд на окно. Корабль уже миновал защитную сферу, мчался со всё нарастающей скоростью. Петерс торопился, под ним, грохоча под полом, надрывались реактивные двигатели. Они были напуганы, отчаянно спешили – из-за него.

На сиденье рядом с ним беспокойно ворочался Нельсон.

– Я думаю, мы должны это сделать сейчас, – сказал он. – Я всё отдал бы, если мы сможем с этим управиться.

– Успокойтесь, – сказал Петерс. – Я хочу, чтоб вы повели корабль, пока я с ним побеседую.

Он пересел рядом с Оламом, глядя в его лицо. Теперь он дотянулся и робко коснулся его руки, затем щеки.

Олам промолчал. "Если б я мог дать знать Мэри", подумал он опять. "Если б я смог найти способ дать ей знать". Он огляделся внутри корабля. Как? Видео-экран? Нельсон сидел у панели, держа пистолет. Сделать нельзя было ничего. Он был в ловушке, в западне. "Но как же?…"

– Слушай, – сказал Петерс, – я хочу задать тебе пару вопросов. Ты знаешь, что здесь должно произойти. Мы летим на Луну. Через час мы сядем на дальней стороне, на необитаемой стороне. Когда мы сядем, ты будешь сразу передан команде сотрудников, ждущих там. Твоё тело будет полностью разрушено. Ты это понимаешь? – Он взглянул на часы. – В течение двух часов твои части будут разбросаны по ландшафту. От тебя ничего не останется.

Олам выбрался из своего оцепенения:

– Вы мне можете сказать?…

– Разумеется, я тебе расскажу. – Петерс кивнул. – Два дня назад мы получили рапорт, что инопланетный корабль проник через защитную сферу. Корабль выбросил шпиона в виде андроида. Этот робот должен был уничтожить определенного человека и занять его место.

Петерс молча оглядел Олама.

– Внутри робота была U-бомба. Наш агент не знал, от чего эта бомба должна детонировать, но он полагал, что это могло происходить от отдельной сказанной фразы, от определенного набора слов. Робот мог жить жизнью убитого им, войти в его обычную деятельность, его работу, его социальные связи. Он был сконструирован, чтоб имитировать эту личность. Никто не заметил бы разницы.

Лицо Олама побледнело как мел.

– Персоной, которую робот должен был подменить, был Спенс Олам, один из руководителей высшего ранга исследований Проекта. Поскольку именно этот Проект достиг критической стадии, присутствие живой бомбы, проникшей в центр этого Проекта…

Олам уперся взглядом в свои руки:

– Но я ведь Олам.

– Едва робот нашел и убил Олама, это было простым делом – унаследовать его жизнь. Робот был выброшен кораблем восемь дней назад. Замещение, вероятно, произошло в прошлые выходные, когда Олам ходил в холмы на прогулку.

– Но я и есть Олам. – Он обернулся к Нельсону, сидящему за управлением. – Разве ты не узнаёшь меня? Мы знакомы двадцать лет. Ты не помнишь, как мы вместе поступали в колледж? – Он встал. – Мы с тобой были в университете. Мы жили в одной комнате. – Он пошел на Нельсона.

– Держись подальше от меня! – прорычал Нельсон.

– Слушай. Помнишь наш второй год? Помнишь ту девушку? Как её звали… – Он потер лоб. – Такая темноволосая. С которой мы встречались у Теда.

– Хватит! – Нельсон грозно покачал пистолетом. – Я ничего не хочу слышать. Ты убил его! Ты... машина.

Олам взглянул на Нельсона:

– Ты ошибаешься. Я не знаю, что случилось, но робот никогда не достигал меня. Что-то, должно быть, пошло не так. Возможно, корабль разбился. – Он обернулся к Петерсу. – Я – Олам. Я знаю это. Подмены не произошло. Я тот же, кем всегда был.

Он прикоснулся к себе, ощупал всё своё тело. – Должен быть способ это доказать. Верните меня на Землю. Рентгеновское обследование, неврологическое изучение, что-нибудь вроде этого покажет вам. Или, возможно, мы найдем разбитый корабль.

Ни Петерс, ни Нельсон не отвечали.

– Я – Олам, – повторил он. – Я знаю, кто я. Но не могу это доказать.

– Робот, – ответил Петерс, – должен быть уверен, что он настоящий Спенс Олам. Он должен был стать Оламом сознанием так же, как и телом. Он получил систему искусственной памяти, фальшивые знания. Он должен выглядеть подобно ему, иметь его воспоминания, его мысли и интересы, выполнять его работу.

[Scud-IIEPBblu]

– Но было б одно отличие. Внутри робота есть U-бомба, готовая взорваться от спусковой фразы. – Петерс слегка отодвинулся. – Единственное отличие. Вот почему мы доставим тебя на Луну. Они распотрошат тебя и удалят эту бомбу. Возможно, она взорвется, но там это будет не столь важно.

Олам медленно сел.

– Мы там будем уже скоро, – сказал Нельсон.

Он лег на спину, горячечно размышляя, пока корабль медленно снижался. Под ними простиралась изрытая кратерами поверхность Луны, бескрайние просторы руин. Что он мог сделать? Что могло спасти его?

– Приготовиться, – скомандовал Петерс.

В ближайшие минуты он должен умереть. Внизу он смог различить крохотную точку, какое-то строение. Там были люди, команда разрушителей, ждущих, чтоб порвать его на куски. Они должны вскрыть его, оторвать руки и ноги, разломать на части. Не найдя бомбы, они будут удивлены, они всё поймут, но будет уже поздно.

Олам огляделся в маленькой кабине. Нельсон всё ещё держал пистолет. Здесь не было шансов. Если б он только мог попасть к врачу, пройти медосмотр… – это была единственная возможность. Мэри могла б помочь ему. Он лихорадочно думал, его мысли скакали. Только несколько минут, так мало времени оставалось. Если б он смог связаться с ней, как-нибудь передать хоть словечко.

– Спокойно, – сказал Петерс. Корабль медленно спустился, вмявшись в неровную поверхность. Наступила тишина.

– Послушайте, – хрипло сказал Олам. – Я могу доказать, что я – Спенс Олам. Вызовите врача. Доставьте его сюда…

– Вот команда, – показал Нельсон. – Они идут сюда. – Он нервно взглянул на Олама. Я надеюсь, ничего не случилось.

– Мы уберемся прежде, чем они начнут работу, – сказал Петерс. – Через момент нас здесь не будет. – Он надел свой скафандр. Когда он закончил, он забрал пистолет у Нельсона. – Я его постерегу пока.

Нельсон надел свой скафандр, неуклюже торопясь. – Как насчёт него? – Он указал на Олама. – Ему тоже нужен?

– Нет. – Петерс потряс головой. – Робот, наверно, не нуждается в кислороде.

Группа людей была почти у корабля. Они остановились, ожидая, когда Петерс даст им сигнал.

– Давайте! – Он взмахнул рукой, и люди осторожно стали приближаться – неуклюжие, гротескные фигуры в их раздутых костюмах.

– Если вы откроете дверь, – сказал Олам, – это будет означать мою смерть. Это будет убийство.

– Открывайте дверь, – сказал Нельсон. Он взялся за ручку.

Олам наблюдал за ним. Он видел руку человека, сжимающую металлический рычаг. Через мгновение дверь качнется назад, воздух в корабле вырвется наружу. Он должен будет умереть, и сегодня они признают свою ошибку. Вероятно, в иное время, когда не было войны, люди не могли бы так поступать, торопя его личную смерть потому только, что они боялись. Каждый перепуган, каждый готов пожертвовать жизнью одного из-за страха группы. Его убивали потому, что они не могли ждать доказательств его вины. Времени не хватало.

Он поглядел на Нельсона. Нельсон был его другом многие годы. Они вместе пошли в школу. Он был свидетелем на его свадьбе. А теперь Нельсон его убьет. Но Нельсон не злодей, это не его вина. Это такие времена. Наверно, то же творилось во время Чумы. Когда у кого-нибудь видели пятно, тех, наверно, сразу убивали, тоже без секундных сомнений, без доказательств, по одному лишь подозрению. Во времена опасности не бывает иначе. Он их не осуждал. Но он должен был жить. Его жизнь слишком дорога, чтоб ею жертвовать. Олам быстро соображал. Что он мог сделать? Было ли что-нибудь? Он огляделся вокруг.

– Приступим, – сказал Нельсон.

– Вы правы, – сказал Олам. Звук собственного голоса удивил его. Это была сила отчаянья. – Я не должен нуждаться в воздухе. Откройте дверь.

Они замешкались, глядя на него с настороженным любопытством.

– Вперед. Открывайте. Это безразлично, – рука Олама исчезла внутри его пиджака. – Мне любопытно, как далеко вы оба успеете отбежать?

– Бежать?

– У вас пятнадцать секунд чтоб остаться в живых. – Его пальцы скрутились внутри пиджака, его рука внезапно отвердела. Он расслабился, слегка улыбаясь. – Вы были не правы насчет спусковой фразы. В этом отношении вы заблуждались. Четырнадцать секунд теперь.

Две шокированные рожи пялились на него из скафандров. Затем они рванулись, кинулись, дернулись открывать дверь. Воздух со свистом вырвался в пустоту. Петерс и Нельсон вылетели из корабля. Олам кинулся вслед им. Он схватил дверь, захлопнул её. Система автоматики бешено пыхтела, восстанавливая давление воздуха. Олам с содроганием выдохнул. Одной секундой бы больше и…

За окном двое присоединились к остальным. Группа рассыпалась, мчась во все стороны. Один за другим они бросались вниз, ничком на грунт. Олам уселся у панели управления. Он возвращал все лимбы на свои места. Когда корабль взлетел в небо, люди внизу вскарабкались на ноги и вытаращились вверх с раскрытыми ртами.

– Извините, – пробормотал Олам, – но я должен вернуться на Землю. – Он направил корабль на обратный курс.

 

Всё было в порядке. Вокруг корабля стрекотали цикады, нарушая уныние темноты. Олам согнулся над видео-экраном. Постепенно идея оформилась, вызов прошел без проблем. Он облегченно вздохнул.

– Мэри, – сказал он.

Женщина уставилась на него. Она разинула рот.

– Спенс! Ты где? Что случилось?

– Не могу тебе сказать. Слушай, я должен говорить быстро. Этот канал в любую минуту могут перекрыть. Иди в предместье Проекта и найди доктора Чемберлена. Если он не там, найди любого доктора. Приведи его домой, и пусть он там остается. Пусть принесет оборудование, рентген, флюороскоп, всё-всё.

– Но…

– Делай, как я сказал. Торопись. Заставь его быть готовым за час. – Олам наклонился вплотную к экрану. – Всё в порядке? Ты одна?

– Одна?

– Кто-то есть с тобой? Был… был Нельсон или кто-нибудь у тебя?

– Нет. Спенс, я не понимаю.

– Хорошо. Я буду дома через час. И не говори никому ничего. Достань Чемберлена под любым предлогом. Скажи, что ты очень больна.

Он оборвал соединение и взглянул на часы. Миг спустя он оставил корабль, шагая вниз во тьму. Ему предстояло пройти полмили.

Он начал путь.

 

Один свет виднелся в окне, свет рабочего кабинета. Он наблюдал это, стоя на коленях за забором. Не было звуков, никакого движения любого рода. Он поднял свои часы и прочел время под звездным светом. Прошел почти час.

Вдоль улицы проехал "жук". Ничего не изменилось.

Олам оглядел фасад дома. Доктор должен был уже прийти. Он должен быть внутри, ожидая с Мэри. Ему стукнула в голову мысль: а имела ли она возможность покидать дом? Возможно, они её удерживают силой. Может быть, он идет в западню.

Но что ему ещё оставалось?

С записями доктора, фотографиями и отчетами, имелся шанс, шанс доказать. Если он смог бы быть осмотренным, если он смог бы оставаться живым достаточно долго, чтоб они его изучили…

Так он мог бы это доказать. Это был, вероятно, единственный способ. Его единственная надежда находилась внутри дома. Доктор Чемберлен был уважаемым человеком. Он был штатным врачом для Проекта. Он знал бы, его слово в этом деле будет иметь значение. Он мог бы фактами одолеть их истерию, их безумие.

Безумие – вот именно это оно и было. Если б только они могли подождать, не спешить, успеть. Но они не могли ждать. Он должен был умереть, умереть сразу, без доказательств, безо всякого суда и следствия. Простейший тест показал бы всё, но у них нет времени для простейшего теста. Они могли думать только про опасность.

Опасность и ничего больше.

Он встал и пошел к дому. Он поднялся на крыльцо. У дверей он задержался, прислушиваясь. Ни звука. Дом был абсолютно тих.

Слишком тих.

Олам стоял на крыльце неподвижно. Они старались хранить тишину внутри. Зачем? Это был маленький домик, только несколько футов размером, Мэри и доктор Чемберлен должны бы стоять за дверью. Он всё ещё не слышал ничего, ни звука голосов, ничего вообще. Он глядел на двери. Это были двери, открытые и закрытые им тысячи раз, каждое утро, и каждый вечер.

Он положил руку на их ручку. Затем, внезапно передумав, он вместо этого дотянулся до звонка и нажал его. Звонок зазвонил где-то позади домика. Олам улыбнулся. Он услышал движение.

Мэри открыла дверь. Как только он увидел ее лицо, он всё понял.

Он побежал, бросившись в заросли. Офицер безопасности, оттолкнувший Мэри прочь, стрелял мимо неё. Кусты разорвало взрывом. Олам извивался вокруг угла дома. Он бежал вприпрыжку, неистово мчась в темноту. Вспыхнул прожектор, луч света вертелся вокруг него.

Он пересек дорогу и протиснулся через изгородь. Он спрыгнул вниз и перебежал задний двор. Позади него людей всё прибывало, офицеры безопасности, перекрикивающие один другого по мере появления. Олам задыхался на бегу, его грудь вздымалась и опадала.

Её лицо… – он всё понял мгновенно. Сжатые губы, перепуганные, несчастные глаза. Полагающие, что он должен подойти, толкнуть открытую дверь и войти! Они перехватили звонок и сразу приехали, как только он договорил. Наверно, она поверила их версии. Несомненно, она тоже думала, что он робот.

Олам бежал и бежал. Он потерял офицеров, оставленных позади. Видимо, они были не особо горазды бегать. Он взобрался на холм и спустился по его обратному склону. На мгновение он решил вернуться к кораблю. Но где это сейчас? Он притормозил, остановился. Он уже мог видеть корабль, очерченный на фоне неба, там, где он его оставил. Поселок остался позади, он был в предместье на пустыре между населенными зонами, где начинались лес и заброшенность. Он пересек пустошь и вошел под деревья.

Как раз когда он подходил, дверь корабля раскрылась.

Петерс шагнул наружу, контрастно очерченный против света. В его руках был тяжелый пистолет "Борис". Олам остановился, замер. Петерс пялился в темноту вокруг него.

– Я знаю, ты там, где-то там, – сказал он. – Выходи сюда, Олам. Повсюду вокруг тебя люди службы безопасности.

Олам не двигался.

– Послушай меня. Мы поймаем тебя очень скоро. Видимо, ты ещё не веришь, что ты робот. Твой звонок той женщине показывает, что ты всё ещё во власти иллюзии, созданной твоими искусственными воспоминаниями.

