Plan 9

Витгенштейн не жаловал?? Да он на языке не то, что собаку, целую псарню съел. Вы меня разыгрываете))

Следовательно, книга хочет поставить границу мышлению, или скорее не мышлению, а выражению мыслей, так как для того, чтобы поставить границу мышлению, мы должны были бы мыслить обе стороны этой границы (следовательно, мы должны были бы быть способными мыслить то, что не может быть мыслимо).

Эту границу можно поэтому установить только в языке, и все, что лежит по ту сторону границы, будет просто бессмыслицей... Границы моего языка означают границы моего мира... (Ну, и знаменитый 7-й пункт)))

Витгенштейн много чего говорил. Насколько я понимаю, Вы больше цените Витгенштейна утверждающего, времен "Логико-философского трактата", мне больше по душе помудревший задающий вопросы Витгенштейн времен "Философских исследований", например:

Иногда утверждают: животные не говорят потому, что у них отсутствуют умственные способности. Это равносильно утверждению: "Они не мыслят, поэтому не говорят". Но они именно не говорят. Или, точнее, они не употребляют языка за исключением его самых примитивных форм. Приказывать, спрашивать, рассказывать, болтать в той же мере часть нашей натуральной истории, как ходьба, еда, питье, игра.

При этом, в своей оценке метафизики, как особой формы языковой игры со словами значения которых не определены, Витгенштейн и Рассел практически солидарны .

Ну, допустим, одни "опровергли", вторые подтвердили, споры не утихают, будем ссылками меряться? ))

Что-то не заметил подтверждения, статья очень осторожная, например:

Если бы это утверждение [утверждение Уорфа о лингвистическом детерминизме], несмотря на его смелость, все-таки оказалось бы целиком правильным, то глухие дети не смогли бы вообще нормально развиваться, а это происходит, как показал Фурт в описанной выше работе; кроме того, лингвистическая наука не могла бы достичь тех поразительных успехов в описании универсальных свойств всех человеческих языков, которых она реально добилась. Более скромной, но и более приемлемой является формулировка лингвиста Ч. Хоккета (Носкет.1, 1954, р. 122).

«Языки различаются не столько своей возможностью что-то выразить, сколько той относительной легкостью, с которой это может быть выражено. История западной логики и науки — это не история ученых, ослепленных или введенных в заблуждение специфической природой своего языка, а скорее история долгой и успешной борьбы с теми изначальными ограничениями, которые накладывает язык. Там, где не годится обычный разговорный язык, изобретаются специальные подсистемы (например, математический язык). И тем не менее даже система силлогизмов Аристотеля носит черты греческой языковой структуры.

Влияние изначальной языковой структуры на деятельность, вообще говоря, меньше всего проявляется в наиболее практических видах деятельности и больше всего — в «чисто речевых», таких, как рассказывание историй, религия или философствование. Именно из-за этого некоторые литературные произведения почти невозможно точно перевести, а тем более добиться, чтобы они производили то же впечатление».

Вот-вот, именно поэтому позитивисты типа Рассела и Витгенштейна чисто речевые виды деятельности и не жаловали))).

Ну и далее следует тот же, что и в книге М. Коула и С. Скрибнера пример про исследование детей разговаривающих на навахо и английском, который гипотезу Сепира-Уорфа в сильном смысле как раз опровергает.

Ну как могут опровергнуть ГЛО эксперименты с цветами? Может, я чего-то не допонимаю, но какие результаты ожидали увидеть экспериментаторы, что аборигены цветов не различат? Тут скорее доказывалось сходство органов зрения, чем независимость мышления от языка.

Но Вы же сами утверждали - нет в языке - нет в мышлении .

Туда же эксперимент с кубиками, я вот не пойму, с чего экспериментаторы взяли, что те, кто не строит фразы "Джо ниже Джона", не должны выбирать более крупные кубики по нарастающей.

Нет там не так, в языке кпелле сравнительные степени несимметричны (нельзя сказать: "А больше В", либо "В меньше А", там всегда используется аналог первой конструкции), тем не менее, оперируя реальными предметами они могут сравнивать и так, и так. По-моему, неплохое доказательство того, что язык совсем не обязательно моделирует реальность.