– Но ты – робот. Ты робот, и у тебя внутри – бомба. В любой момент спусковая фраза может быть произнесена: тобой, кем-нибудь ещё, любым. Тогда это случится, бомба уничтожит всё на мили вокруг. Проект, женщина, мы все – всё будет убито. Ты понял?

Олам промолчал. Он слушал. Люди, движущиеся к нему, скользили сквозь лес.

– Если ты не выйдешь, мы тебя поймаем. Это лишь дело времени. Мы больше не планируем увозить тебя на Лунную базу. Ты будешь уничтожен сразу же, и мы будем должны смириться с возможностью, что бомба при этом взорвется. Я приказал всем офицерам безопасности, какие только есть, прибыть сюда. Всё графство обыскивается, дюйм за дюймом. Тебе некуда деваться. Вокруг этого леса кордон вооруженных людей. У тебя осталось около шести часов до того, как последний дюйм будет покрыт.

[Scud-IIEPBblu]

Олам двинулся прочь. Петерс продолжал говорить. Он его не видел вообще. Было слишком темно видеть хоть что-то. Но Петерс был прав. Ему некуда деваться. Он был вне поселка, в предместье, где начинались леса. Он мог прятаться какое-то время, но в результате они его поймали бы. Лишь дело времени.

Олам шел тихонько через лес. Миля за милей, каждая пядь графства отмерялась, оставалась пустая, обысканная, изученная, исследованная. Кордон всё время приближался, сжимая его на всё меньшей и меньшей площади. Что оставалось? Он потерял корабль – единственную надежду сбежать. Они были в его доме, его жена была с ними, верила, не сомневаясь, будто настоящий Олам был убит. Он сжал кулаки. А какая-то площадка была усеяна обломками крушения корабля-иглы инопланетян, и на ней остатки робота. Где-то возле разбитого и поломанного корабля.

И робот валялся там – дохлый.

Слабая надежда всколыхнула его. Что если б он смог найти остатки? Если б он смог показать им место крушения, обломки корабля, робота…

Но где? Где он мог искать это?

Он всё шел, растерянно думая. Некое место, не так уж далеко, наверно. Корабль должен был сесть поближе к Проекту, робот должен был собираться пройти остаток пути пешком. Он поднялся на склон холма и огляделся. Поломанный и сожженный. Был ли какой-то ключ, какой-то намек? Он что-то такое читал, что-то такое слышал? Где-то рядом, в пределах расстояния прогулки. Некое дикое место, отдаленное пятно, где нет никаких людей.

Внезапно Олам улыбнулся. Поломанный и сожженный…

Саттонский лес.

Он прибавил шаг.

 

Было утро. Процеженный сквозь поломанные деревья свет солнца лился на мужчину, присевшего на краю проплешины. Олам поглядывал время от времени, прислушиваясь. Они были неподалеку, лишь несколько минут ходу. Он улыбался.

Внизу под ним, рассыпанная по всей проплешине, в обугленных пнях, бывших Саттонским лесом, лежала замысловатая груда обломков. Мрачно мерцая, она слегка блестела на солнце. Найти это оказалось не слишком трудно. Саттонский лес был местом, хорошо ему знакомым, он облазил его много раз за свою жизнь, будучи помоложе. Он знал, где он найдет остатки. Был один пик, который выступал внезапно, без предупреждения.

Снижающийся корабль, незнакомый с лесом, имел не много шансов промахнуться мимо него. И теперь он, сидя на корточках, глядел на корабль, или на то, что от него осталось.

Олам встал. Он мог слышать их уже совсем неподалеку, приближающихся вместе, негромко переговаривающихся. Он напрягся. Всё зависело от того, кто его первым увидит. Если это будет Нельсон, шансов у него нет. Нельсон выстрелит сразу. Он будет мертв до того, как они увидят корабль. Но если б он успел показать, придержать их хоть на миг… – это было б всё, что ему надо. Едва они увидели б корабль, он был бы спасен.

Но если они выстрелят раньше….

Горелая ветка хрустнула. Фигуры появились, неуверенно идя вперед. Олам глубоко вдохнул. Лишь пара секунд осталась, возможно – последних секунд его жизни. Он поднял руки, пристально вглядываясь. Это был Петерс.

– Петерс! – Олам замахал руками. Петерс поднял пистолет, прицеливаясь. – Не стреляйте! – Его голос дрогнул. – Подождите минутку. Взгляните позади меня, через проплешину.

– Я его нашел, – крикнул Петерс. Сотрудники безопасности прибывали, высыпаясь из горелого леса вокруг него.

– Не стреляйте. Взгляните позади меня. Корабль, корабль-игла. Корабль инопланетян. Глядите!

Петерс колебался. Его пистолет покачивался.

– Это там внизу, – торопливо тараторил Олам. – Я знал, что смогу найти это здесь. Горелый лес. Теперь вы поверите мне. Вы найдете остатки робота в корабле. Слушайте, не так ли?

– Там внизу что-то есть, – сказал один мужчина нервозно.

– Стреляй в него! – раздался голос. Это был Нельсон.

– Подожди. – Петерс быстро повернулся. – Я тут главный. Никому не стрелять. Быть может, он говорит правду

– Стреляй в него, – сказал Нельсон. – Он убил Олама. В любую минуту он может убить нас всех. Если бомба сработает…

– Заткнись. – Петерс двинулся вперед по склону. Он вглядывался вниз. – Взгляните на это. – Он подозвал жестом двоих мужчин. – Спуститесь туда и посмотрите, что это такое.

Они помчались вниз по склону через проплешину. Они наклонились, ковыряясь в руинах корабля.

– Ну? – позвал Петерс.

Олам затаил дыхание. Он слегка улыбался. Это должно там быть, он не успел сам взглянуть, лично, но это должно там быть. Внезапно сомнение напало на него. А вдруг робот прожил достаточно долго, чтоб свалить отсюда? А вдруг его тело было полностью уничтожено, сожжено дотла огнем?

Он облизывал губы. Пот выступил у него на лбу. Нельсон таращился на него в упор, его лицо всё ещё выражало ярость. Его грудь вздымалась и опадала.

– Убейте его, – сказал Нельсон. – Прежде чем он убьет нас.

Те двое поднялись.

– Чего вы нашли? – спросил Петерс. Он твердо держал пистолет. – Есть там что-нибудь?

– Похоже, что-то есть. Это корабль-игла, верно. И внутри кое-что есть.

– Я взгляну. – Петерс шагнул за Олама. Олам следил, как он спускается и как снова поднимается к остальным.

Другие тоже ходили вслед за ним посмотреть вместе.

– Это какое-то тело, типа того, – сказал Петерс. – Глядите!

Олам к ним присоединился. Они стояли по кругу, таращась вниз. На земле, согнутое и скрученное странным образом, было что-то уродливое. Оно выглядело человекоподобным, возможно, за исключением того, что было изогнуто так странно, руки и ноги разбросаны во все стороны. Рот разинут, глаза остекленело выпячены.

– Словно машиной сбитый, – пробормотал Петерс.

Олам тускло улыбнулся:

– Ну и?… – произнес он.

Петерс поглядел на него:

– Поверить не могу. Выходит, вы говорили правду всё это время.

– Робот никогда не добрался до меня, – повторил Олам. Он достал сигарету и зажег её. – Он был поломан при крушении корабля. Вы просто все слишком заняты войной, чтоб удивиться, с чего бы это вдруг труднодоступному лесу поймать пожар и сгореть. Теперь вы знаете.

Он стоял, куря, глядя на остальных. Те вытаскивали уродливые останки из корабля. Окоченелое тело, негнущиеся руки и ноги.

– Теперь вы найдете бомбу, – сказал Олам. Мужчины положили тело на землю. Петерс наклонился.

– Думаю, я вижу угол её. – Он протянул руки, прикоснулся к телу.

Грудная клетка трупа была разворочена. Внутри рваной раны что-то поблескивало, что-то металлическое. Все молча уставились на этот металл.

– Это должно было уничтожить всех нас, если б было живо, – сказал Петерс. – Эта металлическая коробка там.

Наступила тишина.

– Я думаю, мы вам кое-что задолжали, – сказал Петерс Оламу. – Должно быть, это был ночной кошмар для вас. Если б вы не сбежали, мы б вас уже…

Он запнулся.

Олам выбросил сигарету: – Я знал, конечно, что робот так и не добрался до меня. Но я никак не мог доказать этого. Иногда невозможно доказать что-то сразу. Это было целой проблемой. Не было никакого способа показать, что я был самим собой.

– А как насчёт каникул? – спросил Петерс. – Я думаю, мы сможем добиться месячного отпуска для вас. Вы смогли бы отдохнуть, расслабиться.

– Я думаю, прямо сейчас я хочу пойти домой, – ответил Олам.

– Отлично, если так, – сказал Петерс. – Как скажете.

Нельсон присел на корточки, рядом с трупом. Он потянулся к блестящему металлу, видневшемуся в груди.

– Не трогай это, – сказал Олам. – Оно может ещё сработать. Лучше дать команде уничтожителей позаботиться об этом потом.

Нельсон промолчал. Внезапно он схватился за металл, запустив руку внутрь грудной клетки. Он потянул.

– Что ты делаешь?!!! – заорал Олам.

Нельсон встал. Он держал в руке металлический предмет. Его лицо было бело от ужаса. Это был металлический нож, игла-нож инопланетян, покрытый кровью.

– Вот что его убило, – прошептал Нельсон. – Мой друг был убит этим. – Он взглянул на Олама. – Ты убил его этим и оставил здесь.

Олам весь трясся. Его зубы стучали. Его взгляд метался с ножа на тело.

– Это не может быть Олам, – ошарашено произнес он. В голове кружилось, весь мир поплыл перед глазами. – Я был не прав?

У него отвисла челюсть.

– Но если это Олам, тогда я должен быть…

Он не закончил предложения, лишь только первую фразу. Взрыв был виден аж до самой Альфы Центавра.

[Gerhard_Barkhorn]

.

[Gerhard_Barkhorn]

.

[Scud-IIEPBblu]

Пилотный релиз для Сэди – с моими искренними извинениями за задержку.

 

Лицо Хелены Борнуа

 

Эти звуки ночи…

Во-первых, звук темноты, создаваемый шелестом морского прибоя, собственно и называемый тишиной. Следующий – ощущаемый буквально кончиками пальцев звук вращения вселенной, как она одолевает свой бесконечный путь сквозь пыльную пелену Времени. И наконец, животные звуки двух людей, занимающихся любовью. Сочные звуки двух совокупляющихся тел. Всегда те же самые, разнящиеся лишь продолжительностью и различной синхронизацией пульсации, подобно генераторам оборудования, разворачиваемого на новых позициях.

Сумбурно захлёбываясь звуками, задыхающийся от возбуждения рот Хелены Борнуа открылся, получая пышущую жаром страсть, краткую, как жизнь листа на ветру. И этот ветер молча промчался мимо, оглушая, словно высасывая вздох и из Хелены Борнуа, и из ее любовника.

В совершенных умах богов, даже чересчур совершенных для понимания смертными, никогда не существовала любовь, столь пронизанная сочувствием, как любовь между Хеленой Борнуа и мужчиной, благодарно принимаемая ею от него. Под ярким сине-белым солнцем никогда не было такой страсти – прочнее стали связавшей незримый горизонт, мерцающий серебристо-белым в чистом виде родием, – доверху заполненной и затягивающей дружелюбием и смехом, нежданными превращеньями во тьме, рисующими двоих, сливающихся воедино, жарко принимающих друг друга полностью и навечно.

Именно так занималась любовью Хелена Борнуа, самая красивая женщина из всех когда-либо глядевших на мужчину глазами, полными восхищения.

Ричард Страйк, единственный из обозревателей околобродвейских изданий для грамотных, однажды назвал ее самой незабываемой суккубой, с какой он только сталкивался. Остряки с Таймс-сквер, разумеется, сочли эту фразу устной порнографией и разнесли её повсюду – они знали, какова была Хелена Борнуа – она была слишком красива!

Но в словах Страйка была и доля правды, его ярлык не врал. Было что-то в Хелене Борнуа такое, что иссушало тех, кто вошел в ее жизнь, оказался в пределах ее досягаемости. Красота – это без сомнения, она была почти что слишком красива. Абингтон, единственный фотограф, кому она доверяла выбор её позы, но их отношения в модельном бизнесе привели к тому, что снимки Хелены Борнуа стали доказательством ее неземного очарования, ее уникальности. Продавали ль те снимки гигиенические салфетки или малолитражные автомобили – зритель сперва видел Хелену Борнуа, и лишь когда ее образ наконец отпустит, лишь тогда – рекламируемый товар.

Из этих двух элементов: красоты, отрицать которую было невозможно, и естества, оставляющего других выжатыми и опустошенными, – элементов, встретившихся и загадочно вступивших во взаимодействие на катализаторе, которым была Хелена Борнуа, выросла легенда. Ее личная жизнь была её собственностью, – нечто особое и редкое для вертящихся в том кругу, где известность имеет свой денежный эквивалент. Кроме лежащего на поверхности, насчёт того, какому молодому исполнителю или заезжей кинозвезде она назначала свидание, о ней было известно немногое.

Как однажды заметил Абингтон любопытному автору статьи из одного глянцевого журнала для женщин: "Когда она покидает студию, я не знаю, куда она идет. Она живет на площади Саттон, но там она бывает редко. Хелена могла бы жить в тумане, и мы бы об этом не узнали. Все, что я знаю, – она самая прекрасная женщина, какую я когда-либо фотографировал".

И это сказано человеком, открывшим Сьюзи Паркер, сделавшим первые снимки обнажённой Элизабет Тэйлор, уполномоченным сфотографировать пятьдесят лучших в мире красавиц для "Лайф", – возможно, стало самым убедительным аргументом для тех, кто готов поклясться, что не рождалось более очаровательного и великолепного существа, чем Хелена Борнуа.

 

Сидя утром в кабинке на углу Линдай, Хелена Борнуа превратилась в истинную Ниагару, объятая улыбками ее спутника. Ее глубокие серые глаза, неуловимо изменчивые и неотразимые, были прищурены во взгляде, тревожном и опьяняющем одновременно.

 

– Джимми, всё кончено, – сказала она с простотой, не допускающей возражений.

 

Строгие сильные черты лица её спутника исказила гримаса. Его взгляд дрогнул от услышанного, и во рту у него вмиг пересохло. Всего неделя, как никому не известный до того Джеймс П. Кнолл стал мульти-миллиардером, главой сети автотранспортных перевозок. Неделя, за которую он познал и опасность, и любовь, и волнение, и экстремальный диапазон эмоций, которые оставили его полностью истощённым. Он провел целую неделю с Хеленой Борнуа.

И вот теперь она оборвала всё это, всего тремя словами.

Без преамбулы, без объяснений, после ночи, столь прекрасной в своей содержательности, в ощущении "неба в алмазах", что он аж решился уж сделать ей предложение, – она вдруг походя разрушила всё.

Джеймс П. Кнолл поднялся из кабинки на Линдай и, без вопросов осознав по её тону, по тону, какого он никогда не думал услышать от нее, что у них действительно всё кончено, положил стодолларовую банкноту на стол за еще не принесенный завтрак, и молча вышел на Бродвей.

Позже в тот же день он достал маленький немецкий короткоствольный револьвер 22-го калибра из своего сейфа в стене и сделал аккуратное почти бескровное отверстие в своём правом виске.

Хелена Борнуа съела лёгкий завтрак, когда его принесли. Модель её уровня не могла рисковать набрать лишний вес.

Позже в тот же день, из-за внезапной смерти своей основной движущей силы, своего президента, "Кнолл Транзит инк." тяжело пошатнулась на бирже, вызвав падение акций, которое со скоростью чумы распространилось на другие автотранспортные фирмы, породив громадные разрушения в промышленности и сельском хозяйстве по всей стране. Все очень внезапно.

 

Хелена Борнуа двигалась ко второму на сегодня своему пункту…

Квентин Дин не было его настоящим именем, но каким бы труднопроизносимым, в силу польского или латвийского происхождения, оно ни было, это никоим образом не умаляло качества его живописи. Квентин Дин, хотя и живущий на чёрством хлебе и консервированном томатном супе на чердаке по 14-ой улице, был, вероятно, самым прекрасным художником-новатором своей генерации. Он еще не был открыт критиками – это произошло бы через год, возможно, через восемь месяцев, если б он смог найти подходящего агента, подходящих знакомых, кто поддержал бы его едой, заставляя работать, выставляя его труды, пока не придёт признание.

Критики еще не открыли Квентина Дина, но Хелена Борнуа – уже.

Она приехала на такси от Линдай и поднялась четыре пролета в воздушную, очень чистую, очень светлую студию Квентина Дина. Хотя и запустелое – если бы не захламлённость прислоненными к стене мольбертами и рамами; если бы не сотни картин, заваливших стену напротив; если бы не огромный матрац, небрежно брошенный в центре студии – жильё Дина было весьма жизнерадостным.

Хелена Борнуа вошла, и солнечный свет, столь холодный и, как для полудня, "слишком холодный для мая", стал теплым и золотым. Она стояла позади него, наблюдая, как он размазывает жар желтой охры поперек городского пейзажа.

Она слегка усмехнулась. Почти весело.

Квентин Дин, погруженный в свою работу до глухоты, вертелся, держа кисть как меч. Он улыбнулся, увидав ее:

 

– Хелена… дорогая, почему ты не позвонила в аптеку?… Они б сказали мне, что ты приедешь.

 

Она снова засмеялась слабым волшебным колокольчиком в пустой студии:

 

– Как ты назовёшь это, дорогой Квентин? – Она указала на картину тонкой рукой в белой перчатке.

 

Он пробовал ответить на ее улыбку по-детски неуверенной своей, но у него не получилось. Он оглянулся на картину, испугавшись, что он, возможно, сделал что-то, чего не заметил, стоя так близко. Но нет, это был лишь способ, которым он хотел сказать это – только верным тоном и только с надлежащим усилием. Это именно его город, который принял его, позволил ему работать, который послал ему Хелену Борнуа, чтобы поддержать его и помочь ему.

 

– Это Третья Авеню. Я пытался внести реализм волшебства воображения мечты, фактически – надземка до того, как её снесли, как её могли б видеть те, кто жил в её тени все те годы и внезапно начал получать солнечный свет. Видишь ли, это – …

 

Она перебила – очень по-дружески, очень сочувственно:

 

– Это смехотворно, Квентин, дорогой. Я имею в виду, разумеется, ты, должно быть, сделал это шутки ради. Ты ж не полагаешь это как часть твоей серии на Манхэттене, не так ли?

 

Он опешил.

Слабея от понимания, что его сила, его хлеб насущный, исходящие от его работы, делали его полноценным человеком. А не эмоциональным калекой, сбежавшим из Чилликоте, Штата Огайо, чтоб найти своё место, – он не стал сильным и уверенным за своими холстами. Но она говорила…

 

– Квентин, если ты ожидаешь безумства, боюсь, я должна буду занять твердую позицию. Ты не можешь рассчитывать, что я приму это для выставки Алексея. Он бы выгнал меня со смехом из галереи, любимый. Слушай, я верю в тебя… даже если ты снова напортачил…

 

Хелена Борнуа надолго задержалась, говоря с Квентином Дином. Она убедила его, она наставила его, она переспала с ним и дала ему силу, в которой он нуждался:

Порезать большинство картин хлебным ножом.

Остальные смыть скипидаром.

Сломать кисти и опрокинуть мольберт.

Упаковать три свои рубашки в картонный чемодан, в котором он привык отправлять по почте домой грязное бельё из колледжа, и возвратиться в Чилликоте, Штат Огайо, где год спустя он целиком погрузился в семейный бизнес плиток и линолеума, чтобы забыть любую блажь об искусстве.

 

Хелена Борнуа двигалась к третьему на сегодня своему пункту…

Когда секретарша доложила, что мисс Борнуа ждёт в столовой, Его Преосвященство Монсеньёр Делла'Буоно небрежно ответил, что он сейчас будет, вот только подпишет бумаги. Когда секретарша была в дверях, Монсеньёр добавил, почти машинально, что, насколько он понял, мисс Борнуа желает обсудить что-то очень серьезное, личную проблему, так что их никто не должен тревожить в столовой. Женщина понимающе кивнула, мимолётно случайно подумав, что добрый Монсеньёр уже не способен дальше поддерживать трепет и ужас в своей челяди, что он явно нуждается в отдыхе перед своим паломничеством в Ватикан в ноябре.

Но лишь дверь за нею закрылась, священник подписал бумаги, не читая их, и отпихнул своё богато украшенное кресло так резво, что оно уперлось в стену. Он подобрал рясу и вышел из своего кабинета в другую дверь, ведущую через короткий коридор в столовую. Он открыл дверь столовой и ступил внутрь.

Хелена Борнуа ждала, прислонясь к длинному дубовому обеденному столу, облокотясь позади руками, поддерживающими её наклонно на весу. Длинный плащ раздвинут на коленях, выставляя одну чуть согнутую и голую стройную ногу. Священник беззвучно плотно закрыл дверь и запер её.

 

– Я ж говорил тебе больше никогда не приезжать сюда, – сказал он.

 

Его голос принадлежал другому мужчине, не тому, кто говорил с секретаршей. Голос этого мужчины был – беспомощность от безнадежности.

 

– Джозеф … – прошептала она. Полностью раскрывшись, сморщенный от влаги, собранный в чашу цветок, нетерпеливо ждавший медоносную пчелу, осыпался без солнца. – Я знаю, в чем ты нуждаешься.

 

Он возвратился к дверям – к дверям, которые он запер, не соображая, что запирал их не от других, но чтоб удержать самого себя. Она расстегнула пояс длинного плаща, распахнула его и дала соскользнуть со своих голых рук.

Хелена Борнуа, гладкая и совершенная, ждала его тела во всей своей наготе.

Он нервно сглотнул и вошёл в нее, задыхаясь лицом, уткнувшимся промеж ее грудей. Она прижала его к ним с выражением христианского милосердия, и он овладел ею, там же, прямо на обеденном столе. И когда он кончил первый раз, и она готовила его ко второму, он попросил ее нарядиться маленькой девочкой, зная, что она всё принесла в своей модной широкоротой сумочке. Короткий передник, белые чулочки, открытые туфли лакированной кожи на пряжках, мягкая лента для волос, узорчатый детский браслет. Как она и обещала. Хелена Борнуа знала, в чём он нуждался, что было за гранью нормы, но не самых диких бредовых мечтаний Монсеньёра, которому было б непозволительно совращать маленьких детей в подвале его храма. Даже в Храме его Души, не говоря уж о Храме его Бога.

Позже в тот же день, он написал бы свою работу, свой долгожданный теологический трактат. Это послужило бы примирению этического иудейско-христианского разногласия. И его Бог воссиял бы радостью в нём. Но не в Хелене Борнуа.

Даже Бог не касается существ вида, называемого Хелена Борнуа.

[Scud-IIEPBblu]

Но тот день был хлопотным для Хелены Борнуа, как, вероятно, и для большинства красавиц Нью-Йорка, и она продвигалась от пункта к пункту, будучи восхитительной, благоухающей невероятной Хеленой Борнуа, каковой она и была. Хлопотный день. Но едва ли сверх того.

 

Она стояла перед зеркалом, восхищаясь собой. Это было банально, и она знала это, но восхищение собой такого красивого животного, как она сама, самовлюбленного по природе своей, могло перейти границы приличия. Она досконально осмотрела своё тело. Это было красиво построенное тело, бесконечно тонкая не имеющая названия грань отделяла простое совершенство от красоты, выжигающей глаза.

Это не совсем выжгло глаза того делегата ООН от великой Восточной державы, кто блеснул серебряной рыбкой в тихой воде, когда увидел, с кем он пристроил своего атташе, но его достаточно обеспокоило и разозлило, что её благосклонность лишит его всякого милосердия и рассудительности на время конференций, начинающихся завтра.

Да, изящное и сводящее с ума тело!

 

В квартире на площади Саттона было тихо, "как в четыре утра", доносились лишь звуки Хелены Борнуа, вешавшей своё вечернее платье (работа для делегатов ООН завершена), и принимающей душ. Квартира не заметила, как Хелена Борнуа надела слаксы и свитер, сандалии и длинный плащ. Тихий звук родился, лишь когда она закрыла дверь.

В фойе швейцар строил в уме собственную версию насчёт Хелены Борнуа и её потребности в такси, и это в конце дня… или рано утром – в зависимости от того, известная модель ты или ночной швейцар.

Таксист удивлённо поднял бровь, когда Хелена Борнуа назвала ему адрес. Какая женщина захотела бы сойти на углу Бэвери в пять утра? Какая женщина, чёрт побери, лицом которой ошеломило его даже в зеркале заднего вида.

И когда такси скрылось в темноту, и его злой красный задний огонёк уменьшился, а потом и вовсе пропал, Хелена Борнуа сориентировалась с направлением и шагнула вниз от Бэвери. Ну что за женщина, право слово!

Ее сандалии издавали мягкие шаркающие звуки в тихой влажной Манхэттанской ночи. Она шла четыре квартала в район пустынных складов, заброшенных домов с чердаками и больных водянкой мозга дворняг, спящих на полпути к смерти в их дверных проемах. Она свернула в переулок, внезапно разинувший пасть там, где за мгновение до того была тьма.

Внизу переулка она остановились перед четвертой дверью, пожалуй, больше доской и грязью, заложенной кирпичом, чем дверью, но, тем не менее, – дверью.

Её стук был странно ритмичен.

Её ожидание было самоцелью, успокоением.

Когда дверь открылась, она безмолвно замерла на мгновение, уставившись на мужчину. Он был примерно четырёх футов высотой, на толстых и словно обрезанных ногах. Его тело походило на бесформенную протоплазму, прорвавшуюся в двух жилистых руках, загорелых дочерна и сильных. Его голова лежала без шеи на плечах, будто предназначенных, гротеска ради, для совсем иной головы, и с непристойным горбом на спине. Его лицо было кошмаром воображения. Два маленьких пузырчатых темно-красных глаза, как у загнанной в угол свирепой белой крысы. Рот глубокой короткой раной без губ и зубов. Загорелая, как портер, кожа, даже более деревянная на сжатых скулах и в изъеденных оспой ямах под глазами фанатика. Масса темных неопрятных грязных волос торчала вниз со скул, как челюсти огненных муравьев. Равная одежда, никакой обуви, длинные ногти с траурной окаёмкой.

Великолепное, прекрасное лицо Хелены Борнуа уставилось на этого мужчину и не нашло ничего интересного, ничего желанного.

Она молча прошла за ним через пустой складской этаж, поднялась по винтовой лестнице ввысь пустынного здания. Наверху лестницы дверь была приоткрыта.

Хелена Борнуа распахнула её и вошла в комнату. Среди пустых ящиков и груд мусора, над темной комнатой возвышался стол с девятью стульями. На восьми из них сидели восемь карликовых существ, ещё более уродливых, чем открывшее ей дверь там внизу.

Дверь позади Хелены Борнуа закрылась, когда уродец, следовавший за нею, направился к своему свободному стулу. Женщина стояла тихо, переминаясь с ноги на ногу, ибо коротышки разговаривали. Она, казалось, отплачивала им тем же безразличием и, фактически, выглядела скучающей. Время от времени она озиралась, ничего не видя.

Коротышки говорили:

 

– Вы слишком далеко зашли! – хрипел один с бородавками на веках. – Слишком далеко! Вся эта путаница. Старые методы были достаточно хороши, я настаиваю. Расходы, издержки, и результаты…

 

– Результаты, – прервал другой, с открытыми язвами на лбу и щеках, – были фантастическими. Во времена автоматизации, рекламы и гласности, единственный способ, которым мы можем надеяться продолжить нашу работу, состоит в том, чтобы использовать современные средства.

 

– Но… – попытался прервать бородавчатый.

 

Растопырив пальцы прокажённого, третий мужчина оборвал его:

 

– Мы не можем позволить себе возврата к прошлому. Мы должны называть вещи своими именами. Ты видел, какого ужаса мы натворили, придерживаясь старых методов. Люди нипочём не приимут идей, если они не будут изложены в близких им понятиях. Теперь, пройдя это тысячу раз, давайте займёмся планированием направлений на следующий квартал!

 

Бородавчатый смолк сердито, неохотно.

Измученная скукой, Хелена Борнуа начала что-то бурчать себе под нос. Слишком громко. Девять лиц обернулись. Один из них сказал с раздражением:

 

– Бо’ол, выключи ее.

 

Больное и грязное существо, открывшее дверь Хелене Борнуа, поднялось и, волоча за собой пустой ящик, остановилось вплотную к ней. Оно влезло на него, и его пальцы оставили жирные следы на ее белом теле, запущенные ей в чёлку.

Полосы грязи на белом прекрасном лице Хелены Борнуа оттого, что коротышка вцепился ей в чёлку и мял мякоть впереди черепа. Вздох сорвался с губ Хелены Борнуа, и её лицо, которое могло сводить мужчин с ума, заставлять их творить зло, рушить их планы, стало совсем никаким, совсем пустым, совсем безжизненным.

Коротышка спустился ниже и начал заново. Голос от стола остановил его:

 

– Бо’ол, вытри ее. Ты же знаешь, что мы должны содержать оборотный капитал в порядке.

 

Когда коротышка оттянул лоскут своей замшевой рубашки, беседа возобновилась. Бородавчатый воспользовался возможностью самоутвердиться:

 

– Я продолжаю настаивать, что старые методы являются лучшими.

 

За столом поднялся ропот, и спор разгорелся снова, пока само воплощение зла вытерло пятна грязи со слишком, слишком красивого лица Хелены Борнуа.

 

Позже, когда они устанут от формулировки своих новых концепций, когда они выдохнутся от тенденций рыночных обязательств, уровней насыщенности и внедрения оптимальных кампаний, они будут обсасывать свои длинные зубы и обладать ею – все вместе, одновременно.

 

Это – забавная история. Клянусь богом. Если вы считаете иначе, только вообразите, как был бы ошарашен Иисус, если б христианский фанатик всучил бы ему одну из своих помятых захватанных грязными руками листовок на Пятой Авеню.

[Сэди]

О да! Благодарю! Начала читать!

[Alf Capone]

А я вот так и не прочитал книгу Скада, которую он мне скидывал год назад. Чувствую себя провинившимся. Но если быть честным, то не зашло. Начинал читать, но сразу же не понравилось.

[Scud-IIEPBblu]

Это нормально. Как вкус фломастеров.

Тем более что не книгу, а всего лишь рассказик. И не мой, а лишь мною переведенный… с грехом пополам.

А про что? Напомните.

[Alf Capone]

Да там что-то про тюрьму было.