Но самая смешная фишка - это китайские "чинг" и "чунг", вот это точно - первоклассная хохма. А уверены ли экспериментаторы, что студенты столь же лихо угадают значение остальных китайских слов?

А что смешного - это подтверждение фонетического символизма, я об этом уже писал. Но к нашей дискуссии это отношения не имеет, это безусловно, еще довербальный символизм, он вытащен откуда-то из спинного, а не головного мозга))).

впрочем, я ж приводил пример о привязке предметов к сторонам света, это ли не специфика?)

Это говорит о специфике культуры, не более того.

потому что невозможность, скажем, научного мышления в условиях отсутствия научных понятий, по-моему, бесспорна (а иначе - где оно, где они, ученые навахо?)

Научные понятия - это всего лишь один из инструментов, причем, далеко не первичный, значительно важнее научный метод. У навахо нет науки (в нашем понимании) потому, что у них нет наших научных методов, они действуют методом бриколажа (все сгодится), об этом весьма интересно писал Леви Стросс.

таким, что если язык эволюционировал в рамках общины, социума, а не мозг/нервная система развили данную функцию в себе как биение сердца, то о врожденности и говорить бессмысленно, поскольку язык - гость нашего мозга

Книгу с описанием этой теории нужно назвать "Язык как вирус")))))).

такой же, как, например, мораль.

Весьма убедительные теории инстинктивности морали (во всяком случае, ее основ) есть, кстати, Ваш протеже Томаселло, судя по всему, придерживается именно этой точки зрения (Tomasello, M. (2009). Why We Cooperate)

господин Хомский, похоже, лингвистическую относительность в некоторой степени разделяет)

Естесвенно, язык это небесполезное приобретение))). Например, отличить лежит на столе 9 спичек, или 11 без языка вообще невозможно (для того чтобы осуществить это различение нужно сосчитать, единовременно мы (и вороны тоже))) можем удержать в восприятии 7 плюс-минус 2 предмета, есть такой обнаруженный эмпирически фундаментальный психологический закон).

я не понял, может, перевод неверный? Не понимаю, почему система знания о непроходимости предметов сквозь барьеры не может быть настроена на внешний мир из-за того, что мы не справились бы во внешнем мире с противоположной системой. Затем идет "таким образом" и вывод, что система управляется внешним миром. Нет, она то, может, и управляется, то есть, наверное, младенцы (а то и эмбрионы) познают непроходимость барьеров, а не знают ее apriori, но цепочка, ведущая к этому выводу у Хомского несколько для меня туманна.

Вы чего-то не поняли - Хомский говорит, что

язык отличается от большинства других биологических систем, в том числе и от некоторых когнитивных систем, тем, что физические, внешние ограничения, которые он должен учитывать, крайне слабы... Надо иметь свойство, позволяющее каким-то способом говорить о мире, но может быть сколько угодно таких способов. Фундаментальным условием, которому должен удовлетворять язык, является пригодность к употреблению, чтобы человек, владеющий им, был в состоянии им пользоваться.

Т.е. - чисто теоретически, в языке должно быть возможно все что угодно и возможно существование каким угодно образом построенных языков. Насколько я понимаю, Дикон о чем-то таком и пытается сказать - язык пристроился под уже готовые мозговые структуры и поэтому он именно таков каков есть, а не таков каким мог бы быть. Именно поэтому он не похож на языки программирования, т.к. человеческая голова не - цифровой компьютер. Но это тривиально. Поэтому я и не могу понять, в чем сила гипотезы Дикона? Может, более чем на 500 страницах его книги собраны некие очень интересные нейропсихологические данные, из интервью это не понятно. Понятно только одно - мозг человека не принципиально отличается от мозга шимпанзе, соответственно, язык гнездится в те же самых структурах. Вот только если мозг точно такой же, почему обезьяны не обладают способностью изучить синтаксис?

Наибольшее ли количество фактов она объясняет, я не знаю, разве их кто-то подсчитывал

Да вот, считали, по Ваше ссылке, причем))).

тут существенно также качество фактов, так вот вывод о врожденности языка по-моему никак не увязывается с его отсутствием у диких людей

Для того чтобы этот "орган" включился нужно внешнее (лингвистическое) воздействие. Слуховой нерв, кстати, тоже атрофируется без иннервации. Ну и еще любопытная деталь: http://www.scientific.ru/journal/news/0705/n080705.html

вполне можно выдвинуть гипотезу о том, что синтаксическую способность активирует прыгающий ген (приобретение-то новое))), и для его включения требуется внешняя бомбардировка человеческой речью (или ее аналогом).

Прыгающие гены вообще интересная тема - у меня приятель-геронтолог ими занимается, так вот - они "прыгают" наиболее активно сразу после зачатия (в зависимости от условий внешней стреды - так организм выбирает наиболее оптимальный из возможных путей для своего развития), а по мере развития организма их прыгучесть падает. Вот вам и готова гипотеза о том, почему у детей в социуме это орган включается, а у мауглей - нет))). Во всяком случае, лично для меня, она выглядит более правдоподобно, чем гипотеза о языках, которые развиваются сами по себе вдали от мозгов, а потом их заселяют))).

и, самое главное, с установленным отсутствием "языкового органа", то есть, очевидно, не может быть врожденным то, чего нет в организме; есть просто многофункциональный (да что ж за слово такое!) мозг, который способен и языком овладеть, и гоночным автомобилем, и балалайкой.

Да какой, блин, орган, как я уже цитировал, Дикон сам честно сказал, что о мозге мы до сих пор знаем не многим больше, чем знал профессор Павлов.

Например, для того чтобы был поставлен диагноз "шизофрения" необходимо, чтобы при наличии специфических симптомов не было никаких органических мозговых нарушений или повреждений. Т.е. - мозг шизофреника по своим внешним проявлениям ничем не отличается от мозга нормального человека. Шизофрения - это синдром. Таким образом, предлагаю еще одно название книги Дикона: "Язык как синдром"))).

это положение мне не понятно, почему нет? Из-за омонимов, что ли? Так это пустяки: один ключ открывает две двери; какую - ясно из того, к какой подошел человек. Такая мелочь не повод для отставки языка, которым столь успешно пользуются для обозначения мира

А это как раз неплохо объяснил Пинкер применительно к английскому языку:

Теперь мы в состоянии корректно сформулировать вопрос Уорфа. Мы помним, что образ вовсе не обязан выглядеть как фраза на английском или на любом другом языке; он всего лишь должен использовать символы для обозначения понятий, а взаиморасположение символов — для указания логических отношений между ними, в соответствии с некой последовательной схемой. Но хотя мысленные образы у носителя английского и не обязаны выглядеть как фраза на английском, они могут, в принципе, выглядеть именно так, или как фраза на любом другом языке, которым владеет говорящий. Отсюда вопрос: На самом ли деле они так выглядят? Например, если мы знаем, что Сократ — человек, от того ли у нас это знание, что мы имеем цепи нейронов, которые один к одному совпадают с английскими словами Socrates, is, а и man, ('Сократ, есть, неопределенный артикль, человек') и группами нейронов в мозге, которые соответствуют подлежащему английского предложения, сказуемому и дополнению, расположенным в таком порядке? Или же мы используем некий другой код для воплощения понятий и их взаимодействия в нашей голове, язык мысли или мыслекод, который отличается от всех существующих в мире языков? Мы можем ответить на этот вопрос, если рассмотрим проблему — действительно ли предложения на английском языке несут информацию, на основании которой процессор обязательно построит убедительные последовательности рассуждений, не требуя никакого абсолютно разумного гомункулуса внутри, осуществляющего «понимание».

 

Совершенно понятно, что ответ будет отрицательным. Английский язык (как и любой другой, на котором разговаривают люди) безнадежно не пригоден для того, чтобы служить нам средством для мысленных логических построений. Рассмотрим некоторые проблемы, при этом возникающие.