[Scud-IIEPBblu]

А, ну да, ну да… Это точно – на любителя.

Хотя тюряга там, вообще-то, только в начале, для затравки – чтоб прикольней вышло, как я понял.

[Scud-IIEPBblu]

Ха!

Кирк меня ввёл в заблуждение.

Вернее, он-то всё правильно сказал – это я с чего-то на совсем другой рассказ подумал. Совсем-совсем.

Точнее, там целая трилогия. Мне ведь разное переводить попадалось. И иной раз это было такое хард-порно, что ни в сказке сказать. Вот я и спутал с одним таким…

Я, кстати, и из него тут отрывочек выкладывал – поприличней, детский совсем. (На 8-ой странице здесь) А на фоне всей трилогии, так и вовсе прямо-таки сияющий ангельской невинностью. ))))

 

Это, кстати, офигенно прикольно бывает – словно Папу Римского в борделе повстречаешь… )))))))

[Scud-IIEPBblu]

Кстати. Насчёт "детских скаок".

Вот этот совершенно детский фрагмент вырезан из перевода офигенно жёсткой (но ещё не самой, вообще-то, жёсткой) порнухи.

А ведь не скажешь же… )))

[Scud-IIEPBblu]

...

 

 

Tale Fourth. Delight.

(Fragment)

 

…А знаете, господа, как я попала под Реализацию?

О, это тоже занятная история – немаловажная часть всей моей повести.

Признаться, в учебе я всегда была полной бестолочью, дурой набитой. Это, понятно, меня вынуждало быть круглой отличницей в школе, что – да, то – да. А как же иначе? Это только умные могут себе позволить лениться, а мне приходилось зубрить часами напролет. Вот вам и результат. Но уже в колледже тамошние преподаватели меня очень быстро раскусили. А уж в университете-то… – что уж там и говорить…

Но быть отчисленной за неуспеваемость я боялась так жутко, что и словами не передать. Да, я могла бы, конечно, сдавать зачеты, что называется, через постель – так, вообще-то, очень многие однокурсницы делали. Но этого я боялась стократно больше, чем быть отчисленной, будто уже тогда каким-то чудом предвидела, что ждет меня впереди, и что моя девственность мне ещё очень-очень сильно пригодится. Видимо – судьба. Не могла я и не понимать, что со всем этим надо срочно что-то решать, и я таки додумалась. О, не извольте сомневаться: быть дурой в учебе, и быть настоящей дурой, дурой по жизни, – это две большие разницы!

Чего такого я придумала? Да просто вспомнила кое-что занятное из детства… – и решила стать спортсменкой.

…Я тогда, видите ли, как раз только что закончила начальную школу, когда мне довелось побывать за границей. Да не просто за границей, не на каком-нибудь там курорте – нет, в тылу врага! Да-да, вот представьте себе!

Была тогда, знаете ли, такая жуткая страна. Странная и непонятная, жившая по совершенно невообразимым, ужасным и диким законам. Огромная и могучая, но совершенно неправильная. Там, представляете себе? – даже денег ни у кого никогда не было. И никакой собственности, соответственно, – тоже. У них там – жуть какая! – всё было общее: земля, заводы, фермы, дороги, машины, шахты, нефтепромыслы… всё, абсолютно всё. Даже женщины и дети. Прямо не страна, а один огромный концлагерь – так нам ещё в начальных классах учителя объясняли. И вот эта страшная страна была, понятное дело, ужасно агрессивной – она, как нам говорили, очень хотела, чтобы и мы все тоже жили точно так же неправильно, по-скотски, как они, а потому, разумеется, всё время завоевать нас собиралась. И нам для защиты от этого злобного агрессора приходилось держать огромную армию, вооруженную множеством ужасных бомб, чтоб на нас напасть было страшно. Мы ведь ни в коем случае не хотели, чтобы нас заставили тоже жить по таким ужасным законам. Да они, вообще-то, потом и сами поняли, что живут неправильно, что так жить нельзя. А поскольку они никак по-другому жить и не умели, то не стали долго валять дурака, а просто исчезли, вымерли навсегда. Ну, да и – слава богу!…

Но тогда эта ужасная страна ещё существовала, и именно в неё мне пришлось отправиться. Ну, нет, не разведчиком, конечно, или, скажем, диверсантом. Нет, всё, разумеется, гораздо проще. Генералам, видите ли, тоже нужен отдых – они ведь тоже люди, хоть и генералы. Вот они и додумались: чтобы можно им было отдохнуть хотя бы летом, посылать во вражескую страну на лето детей из своей страны, а те – чтоб своих к нам на лето присылали. Такой вот, значит, обмен заложниками, чтобы этим злобным варварам хоть временно воевать не особо хотелось. Их-то генералы, конечно, были этим страшно как недовольны, но их мнения, слава богу, никто и не спрашивал. Да и спрашивать не собирался. Никогда. Потому что – диктатура.

А вот у нас… Сами понимаете: целых два месяца ребенок твой будет заложником – жуть, правда? Какая, спрашивается, мать на такое согласится? Но если власти велят – приходится. Попробуй-ка тут покочевряжиться! Ага, как же! Это что, вообще, будет, если каждый вздумает своевольничать? Да и если подумать… – вы ж понимать должны: всё-таки целых два месяца твоего ребенка кто-то будет кормить-поить, одевать и заботиться, приглядывать за ним. Если, не дай бог, понадобится – то и лечить. И всё совершенно бесплатно! Тебе ведь это ни единого гроша не будет стоить. Даже за дорогу в оба конца платить не надо. Существенная экономия, что ни говори. Меня вот, к примеру, там запросто вылечили от аллергии на арахисовое масло. А вот наши медики этого до сих пор не умеют. А и умели бы – так откуда ж на это нам денег взять? Таких миллионов моему папаше, поди, и за десять жизней не заработать! Ещё меня там избавили от веснушек. Только это не медицина вовсе – это у них есть такие… как бы это сказать? – ну, бабки-колдуньи, вроде ведьмы из сказки, но только взаправдашние. Это меня девчонки местные к такой знахарке привели. И что-то там ей про меня такого по секрету нашептали на ушко. Но та, в общем-то, их даже слушать не стала – просто руками мне перед носом повертела, а потом дала разок умыться каким-то зельем. Помню только, что пахло оно лесными травами да цветами… А наутро у меня уже ни одной веснушки не осталось. У меня их, между прочим, до сих пор не бывает. Хоть иной раз и жалею о том…

Но главное, всё это – совершенно бесплатно!

В общем, я прекрасно понимаю: мои родители были совершенно правы, что согласились на лето меня туда отправить. "На отдых" – как это зачем-то лицемерно называли чиновники из школьного департамента.

Собственно говоря, я ведь там действительно прекрасно отдохнула! Концлагерем та страна была, или нет, а мне там неописуемо понравилось. Нас, детей-заложников, там держали в ещё одном концлагере – он так и назывался: детский летний лагерь "Пионерский", хотя никакими пионерами там, разумеется, даже не пахло. Ни тебе ковбоев, ни тебе мулов, никаких таких пустынных прерий до горизонта. Наоборот, всё просто, современно и очень удобно. Вот не скажи мне, что это – концлагерь в концлагере, так я бы подумала, что попала на шикарный курорт, какими их у нас в кино показывают. Только вместо океана с акулами и штормовым прибоем, купались мы все здесь в огромном тихом теплом озере, с такой чистой и прозрачной водой, что, если с лодки глядеть за борт прямо вниз, то видно аж до самого каменистого дна, как там здоровенные рыбы величаво проплывают по своим делам.

"Все мы" – это я имею в виду не только нас, заложников-иностранцев, но и местных детей. Их в этом концлагере было гораздо больше, раз так в двадцать. И что вы там ни говорите, а я ни за что не поверю, будто их сюда согнали в качестве надсмотрщиков – типа, нас охранять, чтобы не сбежали. Нет, они просто жили здесь вместе с нами, жили так же, как и мы. И мы все вместе играли, ходили гулять в лес и купаться на озеро, сидели вечерами у большого костра, рассказывая забавные истории и даже пытаясь петь с ними их странные песни. Они вообще от нас отличались только тем, что одеты были все одинаково, в очень странную такую униформу. Особенно меня удивило поначалу, что все они зачем-то носят повязанными на шею странные ярко-красные платки – все-все, даже мальчишки. И даже их фюреры – здоровенные лбы, этак где-то студенческого возраста, – тоже носили такие же, но только называли их почему-то не платками, а галстуками. Стеснялись, наверно, что взрослые парни, а ходят в платочках. Вот эти, как я поняла, действительно были тут вроде как охраной. Но только на службу все они откровенно плевали – порядки в этом концлагере были настолько либеральными, что просто уму не постижимо. Я вот, например, когда меня к колдунье водили, очень переживала, что уже поздно возвращаться, что нам с девчонками так и придется заночевать в кибуце, где эта ведьма живет, и что нам потом за это здорово влетит. Но потом оказалось, что нас даже так и не хватились, никто так и не узнал, что ночевали мы за пределами концлагеря. Да нас там, похоже, и пересчитать-то удосужились вообще лишь в самом конце, уже отправляя домой. Да оно, собственно говоря, и понятно – какая разница, где ты, если уж вся страна – концлагерь. В общем, что ни говори, а мне это очень понравилось: когда все дети – общие.

Но пока меня туда везли, ничего этого я ещё, разумеется, знать не могла. Наоборот, я себя чувствовала пленницей, которую везут в неволю. Ненадолго, правда, мне ведь обещали, что я вернусь домой всего через пару месяцев… – если, конечно, за это время война всё-таки не начнется. Конечно, мне было ужасно страшно. Но при этом я одновременно чувствовала себя, как бы это сказать… – ну, едва ли не героем, что ли. Туда ведь далеко не всякого отправляли. Как моим родителям прозрачно намекнули, всё дело в том, что я у них – круглая отличница. Ага, ведь кого попало в заложники взять ни один дурак не согласится – надо для этого чего-то стоить. Детей богатеньких родителей, наверно, тоже можно было бы послать, но разве вам миллионер какой-то на это пойдет? Отличники – другое дело. С одной стороны – вроде как и ценность, типа, интеллектуальный потенциал, будущие мозги Родины. А с другой – все как на подбор, дети простых бедняков. Удобно. И родители возражать не станут, и враги довольны тоже. Почём им знать-то, кто у нас в отличниках. В общем, что ни говори, а я ощущала нечто такое, будто жертвую собой во имя любимого своего Отечества. Глупо, да? – но ведь и лет-то мне тогда было…

Везли нас сперва автобусами – школьный департамент раскошелился. Не далеко, только до аэропорта. А там нас уже ждали вражеские самолеты. Ух, какие огромные! И сразу видно, что военные. Они хоть и оказались оборудованы изнутри для перевозки пассажиров, но сразу было ясно, что это – бомбовозы. Слишком уж отличались они изнутри от того, какими я видала в кино роскошные интерьеры наших фешенебельных авиалайнеров. Сразу понятно, что всю эту начинку в два счета можно выкинуть из них, как дешевую декорацию, – и хоть сейчас лети бомбить кого угодно. Но когда-нибудь слетать хоть куда-то на настоящем авиалайнере я ведь и мечтать никогда не смела. А на этом вражеском бомбовозе… – на нём, кстати, мне вовсе не показалось недостаточно уютно. Напротив, это в каком-то смысле было очень даже шикарно. Настоящий военный самолет! Прочный, скоростной, надежный – такой, поди, и сбить-то никак невозможно. И пусть там разные дураки-богатеи летают себе на хлипких посудинах, едва не разваливающихся ещё на взлете, – сколько раз я видела по телевизору, к чему это их то и дело приводит. А этот – ух, красавец!

Правда, лечу-то я на нём, как ни верти, а в неволю, в ужасный концлагерь с его зверскими законами. Ну и что! Это даже хорошо, что я на нём сейчас лечу, что везет он меня. А ведь мог бы сейчас, наверно, нести уйму ужасных бомб. Да как сбросил бы их на мой родной город…

Нет, пусть уж лучше всё будет так, как получилось. Пусть!

Когда мы долетели, оказалось, что до места заключения нам ещё предстоит добираться на небольшом теплоходе вверх по реке, а потом ещё пару километров идти пешком. Будут гнать нас колоннами под конвоем автоматчиков с огромными злыми псами – подумала я. В каком-то кино я нечто подобное когда-то видела. Там, правда, было что-то про войну, и гнали там не детей, а военнопленных – усталых мужиков в изорванной в боях неправдоподобно грязной военной форме, не столько, как мне тогда показалось, удрученных пленом, сколько довольных, что им больше не нужно убивать и погибать самим. Но тут вдруг выяснилось, что добираться нам предстоит вместе с детьми из этого города, родители которых работают на одном из его крупнейших секретных оборонных заводов. Это меня очень удивило. Не так даже удивило то, что военные заводы у них все называют предприятием оборонной промышленности – им, видимо, так приказано, а может, просто здешние жители и сами не в курсе, что живут они все в стране-агрессоре. Но вот почему своих детей они тоже гонят на лето в концлагерь? Может, те в чём-то таком ужасно провинились? Малолетние преступники? Но какой же идиот позволит родителям, чьи дети – преступники, работать и дальше, да ещё и на военном предприятии? Абсурд! Дикий, никак и ничем не объяснимый абсурд…

Я даже как-то не заметила за этими странностями, что меня совсем не удивила новость: эти дети живут с родителями! Они, значит, не настолько уж и общие, как нам это внушали. Но расспрашивать подробности я тогда так и не решилась. Зато эти "малолетние преступники" мне сами радостно поведали, что нашей группе, оказывается, повезло – нас определили в тот лагерь, куда едут они. А вот наших сверстников, прилетевших предыдущими самолетами, всех отправили в другой – и им досталось ехать по железной дороге, обычной электричкой. Ничего интересного, никакого удовольствия, почти как в каком-нибудь скучном метро.

Да, они были правы – прогулка на небольшом кораблике оказалась просто восхитительной. Я уже даже не жалела, что прилетели мы так быстро, что насладиться полетом я так и не успела до конца, – зато как теперь приятно плыть по реке!…

Нет, жаль, конечно, что их самолеты – военные, и потому летают так быстро, но я ведь прекрасно помнила, что всего через пару месяцев мне посчастливится такой же полет ещё раз повторить. Это я так себя утешала уже в постели, засыпая. Вспоминая, как после замечательно проведенного времени на борту теплохода, везшего нас по широченной реке меж неописуемо живописных берегов до самого её истока, где она берет своё начало, вытекая из громадного озера, нас, огромную ораву школьников, кормили в припортовом ресторане. И там, кроме нас, обедали ещё и взрослые. И эти взрослые, в отличие от нас, накормленных бесплатно, платили за обед. Деньгами, между прочим, платили. Не особо похожими на наши, что совершенно не удивительно, но всё же – деньгами! Нас, кстати, предупредили, чтоб мы не стеснялись, чтоб попробовали побольше разных блюд: хоть столовая в лагере тоже очень неплохая, но ведь этот ресторан особый, с местным колоритом, специально для орд интуристов, со всего мира съезжающихся глазеть на достопримечательности здешней старины, – и потому кухня в нём просто уникальная. А нас и не приходилось особо уговаривать! Особенно – прилетевших: летели ведь мы с самого утра, а на самолете, кроме содовой и леденцов, есть не особо-то станешь, укачать же может. И перед речной прогулкой нас тоже кормить не стали: то ли так берегли наш аппетит для этой столь изысканной трапезы, то ли это из опасения, как наши желудки переносят речные вояжи. Короче, на отсутствие у нас аппетита теперь жаловаться было бы грешно. К тому же – когда всё бесплатно. А потом мы долго-долго гуляли по лесу, лениво плелись после непривычно сытного обеда. И, представьте себе! – без собак и без автоматчиков. Вообще без конвоя, я имею в виду.