Первая проблема — это неоднозначность. Приведенные ниже заголовки действительно взяты из газет:

 

Child's Stool Great for Use in Garden 'Детский стул — отличная штука для сада' или 'Детский стульчик — отличный помощник в саду'.

 

Stud Tires Out 'Жеребец выбился из сил' или 'Шины жеребца оказались снаружи'.

 

Stiff Opposition Expected to Casketless Funeral 'Непреклонная оппозиция ожидается на похороны без гроба' или 'Дохлую оппозицию закопают без гроба'.

 

Drunk Gets Nine Months in Violin Case 'Пьянице дали девять месяцев по делу о скрипке' или 'Пьяница сел на девять месяцев в скрипичный футляр'.

 

Iraqi Head Seeks Arms 'Глава Ирака в поисках оружия' или 'Иракская голова ищет руки'.

 

Queen Mary Having Bottom Scraped 'Судну «Королева Мария» отдраили днище' или 'Королева Мария ободрала задницу'.

 

Columnist Gets Urologist in Trouble with His Peers 'Своим пристальным вниманием журналист вверг уролога в неприятности' или 'Из-за журналиста у уролога проблемы с пациентами'.

 

В каждом из этих заголовков есть двусмысленное слово. Но, наверняка, понятие, стоящее за этим словом, не двусмысленно; авторы заголовков, разумеется, знали, какое из двух значений слов stool, stud или stiff они сами имеют ввиду. Но если могут быть два понятия, которые соответствуют одному слову, понятие не может быть тем же, что и слово.

 

Вторая проблема, имеющая место в английском языке — это отсутствие в нем логической ясности. Подумайте над таким примером, придуманным ученым-компьютерщиком Дрю МакДермотом:

 

Ральф — это слон. Слоны живут в Африке. У слонов есть бивни.

 

Наше делающее логические выводы устройство, слегка видоизмененное для работы с английскими предложениями, сделает следующий вывод: «Ральф живет в Африке» и «У Ральфа есть бивни». Звучит логично, хотя на самом деле это и не так. Разумный читатель знает, что Африка, в которой живет Ральф, — это та же самая Африка, в которой живут и все другие слоны, но у Ральфа есть собственные бивни. Однако наше считывающе-копировальное подвижное устройство, которое, как предполагается, является моделью человека, не знает этого, поскольку это различие не вытекает ни из одного из вышеприведенных утверждений. Если возразить, что это все лишь здравый смысл, вы будете правы — но это тот здравый смысл, на который мы пытаемся рассчитывать, а английские предложения не несут информации необходимой процессору, чтобы прийти к здравому смыслу.

 

Третьей проблемой является «кореферентность». Скажем, вы, начиная рассказывать о некоем человеке, называете его высоким блондином в черном ботинке. Когда вы упоминаете об этом человеке во второй раз, вы скорее всего назовете его блондином, в третий же раз просто скажете он. Но все эти три выражения не относятся к трем различным людям, они даже не выражают трех различных представлений об одном и том же человеке; второе и третье выражение являются просто способом не тратить попусту силы. Что-то в нашем мозгу должно трактовать эти выражения как тождественные; английский язык этого не делает.

 

Четвертую связанную с этим проблему порождают те аспекты языка, которые могут быть истолкованы только в контексте разговора или текста — то, что лингвисты называют «дейксис». Возьмем, к примеру, такие артикли как а и the (определенный и неопределенный артикли). В чем разница между killed a policeman и killed the policeman ('убил полицейского' и 'убил этого полицейского')? Только в том, что во втором предложении имеется в виду некий определенный полицейский, который упоминался ранее или как-то был выделен в контексте. Взятые изолированно, вне контекста, эти две фразы являются синонимами, однако в нижеприведенных контекстах (первая взята из реальной газетной статьи) их значения коренным образом различаются:

 

A policeman's 14 -year-old son, apparently enraged after being disciplined for a bad grade, opened fire from his house, killing a policeman and wounding three people before he was shot dead '14-летний сын полицейского, очевидно, взбешенный взбучкой за плохую оценку, открыл огонь из окна своего дома, убив полицейского и ранив трех человек, прежде чем его самого застрелили'.

 

A policeman 's 14 -year-old son, apparently enraged after being disciplined for a bad grade, opened fire from his house, killing the policeman and wounding three people before he was shot dead '14-летний сын полицейского, очевидно, взбешенный взбучкой за плохую оценку, открыл огонь из окна своего дома, убив этого полицейского и ранив трех человек, прежде чем его самого застрелили'.

 

В таком случае, вне определенной ситуации общения или текста слова а и the полностью лишены смысла. Они не содержатся в «базе данных» человеческого мышления. Другие подобные слова, приобретающие значение только в контексте, вроде здесь, там, этот, тот, сейчас, тогда, я, мне, мое, ее, мы, ты и вы вызывают аналогичные проблемы, стоит только вспомнить один старый анекдот:

 

First guy. I didn't sleep with my wife before we were married, did you? Second guy: I don't know. What was her maiden name?

 

Первый парень: Я не спал с моей женой до свадьбы, а ты? Второй парень: Не знаю. А как ее девичья фамилия?

 

Пятой проблемой является синонимичность. Предложения:

 

Sam sprayed paint onto the wall 'Сэм выкрасил стену'.

 

Sam sprayed the wall with paint 'Сэм покрыл стену краской'.

 

Paint was sprayed onto the wall by Sam 'Краска была нанесена Сэмом на стену'.

 

The wall was sprayed with paint by Sam 'Стена была покрыта краской благодаря Сэму'.

 

обозначают одно и то же событие и тем самым дают возможность сходных толкований. Например, во всех четырех случаях можно сделать заключение, что на стене имеется краска. Но варианты расположения слов в этих четырех случаях различны. Вы знаете, что они обозначают одну и ту же вещь, но ни один примитивный процессор, воспринимающий их как знаки, не может этого знать. Нечто другое, а не просто одна из последовательностей слов, должно представлять то единственное событие, которое, как вы знаете, является общим для всех четырех предложений. Например, это событие может быть представлено в следующем виде:

 

(Sam sprayed painti) cause (painti go to (on wall)) '(Сэм наносит краску,) результат (краска,- попадать (на стену))'

 

— что, учитывая наше несерьезное отношение к словам английского языка, не слишком сильно отличается от одной из ведущих концепций о сущности мыслекода.

 

Приведенные примеры (а их может быть гораздо больше) иллюстрируют одно-единственное важное положение. Образы, лежащие в основе мышления, с одной стороны, и предложения в языке, с другой стороны, действуют во многом друг другу наперекор. Любая определенная мысль в нашей голове заключает в себе огромный объем информации. Но когда дело доходит до передачи мысли кому-то другому, объем внимания незначителен, а язык медлителен. Чтобы донести до слушателя информацию за разумный отрезок времени, говорящий может облекать в слова только часть своего сообщения, рассчитывая на то, что слушатель восполнит пробелы сам. Но в самом мозге требования другие. Время «нахождения в эфире» не ограничено: различные участки мозга непосредственно соединены между собой толстыми проводниками, которые могут быстро передавать колоссальный объем информации. На долю воображения не остается ничего хотя бы потому, что образы в сознании и есть воображение.

 

В итоге нам представляется следующая картина. Люди думают не на английском, китайском или языке апачей; они думают на мыслеко-де. Этот мыслекод, вероятно, немного похож на все вышеупомянутые языки; предположительно он располагает символами для выражения понятий, и комбинациями символов, которые соответствуют носителю и объекту действия, как показал вышеупомянутый пример с окрашенной стеной. Но в сравнении с любым конкретным языком, мыслекод должен быть богаче в одних отношениях и проще — в других. Например, он должен быть богаче потому, что несколько понятийных символов вынуждены соответствовать одному английскому слову вроде stool или stud. В нем должны быть дополнительные атрибуты, позволяющие логически различать определенные виды понятий, типа «бивней Ральфа» в отличие от бивней вообще, и связывающие различные символы, которые относятся к одному и тому же, например, высокий блондин в черном ботинке и блондин. С другой стороны, мыслекод должен быть проще разговорного языка; поскольку в нем отсутствуют специфически-разговорные слова и конструкции (вроде a и the), а информация о произношении слов или даже об их порядке не обязательна. Суммируя все это, получается, что носители английского языка думают на неком упрощенном и снабженном примечаниями квазианглийском, строй которого я вам только что описал, а носители языка апачи думают на упрощенном и снабженном примечаниями квази-апачи. Но чтобы заставить эти языки мысли — мыслекоды должным образом обслуживать рассуждения, они должны быть в гораздо большей степени похожими друг на друга, чем похожи один на другой их разговорные двойники. Похоже на то, что они даже совпадают: универсальный мыслекод.