Вот так-то!

[Scud-IIEPBblu]

И вспоминая всё это теперь, лежа в постели из совершенно непривычных мне натуральных материй – да-да, тут даже подушки оказались набиты птичьим пухом! – вспоминая, как я жутко боялась, что спать по ночам здесь придется всем вместе, вповалку; как мечтала, чтоб мне хотя бы повезло оказаться в бараке с нарами; как надеялась ночевать хотя бы на их неструганных досках – лишь бы не на земляном полу с бегающими прямо по тебе здоровенными голодными грязными крысами; как я вообще черт-те что думала про эту страну, и уже догадываясь, как много мне ещё предстоит сделать для себя открытий… – господи, как же стыдно мне было за все мои кошмарные ожидания!!! Какой же свиньей неблагодарной я себя теперь чувствовала! И как мне стыдно было за свою Родину, где меня, наврав мне с три короба и продолжая врать с рожденья до самого отлета, вырастили такой безмозглой идиоткой!…

Наутро я, проснувшись в радужном настроении, вспомнив, как вчера мучилась, засыпая, угрызеньями совести, вздумала малость пошалить. Я нашла карандаш и нарисовала им штрих на стене спальни, за спинкой своей койки. В каком-то кино мне доводилось повидать, как точно такими штрихами на стене угрюмой тюремной камеры её узник вел отсчет проведенным в ней дням, неделям, годам… Почему-то мне взбрело в голову, что так я очень удачно спародирую вбитую мне в башку дурацкую тему насчёт неволи, заключения и т.п. – смешно и остроумно. Отомщу, так сказать, своим собственным идиотским предубеждениям.

День прошел необычайно насыщенно – я столько нового узнала, столько досель неведомых впечатлений успела получить… даже кино здешнее посмотрела – до колик смешной и глупый фильм, хоть я в нём почти ничего так и не поняла. А ещё под вечер мальчишки на озере удили рыбу, и для меня, девчонки, помня, видимо, что я тут – зарубежная гостья, они сделали-таки исключение: вняв моей просьбе, дали мне попробовать этого чисто мужского развлеченья. Я научилась забрасывать снасть, водить поплавок, подсекать и вытягивать добычу. О, да я даже поймала небольшую рыбешку! Сама – они мне только червяка на крючок насадили. Конечно, друг друга за такой улов они бы точно засмеяли, но меня они с неподдельным восхищением долго хвалили, даже обещали научить блеснить на спиннинг. И потом, когда уже стемнело, и у вечернего костра мы все ели сваренную ими обалденную уху – не с голоду, разумеется, а просто потому что вкусно и романтично, – ели прямо из котла, чтобы было натуралистичней, черпая одной на всех ложкой по очереди, – так вот, прежде чем нас угостить, пригласить разделить с ними это экзотическое лакомство, мальчишки торжественно объявили, что в этой ухе есть и мой улов тоже. А потом, под бурные овации собравшихся, предложили мне, по такому случаю, отведать первой. Признаться, я была просто буквально польщена таким к себе вниманием, таким неслыханным уважением.

Ночь была прекрасной – теплой и полной романтики. Все засиделись у костра допоздна. Ну, я ведь уже говорила, что порядки тут царили настолько вольготные, что прежде и вообразить подобное я не смогла бы. А вот меня сызмальства укоренившаяся привычка вынудила, если и не соблюдать режим, о чём здесь и речи быть не могло, так хотя бы пытаться, хотя бы саму себя обманывать, будто я как-то худо-бедно стараюсь это делать. Вот так я и оказалась в спальне опять одна. Но только утром это случилось оттого, что я бездарно продрыхла, сама ещё не зная, какой интересный день давно уж начался, а теперь я заставила себя покинуть у костра продолжавшую развлекаться компанию, чтобы лечь спать не слишком поздно, дабы завтра снова не проспать. Утреннюю зарю застать я, конечно, и не мечтала – наслышана уже была, какие здесь летом ночи короткие, но являться завтра в столовую, как сегодня, когда все уже позавтракали, и чувствовать себя недисциплинированной разгильдяйкой, да ещё и повторно, мне было слишком уж стыдно.

И тут я, ни с того ни с сего, вдруг вспомнила про свою глупую игру в узницу. Карандаш мой нашелся сразу. Не сразу я решила, сколько штрихов мне следует добавить: почему-то у меня выходило, что ставить их надо два сразу, хотя я точно помнила, что рисовала первый сегодня утром, то есть, нужен только один, да и тот – лишь завтра, поутру. Потом всё-таки решила, что нарисую целых два – один будет за завтрашний день, просто воспользуюсь тем, что сейчас меня некому видеть…

Вот за этим-то занятием меня и застал фюрер.

Вообще-то, это был не наш фюрер, наш всегда так громко топает, что ему попасться я уж точно никак не опасалась. А этот просто проходил мимо, и его, по-видимому, крайне удивило, что в спальне горит свет и там даже кто-то уже находится. Вот он и застукал меня сквозь распахнутое настежь по причине летней жары окно девичьей спальни. Может быть, это просто от удивления его голос показался мне таким ужасно строгим, когда он потребовал отчета, какого дьявола я тут вытворяю, за каким чертом нагло порчу народное достояние? А может, он нарочно решил самую малость добавить строгости, чтоб нагнать страху на такую вот злостную хулиганку.

И это ему удалось!!!

О, ещё и как! Он-то, возможно, и сам не ожидал такого эффекта. Он, наверно, не сразу понял, кто я такая – я ведь уже успела раздеться ко сну и теперь оставалась в одной ночной сорочке. Вы ж не думаете, надеюсь, что тамошние девчонки даже на ночь не снимают своих красных платочков с шеи? Так вот, для местной девочки этот грозный тон, возможно, ничего и не значил бы – но только не для меня! Я, как на грех, моментально вспомнила все свои страхи, ещё вчера едва не сводившие меня с ума. Я буквально оцепенела, потеряла дар речи, меня всю вмиг обдало холодным липким потом… да я вообще едва сознанья не лишилась со страху!

Сама не знаю, как я сумела объясниться. Видимо, это было в каком-то полубреду. Я даже не уверена, что именно я ему говорила, как объясняла своё, согласитесь, довольно-таки странное занятие, нормальным которое уж никак не назовешь. Я даже не вполне уверена, что мне тогда действительно удалось выдавить из себя хоть слово членораздельной речи. Думаю, он меня так и не понял вообще.

Потом этот грозный фюрер – удивительно ловкий такой и физически крепкий юноша, хотя и совсем небольшого роста, чуть выше меня, пожалуй, хоть и старше лет на пять, – проворно вскочил к нам в спальню прямо через окно – прямо с места, одним махом, не приседая и не разгоняясь перед прыжком и не прикасаясь к подоконнику, – и принялся, подойдя поближе, сам изучать моё художество. Долго, минут пять, наверно. И с таким грозным видом, будто он поймал меня, как минимум, за закладкой мины под рельсы. Я аж успела окончательно спятить со страху, потом распрощаться со своей жизнью, затем отчаяться до полного безразличия, до отстраненной тупой апатии… и даже совершенно успокоиться, наконец.

Но его приговор меня просто ошеломил: "Порка. За это у нас полагается порка. Публичная, при общем сборе, и без счета – до полного обморока…" Дьявол! Да я просто ушам не могла поверить! Как это так – порка?! Как можно?! Что за бред! За что?! Почему?! По какому праву?!

Тут я, видимо, в истерике неправильно спросила… – или же он нарочно сделал вид, будто понял меня превратно:

 

– По чему, спрашиваешь? Знамо дело – по жопе. По голой жопе. Поняла? Как правило, обычным брючным ремнем, но если очень хочешь – так можно и розгами, только попроси. Ну? Ещё вопросы?…

 

Но мне уже, разумеется, было не до вопросов. Уже почувствовав саму себя совершенно беззащитной перед дикими местными нравами, а потому и безнадежно обреченной на это жутко унизительное наказание, сама уже не зная, чего мне больше бояться: вот этого дикого унижения или боли, представлявшейся мне абсолютно нестерпимой, – я оставалась способна лишь только умолять о послаблении, так или иначе стараясь хотя бы выпросить себе не столь болезненный приговор, или пусть даже просто не такой позорный. Клялась ему, что никоим образом не желала как-то оскорбить здешние обычаи, уверяла, что это была с моей стороны просто неудачная шутка, доказывала, что никакой порчи народного имущества не произошло, ведь следы карандаша элементарно можно стереть одним касанием пальца. В конце концов, пришла к последнему, самому, как мне казалось, незыблемому аргументу: да меня ж ведь никто не предупреждал!

О, вот с этим-то как раз оказалось всё в порядке: да, никто и ни о чём. И правильно! Ведь наказание полагается не за ослушание, не за факт нарушения табу. Оно положено за саму тенденцию, за наличие внутренней предрасположенности совершить прегрешение – и очень даже хорошо, что таковая тенденция была своевременно выявлена: на то ведь она и порка, чтобы меня от подобной тенденции навсегда излечить. Так что я напрасно пытаюсь сорвать мероприятие, как раз полезное именно мне самой. Мне б, мол, дуре, наоборот – радоваться бы да благодарить…

Боже, как я его только не умоляла! Я даже, помнится, пала на колени, пыталась ноги ему целовать. Ох, какой же дурой я тогда была!

Но ног ему поцеловать фюрер мне так и не позволил. Наоборот, заявил, что вот это, мол, тоже, на его взгляд, пагубная тенденция – так что если я не хочу быть выпоротой ещё и за это, то давай-ка, дескать, девка, без эксцессов…

И я смирилась.

Черт возьми, да я ведь и не на такое, как мне казалось, заранее была готова. Я ведь сюда ехала, ожидая оказаться в настоящем концлагере, на каторге, я же думала, что меня здесь камера пыток будет ждать чуть не ежедневно. А тут всего-то одна порка?! Подумаешь! Было б, вообще, о чём страдать. А что пороть меня будут прилюдно с голой жопой… – так сама ведь виновата, за дело ведь, не как-нибудь там.

Короче, я смирилась. Полностью. И вот тогда это фюрер, воочию видя мою обреченную покорность, таки сжалился надо мною. Самую малость. Он извинился, что простить меня, избавить от заслуженного наказания, оставить не выпоротой, никак, к сожалению, не может, но всё же предложил мне, в порядке небывалого снисхождения на первый случай, провести эту экзекуцию не при общем сборе, не на глазах у всего построенного шеренгами лагеря, а лишь в присутствии одних здешних фюреров. Но только при условии, что меня не придется связывать, что я сама буду смиренно стоять в подобающей позе и терпеть наказание, не смея ни разу даже шелохнуться. Только придется для этого съездить в кибуц на лагерном автобусе, чтобы мои сверстники не узнали, что меня наказывали против правил, не при общем сборе. А там, в кибуце, рядом с танцплощадкой, где всю ночь шумно гуляет местная молодежь, есть баня. Она ночью пустует, поскольку моются здесь все лишь с утра, по субботам, – так что никто снаружи и не услышит, как я в той бане буду надрывно орать во время порки. За это можно не бояться.

О, я, разумеется, тут же с радостью согласилась! Ещё бы! Такая неслыханная поблажка… Я даже пообещала ему, преисполненная радостной благодарности, что никогда и никому не признаюсь, что он соизволил даровать мне такую невероятную милость, рискуя сам как-то пострадать за нарушение здешних суровых порядков.

До кибуца мы доехали быстро, это оказалось совсем недалеко. В лагерном автобусе легко разместилась дюжина с небольшим фюреров нашего лагеря. И ещё, конечно, я, всю дорогу продрожавшая, как в лихорадке, в ожидании ужасного, но справедливо заслуженного мною наказания, на которое меня везли. Всё ещё не зная, смогу ли я вытерпеть предстоящую боль, но с грядущим своим унижением уже обреченно смирившаяся. Только одного фюрера, именно нашего, оставили в лагере – на всякий случай, за порядком приглядывать. Ну и, возможно, в наказание за меня, за то, что мою провинность не он сам обнаружил, хотя, конечно, должен же был. Впрочем, этот здоровяк и сам-то не особо, как я поняла, хотел с нами ехать в кибуц, больно уж ленив он оказался – предпочел выспаться.

А потом, после бани, мы все пошли на танцплощадку – искать нашего шофера. Он, видите ли, как только нас довез, отправился на танцы, пообещав, что, как он выразился: "Всё будет в норме, не беспокойтесь". Но когда удалось его разыскать, он уже был нетрезв, и его не стали отрывать от пары местных девок, ничуть, на мой взгляд, от него в этом не отставших. А потому и фюреры решили потусоваться малость с местной молодежью, а потом вернуться к утру в лагерь пешком через лес. "Выкупаемся заодно по дороге – давненько что-то ночью в озере не плавали, а?" Ну, а уж водитель… – сам пусть пригоняет обратно автобус, когда протрезвеет.

[Scud-IIEPBblu]

И вот на этой сельской дискотеке я танцевала с выпоровшим меня фюрером. Он так нежно меня обнимал в полумраке, ласково гладил обеими руками мою выпоротую жопку и при этом жарко шептал мне на ушко: какая, мол, я, оказывается, красивая, когда голая, да как ему неописуемо понравилось глядеть, как смиренно я стояла на четвереньках, припав плечами к полу и высоко задрав кверху свою задницу, пока он её порол. И я, признаться, аж вся млела от счастья, думала, что с ума сойду – так мне это было приятно, такие теплые, прежде неведомые мне чувства это во мне пробуждало… Просто верх блаженства!

На этой дискотеке, кстати, оказалось немало девчонок из нашего лагеря, втихаря смывшихся сюда, чтоб потанцевать с местными парнями, никак не ожидая, видимо, так глупо попасться. Но фюреры на них ни малейшего внимания не обращали. Оно и понятно – кому ж в таком возрасте не хочется. Вот и эти, типа, взрослые уже, но хорошо, видимо, ещё помня самих себя в таком возрасте, дружно делали вид, будто они ничего такого даже не заметили.

А вот саму порку я, увы, даже не помню. В моей памяти осталось только, как жутко стыдно было мне самой покорно стягивать с себя ночную сорочку, обреченно обнажаясь догола перед жадно пялящимися на меня почти уже взрослым парнями. Да ещё в лучах такого яркого света, какого в бане я уж никак не могла ожидать. Я даже благодарна уже была, что фюрер решил прихватить мою одежду с собой и потому мне пришлось ехать в автобусе, сидя в одной ночной сорочке. Ведь раздеваться догола у них у всех на виду с самого начала… – боже, да я бы тогда уж точно со стыда с ума спятила б!

А вот порол ли он меня на самом деле? Я, честно говоря, до сих пор этого не знаю. Да, жопа моя горела так, что у меня аж в носу пощипывало, когда во время танца он мне её нежно гладил и легонько, как бы нерешительно, мял пальцами. Только это было, как мне теперь кажется, скорей уж от удовольствия, что такой шикарный парень соизволил меня взять за жопу и нежно пощупать, чем от порки перед этим, которая, если и была вообще, то мне всё равно почему-то совершенно не запомнилась. Да и чем, спрашивается, он мог бы меня пороть? Никаких брючных ремней в том лагере никто не носил; ни плетей, ни розог в автобусе никто не вез – уж я бы, в ожидании предстоящей мне порки, их точно заметила бы. Никак не могла не заметить – ведь я вся так тряслась со страху, гадая, чем же меня будут сейчас пороть, и вынесу ли я предстоящую жуткую боль. В той бане, правда, я сумела разглядеть в полумраке предбанника висящие там зачем-то букеты каких-то веток, но они мне показались для порки ну совершенно непригодными, слишком уж короткими для этого, да и покрыты были сплошь множеством мелких, но пышных и чересчур мягких на вид листочков. Не знаю, не знаю…

А уж что сознанья я там таки лишилась… – точнее говоря, в тот момент, с какого я уже хоть что-то снова помню, оказалось, что я стою на четвереньках вся мокрая, будто меня водой окатили, возможно, приводя в чувства после обморока, – так это, думаю, я вполне могла сомлеть со стыда. Наверно, в действительности так оно и было: стоило лишь мне опуститься голышом на четвереньки и задрать у них на виду свою голую жопу… Да я вообще не понимаю, как я не лишилась чувств, ещё только поняв, что такого жуткого срама мне уже никак не избежать. Так что это просто чудо, что я сумела благополучно доехать, своими ногами дойти до места своей экзекуции и даже сама обнажиться… – а не лишилась чувств ещё в лагере.

Много позже, когда мы уже подружились с ним, тот фюрер мне признался, что, вообще-то, всё это было дурацким розыгрышем. Оказывается, на меня донесли мои соседки по спальне. У них, видите ли, так принято – все друг на друга постоянно ябедничают. Это у них в стране такой обычай, такое своеобразное всенародное развлечение. Типа, национальная игра такая. Оказывается, это очень полезно – способствует соблюдению порядка, да и власти местные так постоянно в курсе, чем народ живет, чего хотят люди, чего им, быть может, недостает. И все доносят с радостью, безо всяких колебаний, зная заранее, что ничего плохого за это заведомо никому не будет.

Вот точно так же донесли и на меня – из самых лучших побуждений. И были правы – уже на той сельской дискотеке я была так счастлива, что, вот знай я тогда, кому этим обязана, – была бы невероятно благодарна всем донесшим на меня соседкам по спальне. Хотя, конечно, пуще всего мне следовало быть благодарной этому парню… ах, его имя, к моему самому горькому сожалению, оказалось совершенно непроизносимым, и я так и не сумела его запомнить, он так для меня навсегда и остался: Мой Фюрер. Так вот, он тогда, оказывается, после того как все уже отсмеялись над моей глупой детской выходкой, решил вдруг такой розыгрыш провернуть. Он поспорил на щелобаны со всеми остальными фюрерами, что под это дело уговорит меня перед ними раздеться догола и встать раком, чтобы все они могли меня в такой откровенной позе хорошенько разглядеть совершенно голую. Потом, когда пари уже было заключено, всех их посвятил в свои планы и договорился, как они должны ему в этом подыграть, чтоб у меня никаких сомнений не возникло. И его замысел, как я уже рассказала, сработал безупречно. Я даже вспомнила теперь, что ещё тогда, очухавшись после обморока… или что там со мной было на самом деле? – я видела, словно сквозь пелену сна, как он с довольным видом щелкал по лбу одного длиннющего верзилу из числа фюреров, сидящего на банной лавке, смиренно подставив голову под, как я это теперь поняла, справедливую расплату за проигранное пари. А ещё человек пять фюреров безропотно стояли как бы в очереди… но тут, видимо, кто-то заметил, что я уже очнулась, и они меня подняли с колен и все дружно повели обтирать насухо большим мягким полотенцем, а потом и одевать. Так что все остальные, кто тогда так и не успел сполна получить причитающееся им, уже расплачивались, по-видимому, потом, и этого я так и не повидала.

Зачем он так со мной поступил?

Ну… Вообще-то, именно такой вопрос я и сама ему тогда задала. От удивления. Не стала, правда, акцентировать внимание, что это как-то бессовестно – так нехорошо шутить над беззащитной глупой девчонкой. И вообще постаралась, чтобы в голосе моём не прозвучало особой обиды. Он, тем не менее, жутко смутился, потупился и не сразу нашел, что ответить. Надолго, я аж слегка испугалась, как бы не вздумал он потом всю жизнь за это проклинать себя, казниться виной. Я ведь ни капельки не хотела сделать ему больно. Кому угодно, но только не ему! Но нет, слава богу, вроде обошлось…

А знаете, господа, какой ответ я услыхала, когда Мой Фюрер сумел-таки совладать со своей неловкостью?

 

– Ну… а что здесь такого? Вы же все там – такие развратные… Да нам же даже специально лекцию читали про ваши бесстыдные нравы – у вас же там даже замуж выходят за деньги…

 

Вот так-то вот. У них, оказывается, столь же дикарские представления бытуют о нас, ничуть не лучше, чем у нас про них. В общем, я даже обижаться за это на него была не в состоянии. Тем более – после того, как он привел мне в своё оправданье последний аргумент:

 

– А что, тебе самой тогда разве не понравилось? – И всё, и крыть мне было нечем.

 

Но я всё же придумала, как ему за это… – сама даже не знаю: то ли отомстить, а то ли его за это, наоборот, отблагодарить. Да нет, уж скорее – и то, и другое, одновременно. Додумалась я, правда, не сразу. Но когда решенье созрело, мне вдруг этого так сильно захотелось, что сама не знаю, как я смогла дотерпеть, пока окажусь с ним наедине, чтоб затею свою осуществить.

В общем, я попросила… или нет, буквально потребовала от него, ультимативно, давая ясно понять, что иначе навсегда с ним поссорюсь, обижусь на всю жизнь. Чего именно я от него так сильно хотела? А вы, что, сами не догадываетесь? Ну, конечно! Я от него категорически и без обиняков потребовала выпороть меня. Точно так же, как в тот раз. Только теперь уж выпороть меня взаправду, по настоящему, чтоб я аж выла от боли. Можно и без свидетелей, черт с ними со всеми, обойдемся, это всё, в конце концов, наши личные счеты. Пусть всё так и останется между нами: только ты и я!

Сказать вам, что Мой Фюрер от такого поворота совершенно обалдел, – значит, ничего не сказать. Он, по-моему, буквально поперхнулся, лишился дара речи, вытаращился на меня так, будто я его… – черт, сама не знаю, что мне ещё надо было с ним сделать, чтобы огорошить его до такой степени. Но потом, минут так через пять невиданного замешательства, он всё ж таки сумел – мужик, черт возьми, есть мужик! – взять себя в руки. И даже нашел-таки в себе силы мужественно признать мою правоту:

 

– Знаешь… А ты, пожалуй, действительно… Да, точно! Меньшего я и не заслуживаю. Что ж, это мне будет вполне справедливым возмездием… за всё.

 

И вот, пока он не передумал, я оттащила его, едва ли не насильно, на поляну в лесу, где мною к тому времени уже было всё заранее подготовлено. Прежде всего, зарытая в песок дощечка с рядами штрихов – по семь в ряд – якобы на ней я всё это время продолжала вести отсчет своих дней "проведенных в неволе", злостно нарушая тем самым местные обычаи. Её я заготовила на всякий случай, вдруг мне не удастся без этого его уговорить, – вместе с таким весомым аргументом: "Видишь? Вот не выпорол меня тогда как положено – я и не излечилась от своей пагубной тенденции!…" Напрасно старалась – Мой Фюрер уже решился выполнить мой ультиматум, покарав этим самого себя, как он считал, за непростительное преступление. Так что он даже не обратил внимания, что штрихов на той дощечке я, не подумавши, слишком уж много нарисовала – так мне красивей показалось, а что он может их посчитать и сразу разоблачить мою хитрость, я как-то не сообразила. Зато я додумалась заранее подготовить всё остальное, что только могло бы понадобиться. Тут уже был целый пучок заранее наломанных мною розог – длинных, гибких и прочных – и я предусмотрительно убедилась, что хлещут они действительно нестерпимо больно. Здесь была и здоровенная пластиковая канистра воды – на случай, если ему придется потом меня в чувства приводить, – и я догадалась зарыть её в тени дерева во влажную землю, чтоб вода оставалась достаточно прохладной. Был мной припасен и кусок плотной резины – зажать зубами, чтоб от боли язык себе не прикусить, – и я проверила, что эта резинка, когда в зубах её держишь, хорошенько орать от боли вовсе мне не мешает. Не забыла я даже о тряпке для повязки – завязать себе рот, чтобы издали мои вопли никто не мог услыхать, – и я тщательно убедилась, что с такой повязкой на физиономии я ору так, что, стоя рядом, мой визг слышишь достаточно отчетливо – но не слишком далеко. Запаслась я даже, чего уж там, и тюбиком бактерицидной мази – на случай, если кровь потечет из рубцов от порки на моей жопке до того, как я лишусь чувств, – смазать их после порки, чтобы следов потом от них не осталось. Но, к счастью, до этого не дошло – я лишилась сознанья раньше.

[Scud-IIEPBblu]

Возможно, это потому, что только об этом я и мечтала: быть выпоротой так больно, так безжалостно, чтобы не выдержать мук и провалиться в обморок. Или же получилось всё так удачно оттого, что я знала заранее, что всё должно произойти именно так. Что я, считай, сама всё подготовлю и сделаю для этого: сама обо всём позабочусь, сама разденусь догола, сама прикушу резинку и завяжу себе рот повязкой, сама встану в уже известную мне позу… Да и сама же, разумеется, буду потом терпеть – надрывно визжа от невыносимой боли, но упрямо продолжая стоять в удобной для порки меня позе, пока я не лишусь чувств окончательно.

Собственно говоря, на этой поляне до сих пор недоставало лишь одного – того, кого мне на неё удалось наконец-то привести, Моего Фюрера. Недоставало, заметьте, отнюдь не потому, что я, мол, не смогла бы придумать, как мне саму себя выпороть. И не потому, что мне никак не хватило бы сил пороть себя до обморока. И даже не потому, что после некому было бы меня водой отливать. Нет, со всем этим я сумела бы – уверена в этом! – если надо, как-нибудь управиться. Но только мне, видите ли, хотелось совершенно не этого. Нет, мне нестерпимо хотелось, чтобы выпорол меня именно он, Мой Фюрер, – сама, черт возьми, не знаю почему. Невыносимо хотелось, чтобы он наслаждался моей красотой, глядя на моё покорно стоящее перед ним в самой смиренной позе совершенно голое тело, видел, как оно вздрагивает от каждого хлестка розгой, как корчится от боли, от желанья показать себя его взгляду, слышал, как страстно я для него визжу…

И всё же я таки умудрилась упустить один момент. Так, полная, вообще-то, ерунда, совсем ничтожная безделица. Я не сообразила запастись полотенцем. Поэтому, когда я пришла в себя, и до меня дошло, что мечта моя уже осуществилась, меня немало озаботило, как нам теперь в таком виде возвращаться в лагерь. Не могло быть и речи, чтобы ждать здесь, в лесу, пока я окончательно обсохну – меня и без того уже бил жуткий озноб, чего я, честно говоря, как-то заранее не ожидала. У Моего Фюрера тоже не оказалось опыта в подобных делах, а потому и для него это стало полной неожиданностью. В общем, пришлось импровизировать. Додумались мы только до одного: искупаться – благо, идти ведь всё равно мимо озера. Так и моя мокрая шевелюра не вызовет подозрений, да и мне в воде, даст бог, полегчает хоть малость. Может быть. Ну, а нет – так нет. Никто ведь нас не заставляет плескаться до вечера, окунемся – и в лагерь. Но тут вдруг выяснилось, что и с этим не всё так просто. Мне хватило ума сообразить заранее, что после порки я, наверняка, не смогу натянуть на свою измученную жопку трусики купальника – они для этого слишком жесткие, плотно облегающие и с резинками снизу. Но оказалось, что даже обычных моих трусиков – тонких мягких и довольно просторных – моей бедной жопке вытерпеть удается с большим трудом. Не приходилось сомневаться: когда они намокнут и от этого станут плотно прилипать к телу – легче от этого ей, бедной, уж точно не станет. Выхода не оставалось – придется купаться без трусов. Их я лишь намочу уже снятыми, отожму, и потом пусть подсыхают, чтобы были едва влажными, когда дойдем до лагеря и мне всё же придется их надеть и как-то терпеть. Но какой тогда, спрашивается, смысл купаться в одном лифчике? Вот я и решила искупаться совсем голышом, а с лифчиком от купальника поступить так же, как и с трусиками, хоть они и не от купальника.

Но тут вдруг совершенно неожиданно я ощутила, что мне теперь ужасно тяжко ощущать себя обнаженной на глазах Моего Фюрера – когда он не порет меня и вообще телом моим не очень-то интересуется. Ну да, ну да, я понимаю – нагляделся уже… Ан, нет! Оказывается, он теперь жутко стесняется. Особенно – раздеться до плавок. Ну, я, вообще-то, и раньше знала, слыхала случайно от подружек, что у взрослых парней… это… ну, эрекция наступает, когда им приходится видеть голое женское тело. Но то ведь – женское. А могла ли я мечтать, что моя нагота, нагота сопливой девчонки, сумеет произвести на такого парня подобное действие?! Да мне и в голову прежде такого, клянусь, не пришло бы! А тут мне вдруг так жутко захотелось, чтобы он мне своё мужское достоинство… ну хоть показал бы, что ли! Я уж и не говорю, черт возьми, о чём-то большем.

А ещё мне почему-то ужасно хотелось, чтобы он пощупал мои груди. Да, я прекрасно тогда понимала, что они пока того не достойны – слишком уж маленькие ещё. Но всё-таки…

Ах, как же я сходила с ума, представляя себе, как его крепкие руки жадно мяли бы их!

Собственно говоря, я в тот день с огромной радостью отдалась бы ему, Моему Фюреру. Знаю сама, что была ещё слишком мала для этого, прекрасно понимаю, что ему это вряд ли удалось бы. Во всяком случае, вряд ли удалось бы не покалечить меня при этом. Возможно, это меня даже убило бы. Плевать! – меня даже это, клянусь! не остановило бы! Тем более что тогда я этого и не понимала вовсе, это я лишь гораздо позже узнала.

А в тот день я, идиотка, не додумалась ни до чего лучшего, как самой ему себя предложить.

Но мне не повезло – Мой Фюрер оказался гораздо умнее меня. Он категорически отказался. А чтобы меня, дуру такую, этим отказом не обидеть, отшутился, сказав, что для этого надо, мол, крепко держать меня руками за жопу, а она сейчас – сама понимаешь! – этого просто не вынесет. Только и удалось мне, уже плещась с ним вдвоем по шею в воде, упросить его всё же одарить мои маленькие грудки лаской его крепких ладоней. "Да нет же, не так… Ну что ты их гадишь как кошку? Крепко сдави их, по-мужски, до боли, чтоб я аж прослезилась – в воде ведь всё равно не видно…"

А ещё мне удалось… Тихонько так, украдкой, вроде как бы случайно, невзначай, но всё же удалось… чуть-чуть потрогать… исподтишка… пока он был занят моими маленькими сиськами, пока, понуждаемый моими капризно требовательными мольбами, тискал их в руках всё смелее и смелее. А я в это время… втихаря… едва заметно… только кончиками пальцев, мимолетно, сквозь плавки. Но всё же – удалось. Ох, какой же мне эта штука показалась твердой, какой огромной, какой могучей!… Ах, если б он только захотел меня ею хоть разок осчастливить…

Много позже, уже подросши, став девушкой, я поняла, конечно, какая это была жестокость. Знаете, нет в мире ничего ужасней детской жестокости. Она всегда глупа, всегда наивна, всегда руководствуется лишь собственным "Хочу!" – и это делает её совершенно изуверской. И при этом она ещё и совсем невинна, непорочна – а потому на неё даже грех обижаться. И это её делает просто дьявольской. Вот так и я, дура, тогда зверски мучила его, Моего Фюрера, сама об этом даже не догадываясь. А он, бедняга, в том только и виноватый, что имел когда-то неосторожность позволить мне, безмозглой соплячке, без ума влюбиться в него, – он всё это от меня стоически терпел! Считал, видимо, тоже частью расплаты за… за… О, дьявол! Да я и сама теперь понять уже не в состоянии, за что ж такое невероятно ужасное, за какое такое неслыханно страшное преступление, за какой такой смертный грех?… – ему надо было так нечеловечески жестоко самого себя наказывать. Могу теперь только надеяться, что ощущал он тогда какую-то, до сих пор мне неведомую, вину перед самим собой. Потому что если всё дело лишь во мне, в том, что он сделал со мной… – то это просто глупо. Я ведь на него не только ничуть не в обиде – нет, я, наоборот, ему нескончаемо благодарна. За всё, абсолютно за всё! И за то, что он сделал для меня, и за то, чего он сделать не пожелал, – так уж вышло, что мне ему за всё остается только быть искренне признательной. Даже за то, что не тронул он тогда моей девственности, как я его только ни умоляла.

Я, кстати, тогда имела глупость поинтересоваться: он, что, боится, как бы на него кто-нибудь не донес, что ли? И знаете, что он мне ответил? "Ерунда, о чём тут доносить-то? Уж если даже про тот случай никто донести не додумался… А жаль! С этого могло бы, наверно, хоть что-то выйти…"

Я его, признаться, даже не поняла сперва. Подумала было, что он всё мается своей идеей насчёт вины передо мною, да дурацкой жаждой наказанья за неё. Но – нет, ничуть не бывало. Оказалось – это у них очень ценно: провиниться и быть за это "проработанным" – как это у них называется. Видите ли, за каждый такой проступок, за который на тебя донесли, и начальство сочло необходимым вмешаться, полагается так называемая "проработка". Это когда тебя за это вызывают "куда следует" и там ругают, внушают тебе, в чём ты был не прав, и как должен был в действительности поступить. В чём польза, спрашиваете? Да в том, что после такой вот "проработки" появляется реальный шанс получить повышение. Не обязательно – по службе. У них, оказывается, существует много иных шкал успеха. По какой-то там "партийной линии" или же, например, "по общественной" – так вообще никак иначе невозможно повысить свой статус, кроме как после очередной "проработки". Что тут странного? Это когда ты на работе, твоё начальство ещё кое-как может знать, кто ты и чего стоишь. Но и его ещё надо как-нибудь вынудить вообще помнить о твоём существовании. Во всех же прочих сферах принцип один: кто ошибается, тот, значит, хоть что-то делает. Не бесполезный, то есть, человек. Не лодырь и не тунеядец. Опять же, кого "продвигать" выше, если там место освобождается? Ясно, что лучше всего – только что "проработанного". Ты ж, чай, его не впустую "прорабатывал", ты ж не полный идиот, не ничтожество и не пустое место. Так что "проработанный", а значит уже исправленный, – во сто крат лучше ещё не оступившегося. Тот ведь, того гляди, прямо завтра чего-то натворит – и как тогда ты, вчера его продвинувший выше, будешь тогда выглядеть? Да последним идиотом!

Я, конечно, не всё до конца, возможно, поняла, но идея, если в целом, именно такая.

[Scud-IIEPBblu]

А к моей истории, спросите, какое всё это отношение имеет? Да самое непосредственное.

Дело в том, что вот этот самый Мой Фюрер, как оказалось, необычайно успешно и быстро шел вверх по совершенно особой шкале – спортивной. Он ведь и фюрером в нашем лагере оказался только потому, что захотелось ему малость отдохнуть от своей спортивной карьеры. Он, оказывается, только что стал чемпионом своего… ну, не Штата своего, у них это как-то по-другому называется. "Губерния"? "Кантон"? "Волость"? – черт, нет, не помню. В общем, стал он чемпионом своего региона какого-то. Да и в нашем концлагере отвечал он, как формально считалось, за физическую подготовку контингента – всем детям-узникам полагалось тут быть физически крепкими и тренированными. Его для этого сюда и пригласили – спортинструктором поработать. Но ребятне это не особо-то было интересно – а он и не искал себе лишних хлопот. К чему, спрашивается? Я ж уже говорила – тут каждый делал лишь только то, чего ему самому хотелось. Собственно говоря, здесь всерьез своим делом были заняты одни только повара на кухне, регулярно, четырежды в день кормившие всех нас до отвала. Да ещё трое врачей с полудюжиной фельдшеров, тяжко изнывая от безделья, всё выискивали целыми днями, кого бы им тут да от чего полечить. А так…

А вот со мною Мой Фюрер занимался очень даже основательно – хотел научить меня всему тому, что сам умел. А умел он, между прочим, – немало. Ох, и немало же!!!

Началось всё с классической борьбы. Как я поняла, это был поначалу благовидный предлог, чтобы нам с ним вдвоем на травке покувыркаться. И я так млела от счастья, когда он на меня сверху наваливался… когда хватал меня своими сильными ручищами… А он, оказывается, сперва надеялся меня всерьез чему-то научить. Но вскоре, поняв, видимо, что бесполезно, что меня не переделаешь, признался мне, что, да: классика – чушь собачья. И тогда научил меня кое-чему полезному. В жизни, мол, глядишь, пригодится.

Это, правда, был уже далеко не спорт. Это было то самое, что у них в армии называется индивидуальной спецподготовкой. Тут было многое и от экзотических школ рукопашного боя, и особенно – от очень своеобразного их национального, унаследованного от древних жутко воинственных предков. Но больше всего в этом было совершенно особенного, основанного на самых современных исследованиях человеческой психики и физиологии, умения невероятным образом управлять своим телом и мозгами. Не сила мышц, и не отработанные до полного автоматизма общеизвестные, а потому давно устаревшие, приемы. Нет, напротив: обостренное восприятие, полное доверие собственным предчувствиям, мгновенное принятие правильных решений… и одновременное, если не даже опережающее, их осуществление. То самое, что со стороны выглядит просто чудом, будто ты само время обгоняешь. Впрочем, почему "будто"? Да, ты его и в самом деле опережаешь. Особенно – научившись многократно "разгонять себя изнутри", как он сам это называл. А когда ты ещё научишься управлять своим страхом… не избавляться от него, а именно управлять. С холодным равнодушием принимать то, что прежде могло напугать до икоты, и, наоборот, – до обморока пугаться чего-то… ну, вообще-то, это как раз что-то такое, чего на самом деле нет и в помине. Но когда ты этим своим воображаемым страхом напугана так, что и всех окружающих мгновенно парализует инстинктивный ужас, не давая им даже успеть хоть что-то понять, – вот тут уж ты с ними можешь делать что угодно. Тебе-то твой ужас не помеха, ты ведь знаешь ему цену, понимаешь: откуда он и для чего. А ведь этот вот самый внушенный ужас, "индукция шока", если по науке, – он ведь запросто может и убить не подготовленного к нему противника. Да-да, в самом буквальном смысле.

О, я-то знаю – на себе испытала. Сколько раз во время первых тренировок я так и грохалась наземь, словно машиной сбитая, а потом, придя в себя, была вынуждена трусики застирывать. И всё только от одного лишь его мимолетного ужасного взгляда в мои глаза! Это он мне так показывал в самом мягком, в ослабленном до полной безопасности варианте, что, оказывается, можно сделать с нетренированным человеком, даже пальцем к нему не прикасаясь при этом. А никто из свидетелей ничего и заметить будет не в состоянии. И, между прочим, самый "высший пилотаж" в этом жутком навыке заключается, как оказалось, не в умении косить намертво хоть целую толпу врагов, прямо как из пулемета, а, наоборот, – отпускать крохотными порциями. Приправляя буквально гомеопатическими дозами самые обычные приемы спортивной борьбы, валить с ног ими многократно более сильного и более опытного, великолепно тренированного противника, не успевающего даже понять при этом, что с ним произошло, и как такое вообще возможно. Согласна, это неспортивно, да. Но ведь разоблачить тебя может лишь тот, кто этому обучен лучше тебя самой, а такого ты этим и не проймешь. И главное – он всё равно будет нем как рыба, ибо он в сохранении такой тайны сам больше тебя заинтересован.

Только не подумайте, что всё осталось на уровне психики – нет, Мой Фюрер добросовестно обучил меня и массе реальных приемов тоже. Разумеется, таких, главным образом, где особой физической силы от меня не требовалось. И под конец моих каникул в этой дивной стране я, вот не поверите! – даже с ним самим неплохо справлялась… когда он мне чуточку поддавался, конечно.

 

Вот об этих своих детских навыках я и вспомнила теперь.

И стала регулярно посещать тренировки. Выбора, правда, особого не было: пришлось мне остановиться на дзюдо и кик-боксинге – ничего более подходящего в нашем университете не нашлось. Приняли меня поначалу без особого энтузиазма – честно говоря, моя совершенно неспортивная очень уж женственная и хрупкая на вид фигурка даже меня саму откровенно смущала в таком качестве, а уж все прочие просто со смеху покатывались. Ради смеха, видать, меня туда и взять согласились, когда я им едва ль не сквозь слезы наврала, будто я ужасно боюсь быть изнасилованной, вот и пришла малость… если не научиться чему-то, так хоть чтоб не так шибко бояться хулиганов на улице.

Но ржать до упаду над моей девичьей хрупкостью особо много желающих было не слишком долго. Сперва, конечно, мне пришлось чуть-чуть повалять дурака – для большей, так сказать, убедительности. А уже через месяц с небольшим…

Ну, с дзюдо, положим, всё понятно: изящный и гуманный вид спорта. Всё чинно, благородно: поклон, свисток, захват… полсекунды раздумий… – хотя я и так уже знаю, как именно он меня попытается завалить… ну же, дурашка! давай!… и на полмгновенья раньше, чем тот наконец решится, легко ухожу вбок, позволив несчастному своим ходом грохнуться на татами, даже не споткнувшись о мою ногу. И не дожидаясь недовольного взгляда тренера: "дожать, дожать болевым, дура!" – лениво делаю вид, будто… ну, скажем, наступаю я коленом на сонную артерию своему поверженному противнику. Тот заранее уже взвизгивает якобы от боли – хотя даже тренер видит, вообще-то, что моя нога к его горлу ещё и не коснулась, лишь широченной штаниной кимоно слегка задела. Но тренеру плевать, не тем его помыслы озабочены, совсем не тем, – и он уже машинально подзывает на татами следующего обреченного, не дожидаясь даже, пока этот очнется наконец от испуга и вспомнит постучать ладонью об пол. Подзывает не глядя, из-за спины, одним небрежным жестом руки. А сам при этом обалдело пялится на меня, словно взгляд не в силах оторвать. И этот следующий, разумеется, покидает татами столь же быстро и гладко, привычно уже, что ли. И тоже почти совершенно безболезненно. Гуманнейший вид спорта, черт побери! Недаром же он даже, как я где-то слыхала, считается олимпийским. Ну и ладно, мне-то что до того. У меня ведь здесь, считай, одна забота – как выглядеть после тренировки хоть чуточку усталой. А вот если бы и ещё малость вспотеть мне каким-то чудом удалось… Нет-нет, ну, приходится, конечно, иной раз и малость поддаться, дурака чуток повалять… – а то уж больно подозрительно что-то тренер хмурится, как бы мне, глядишь, не проколоться…

Это, кстати, самым трудным было. Ну ещё бы, мне ж этому пришлось учиться, считай, с нуля.

Ещё в самый первый день, когда я сумела уговорить тренера дать мне попробовать малость позаниматься, походить к нему на тренировки – а вдруг, мол, у меня что-то получится? – один здоровенный балбес, как я после узнала – с выпускного курса, чемпион университета в своей супертяжелой категории, – решил слегка покуражиться, "преподать дуре урок", чтоб я, дура, сама поняла, в какую я компанию попала. Так вот он ни до чего лучшего не додумался, как продемонстрировать на мне удушающий захват. И всё бы ничего, но этот жлоб, стоя сзади и держа меня локтем правой за шею, ещё и вздумал левой меня при этом маленько… пощупать… Ну, чтобы всем окружающим было ещё смешнее. Ах, видели б вы только глаза тренера, когда он совершенно одуревший от изумления, объяснял мне, дуре, что из этого захвата, вообще-то, освободиться совершенно невозможно. Никак. И как он при этом удивленно таращился то на меня, то на этого амбала, обалдело сидящего на заднице, не в состоянии разогнуть ни правую свою здоровенную мускулистую ручищу, локтем которой он всё так же продолжал сжимать перед собой чьё-то уже несуществующее горло, ни левую, зависшую над его пахом и всё ещё пытающуюся щупать воздух всей пятерней. А я, поняв, какую глупость допустила, на первом же занятии оказавшись на волосок от разоблаченья, стояла перед ним и с идиотским видом как-то пыталась оправдаться: ну, я ведь, мол, не знала, я ведь впервые, меня ж никто не предупреждал, что этого нельзя. Вы уж, мол, извините меня, дуру, на первый-то случай – вот подучите, дескать, самую малость, вот тогда уж…

Или вот совсем уж идиотский прокол. Вызывает меня, значит, тренер на середину татами и там всем показывает на мне, как надо правильно освобождаться от захвата рукой за край кимоно. Как он перед этим объяснил, прочтя нам целую лекцию, это должен уметь делать даже зеленый новичок, а вот вы, мол, балбесы, – это он нам, всей команде, да раздраженно так, с сарказмом, – до сих пор правильно не умеете. И показывает, как надо – умеючи. По его команде я послушно хватаю его левой за правый лацкан. Он отклоняется правым плечом вбок и отдергивает его чуть назад, тяня мою руку за собой. Я смиренно поддаюсь ему, машинально перенося весь свой вес на левую ногу, чего делать, разумеется, ни в коем случае нельзя, – это именно та ошибка противника, использовать которую он как раз и пытается нас, бестолочей, научить. Роняет мне на сгиб захватившей его руки свою правую, мгновенно обхватывает ею мой локоть снаружи-снизу, начинает выкручивать мне руку локтем вовнутрь-вверх, зажав её запястье у себя под мышкой. Теперь моя левая нога рефлекторно сама собой подгибается в колене, а он ещё и сцепляет обе свои ручищи в замок, будто одной правой ему бы не хватило с моей левой ручкой управиться. Собственно говоря, ему теперь остается только подсечь правой ногой мою уже подогнувшуюся левую – и я сразу останусь без руки. И я, если честно, сама всё это прекрасно знаю, вообще-то. Вот только настроиться заранее на поражение я почему-то на сей раз, увы, совершенно забыла. Я даже не пытаюсь упираться. Наоборот, проседаю на левой ноге пониже, совершенно беспомощно задрав вбок правую – вот-вот, глядишь, грохнусь сама, даже безо всякой подсечки…

Но вместо этого я легонько подпрыгиваю, чуть взмахнув вперед-вверх оттопыренной правой ножкой. Уже в воздухе резко поддергиваю обе ножки, смещая повыше свой центр тяжести, и одновременно сгибаюсь в поясе вперед, группируясь в полете, чтоб ускорить своё вращение… И тут же, разумеется, оказываюсь сидящей у тренера на холке, крепко обхватив его ляжками за шею, а своей левой ручкой, которую он так и не успевает ни выпустить из подмышки, ни, тем более, перехватить руками – зря, ох, зря он их в замок-то сцепил! – обхватив его локтем за подбородок. В принципе, это уже чистая победа – любой судья, ни секунды не колеблясь, засчитал бы мне её. Но понять этого тренеру, увы, уже не суждено: так и не успев одуматься, остановить саму себя я теперь просто не в состоянии. Вместо этого, машинально чуть вильнув бедрами и слегка дернув так и не выпущенной им из подмышки левой ручкой, я сейчас сломаю ему шею. Я ведь ничего этого даже не хочу, но времени, чтобы этого избежать, чтобы что-то изменить, мне теперь просто уже элементарно не хватает… – и вот он уже покойник…

И тут я в ужасе просыпаюсь. Дьявол! А если б это случилось не во сне?! Что тогда, а?! А вы говорите – джентльменский вид спорта… Ага, конечно…

В тот день, честно говоря, я даже на тренировку так и не пошла. Прекрасно понимала, что это глупо, но уж больно мне страшно было, как бы мой ночной кошмар не сбылся.

[Scud-IIEPBblu]

То ли дело – кик-бокс!

Уже на вторую неделю в спарринг со мной тренер назначал парней только по трое сразу. Не потому, что я так хотела. Нет, просто по-другому никто из них уже не соглашался. Конечно, это тоже не добавляло им шансов выстоять хоть на секунду дольше, но всё-таки… Знаете, одно дело – уползать с ринга, в три погибели скорчившись от боли, и совсем иное – когда ты не один такой. Оказывается, это им уже, типа, не так стыдно. И всегда ведь у меня находилось великолепное алиби. Тот, вон, щитки подобрал неправильно – складка получилась в аккурат над самым низом грудины. Я-то тут при чём? Пусть в другой раз стальные латы надевает. А у этого так и вовсе шлем болтается – кто ж ему виноват? Пусть ещё спасибо скажет, что шишкой отделался. А если б ему ребром шлема кость на виске проломило бы? Это тоже я была бы вам виновата, да? А третий – вообще: какого черта, спрашивается, так пялиться на мои голые ляжки? Что, не видал ни разу прежде, да? Мне что, в вечернем платье, прикажете, скакать на ринге? И ни фига он не на моё колено глядел – оно на три дюйма выше его лба шло и никакой угрозы совершенно не представляло. Блок надо ставить, руками прикрываться, а не на ножки девичьи заглядываться! Ну, вот и получил… А что я могу, сами ж говорили прошлый раз, что я и ручками тоже должна работать… Ну вот, я и… Так выше пояса же – всё по правилам… Вот он сейчас продышится – сам вам подтвердит… И тот действительно подтверждает: да, мол, сам, дурак, виноват – задрал морду кверху, раскрылся, как последний лох. Слава богу, она снизу меж скул провела, да легонечко – не всерьез, да и кадык не задела… Она ж вам не киллер…

…Вот так я и закончила с отличием. Собственно говоря, на лекции теперь мне, в принципе, можно было и не ходить – всё равно мне были заранее гарантированы высшие оценки на любом экзамене. И то сказать! Да мои тренеры из-за меня чуть не подрались – каждый хотел меня в свою команду включить на соревнования, а те, как на грех, проводились практически одновременно. Вот и пришлось ректору их разнимать. Дошло до того, что он, кажется, уже был даже рад поскорее мне вручить диплом – чтоб от меня наконец-то избавиться. Да он, может быть, попытался б отделаться от меня и раньше, но вы же знаете, как ревностно попечительские советы всех университетов относятся к спортивным достижениям своих студентов…

Вот. А потом и произошло то самое. Я даже двух месяцев не проработала по специальности.

…Пятеро их было. Здоровенные плечистые мужики. Молодые и преуспевающие. Все как на подбор из очень хороших семей. Элита. Таких родители всегда устраивают в очень непыльный бизнес. А где они свои делишки обстряпывают? Ясно же, что не в офисе – там ведь народ попроще, которому все тонкости знать как-то не положено. Вот и эти – тоже. После праведных трудов в качалке, решили они отдохнуть малость в сауне. Есть, знаете, такие – для элиты специально, где в бассейне целая стайка шлюх малолетних поджидает клиентов побогаче. Словно тебе аквариум с золотыми рыбками. Но этим, видать, девки уже осточертели. И вот они, дернув по паре хороших косячков, отправились искать приключений. На геройство их, вишь, с накурки потянуло. А где ж таким погеройствовать, как не в трущобах?

Когда я на них напоролась, они как раз начинали насиловать какого-то негритенка из местной бездомной шпаны. Вот если б тот заорал от боли секундами раньше, то я бы, услыхав ещё издали его визг, обошла бы стороной. Не самый, согласитесь, приятный шум, из всего, что в наших трущобах постоянно слышишь. Да и зрелище тоже оказалось… – так себе. Много желающих поглядеть на такое, вы вряд ли сыщите, даже забесплатно. Но теперь обходить мне было уже слишком далеко, а я очень спешила на последний автобус. Я, видите ли, как раз только устроилась на подработку – присматривать в уик-энд за детьми в одном загородном коттедже – и сразу потерять это место мне совершенно не хотелось. А потому я и решила не возвращаться. Сдуру. Думала, проскочу как-нибудь мимо не замеченной…

Ага, как же!

Собственно говоря, я ведь тогда действительно не на шутку разозлилась. Мало этим гнидам ребенка насиловать, так они ещё и на хрупкую девушку с кулаками. Да ещё и вчетвером. Ну, пятый-то шибко занят был: то ли штаны ещё не успел натянуть, то ли продолжал своё черное дело как ни в чём не бывало – не знаю, не обратила внимания. А вот эти четверо… Супермены мне ещё, блин, малахольные! Достали, козлы зажравшиеся. Ох, и достали! Ну вот я и… того… самую малость.

А зря.

На автобус я, в итоге, таки опоздала. А когда домой возвращалась, чуть не плача с досады, что так глупо потеряла свою подработку, нарвалась прямо на мусоров. Этих-то я, конечно, ничуть не опасалась – чувствовала за собой правоту… и тоже – зря.

Самое в этом деле обидное, что наехали на меня родственнички как раз того ублюдка, кого я и пальцем даже не тронула. Ага, представляете?! Оказывается, "бедное их дитя" тогда спятило с перепугу. Совершенно. Теперь оно, как увидит какую девчонку – вмиг пред нею на колени. И давай ползать, ноги ей целовать. Да не как-нибудь, а с диким воем: "Дяденька! Прости! Прости засранца! Я больше не буду! Хоть отпидарась меня – только не убивай!…" – и, соответственно, штаны с себя тут же стягивает да голую жопу свою ей подставляет. Торкнуло, короче, говнюка этого. Не по-детски торкнуло…

Ну, что да как там – дело темное. Я только слыхала, как копы в участке меж собой травили, будто обосрался он тогда со страху. Ага, прямо на месте преступления. А потом ещё драпал без штанов через полгорода. Вот так его и поймали – с голой грязной жопой. И спятившего уже окончательно. Вот его сволочные родственнички меня за это и прижали. Так прямо мне и заявили, что по закону, мол, ничего они мне сделать, конечно, не могут. Но и оставить этого дела так – не желают. Поэтому предъявили мне ультиматум: либо я соглашаюсь предстать перед судом по липовому делу, которое они мне состряпают, либо…

О, я, разумеется, тут же смиренно согласилась! Даже не стала дожидаться, чего они там мне скажут ещё, какое такое "либо" они для меня придумали. Прекрасно понимала, на что такие преуспевающие сволочи способны. А потому и сочла за благо даже не рыпаться…

Суд мне тоже очень понравился. Там я наконец-то узнала, какую именно статью мне шьют. Оказывается, я – злостная неплательщица налогов. Адвокат, нанятый мне родственничками того выродка, типа – защищать меня на процессе, с самого начала зачитал протест, где от моего имени говорилось, будто налог на воздух я считаю абсолютно незаконным, напрямую конституции нашей противоречащим, а потому я его никогда не платила и платить не буду.

Признаться, это был для меня удар! Уж на что я только не была готова? Но налоги?!

О, нет!!! Да я в жизни ничего так не боялась, как подобного обвинения. Да как это можно, налогов государству не платить?! Я ведь прекрасно знаю: в жизни всякое бывает, и никто из нас не застрахован от любого, самого страшного прегрешения. И за любое прегрешение тебя, так или иначе, всегда простят. Накажут, конечно, и порой – очень сурово, но потом простят обязательно. Но только – не за это!!! Как можно такое прощать?! Это ж тебе не кража, не грабеж, не убийство. Можно простить бандитизм и мародерство, измену Родине и растление детей, святотатство и покушение на президента… Даже военных преступников или участников мятежа – и тех, я слыхала, вешают далеко не всегда. Но налоги не платить???

Да уж, чего-чего, но вот такого обвинения я уж нипочём не ожидала!…

Слава богу, судья, видимо, тоже оказался уже в курсе дела. Иначе бы я и не знаю, чего там могло бы случиться со мною на том суде, какой бы фигни я могла наговорить от полнейшего обалдения. Но мне, к счастью, пришлось лишь ответить "да" – один-единственный раз, когда судья спросил, признаю ли я свою вину. На все же прочие мелкие подробности отвечал, слава богу, мой адвокат. Отвечал, судя по всему, – уверенно и компетентно, со знанием дела и со знанием права, но я, в общем-то, его, считай, и не слышала. "Неуплата налогов… неуплата налогов… налогов… налогов… неуплата…" – на все лады звенело у меня в башке похоронным колоколом. И мне уже виделось, будто во сне, как я стою привязанная к позорному столбу, при огромном скоплении народа, и на шее у меня висит табличка с самой-самой ужасной надписью кровавыми буквами: "За неуплату налога". И вся толпа таращится на меня в суеверном ужасе, лишь отдельные кликуши, тыча пальцами в мою сторону, нет-нет да и возопиют с истеричным визгом: "Она налогов не платила! Глядите! Она налогов не платила!!!" А сверху, откуда-то прямо с небес, на меня уже обрушивается громаднейший железный молот. Такой широченный, что накроет сейчас и половину толпы, собравшейся поглазеть на мою казнь. И на бойке того молота тоже начертана та же самая надпись: "Налоги!!!". Только не написана она буквами, а выстроена из огромных, в человеческий рост, острейших окровавленных конических стальных шипов, торчащих из того бойка отвесно вниз. И вот я вижу уже в своём воображении, как эти кошмарные шипы сейчас с размаху войдут прямо в землю, запросто проткнув мостовую, и останется от меня только эта проколотая в ней надпись, заполненная моею кровищей. Такая вот, стало быть, своеобразная татуировка по асфальту – эпитафия мне, дуре, в назидание всем прочим злостным неплательщикам… И потом ещё много веков спустя эту вот мою позорную табличку – а она ведь, я знаю! непременно каким-то чудом уцелеет – будут детям показывать, специально их в музей водить станут для этого, где ей отныне суждено храниться навечно…

В общем, жизнь, считай, не зря прожита…

Вот так я, погруженная в тягостные предчувствия, и дождалась своего приговора. Судья, с полного одобрения присяжных, объявил меня виновной. И приговорил к соответствующему по закону штрафу – в двенадцатикратном размере от не уплаченной мною государству суммы. Тут же, правда, учтя ходатайство адвоката, он постановил, вновь заручившись полным одобрением присяжных, – всё-таки демократия, что вы там ни говорите, – огромное благо! – считать меня задолжавшей всего за два месяца – сколько я официально проработать успела – ведь до того за меня все налоги мои родители платили. После этого, снова учтя ещё одно ходатайство моего адвоката, предварительно поданное тем ещё в ходе слушанья, но уже не утруждая такой мелочью присяжных, вынес частное определение. Поскольку выплатить такую сумму мне в положенный по закону срок не представляется возможным, а на моих родителей, ввиду их явной принадлежности к малоимущим, перекладывать тяжесть бремени моего долга закон не велит, – заменить мне, в порядке снисхождения, денежный штраф на Реализацию. Спросил меня, на всякий случай, не возражаю ли я? Или же у меня, быть может, нужная сумма таки имеется? Или дать мне отсрочку ещё на десять дней? Но я, прекрасно помня, чего ради вся эта комедия затеяна, в ужасе от того, чего ещё мне следует ждать за малейший намек на любую мою строптивость, тут же с радостной благодарностью подтвердила, что таким приговором я, разумеется, совершенно довольна. И ещё я сразу заявила, что, по совету своего адвоката, сама добровольно отказываюсь от права выбора реализанта. Тот меня напугал, что под этой хитрой формулировкой имеется в виду вовсе не моё право выбирать из тех, кто заплатить за меня согласен. Наоборот – будут приходить в распределитель, кому только не лень, и мне придется каждому показывать себя во всех позах, кто в каких только пожелает. А они меня – голую! совершенно голую! – будут щупать руками, как им захочется. И оценивать, стою ли я тех денег… если, конечно, за этим пришли. А то туда ведь и разные извращенцы шляются – голых девок бесплатно поглядеть да пощупать. Долго! Пока, наконец, за меня кто-то заплатить согласится. А так хоть меня сразу реализуют первому же, кто заинтересуется мною по разосланным Бюро Реализации всем подписчикам моим фотографиям. Да-да, тоже голышом, разумеется. Фут на полтора. В цвете. Со всех сторон: слева, справа, спереди, сзади. Это – стоя. И ещё, черт возьми, – снизу, сидящую на корточках с разведенными до предела врозь коленями и с раздвинутой пальцами фотографа "киской", над парой мощных прожекторов, светящих мне снизу сквозь неё прямо вовнутрь, чтоб на фото максимально отчетливо получилась моя невинность! А как же иначе? На то ведь это и Реализация! Но зато так меня хоть щупать – голую! сутки напролет! – никто не будет… Пока меня не купит, конечно…

 

Купили меня сразу, и дня не прошло. Всё совершенно законно, как видите. И что теперь со мною будет, я тоже даже не сомневалась…

[Scud-IIEPBblu]

Ну, дальше уже совсем не по-детски, так что – извините…

[Сэди]

В экранизации "Фейса Элен" Страйка сделали главным героем.

[Сэди]

Кстати, с художником в фильме была ещё большая жесть - он порезал рабочую руку.

[Scud-IIEPBblu]

Самая большая жесть, это было заставить себя "завуалировать" имя Ba'al в маловразумительное Бо'ол, потому что честно перевести как Ваал было бы… чересчур прямолинейно, что ли.

Фабула получилась бы примитивная, как угол дома: ветхозаветная Девятка Демонов Ада (Сатана во своих девяти ипостасях) правят бал в миру, засылая в него свою сукубу-сталкера-биоробота (из адского секс-шоиа). И сами этой своей живой "надувной куклой" пользуются, устав ворлочить свои дьявольские козни.

Больно уж хотелось, чтоб у читателя оставалась свобода выбора в восприятии…