 

Знание языка, таким образом, означает знание того, как можно перевести мыслекод в словесные цепочки и наоборот. Люди, лишенные языка, тем не менее обладают мыслекодом, а младенцы и многие животные предположительно обладают его более простыми диалектами. В самом деле, если бы младенцы не владели мыслекодом, чтобы переводить с английского и наоборот, то не понятно, как могло бы происходить усвоение английского или даже — что могло бы значить усвоение английского?

В довершение, процитирую еще и цитирующего Борхеса:

Самое, пожалуй, трезвое суждение о языке содержат следующие слова Честертона: «Человек знает, что в его душе есть оттенки более поразительные, многообразные и загадочные, чем краски осеннего леса... и, однако, он полагает, что эти оттенки во всех их смешениях и превращениях могут быть точно представлены произвольным механизмом хрюканья и писка. Он полагает, что из нутра какого-нибудь биржевика действительно исходят звуки, способные выразить все тайны памяти и все муки желания»

К чему таскать за собой ветки, когда сама по себе кряква в силу одного определения несет в себе все эти классифицирующие этажи

Надеюсь, теперь становится понятно, что ветки носить таки придется))) - это Джон Уилкинс мыслил себе такой волшебный язык, по которому из самой формы слова можно было бы понять его значение и "все эти классифицирующие этажи" .

причем прелесть в том, что даже человек, не знакомый с биологией, все равно знает, кто такая кряква, то есть безо всякий классифицирующих надстроек безошибочно определяет означаемый объект среди массива прочего бытия и отстреливает ему кукушку

Вы затронули любопытную тему - все хорошо изученные дописьменные культуры, т.е. культуры без науки в нашем понимании, классифицируют растения и животных практически так, как это сделал Линней - они твердо знают, что утка не может превратиться в рыбу, а осина в клен. Почему это так - отдельный до конца пока не решенный вопрос (кстати, здесь тоже предполагают врожденные структурирующие модули), но это говорит о том, что люди как биологический вид мыслят похожим образом.

Есть мнение, что дети в этом одаренном возрасте вычленяют во всем разумную структуру, в т.ч. в языке.

Возможных структур бесконечно много, люди с развитым логическим и категориальным мышлением далеко не во всем могут сами разобраться, а дети так - оп! и разбираются в такой сложнейшей структуре как естественный язык, при том что, зуб даю, в простейшем языке программирования ни один четырехлетний ребенок не разберется. Не проще ли принять, что мозг ребенка отфильтровывает определенный тип структур?

Поэтому говорить изолировано "профессия влияет на мышление" бесполезно, надо разложить профессию на элементы и разобраться, что именно и как влияет.

Согласен. Но в утверждении "язык влияет на мышление" ясности не больше. В крайнем варианте - "мышление детерминируется языком", по моим скромным наблюдениям, оно сейчас разделяется не многими. Мне кажется, влияние конкретного языка на мышление конкретного человека безусловно есть, но оно ни в коем случае не определяющее.

Вот здесь-то язык (в данном случае, по сути, лексикон) и играет не последнюю скрипку - для тех, кто собирается писать монографии, во всяком случае.

Те, кто пишут монографии, если они, конечно же, хотят быть услышанными максимальным количеством собратьев по цеху, вынуждены пользоваться языком международного научного сообщества т.е. - английским (лет 300 назад для этих целей пользовались латынью))).

кстати, раз уж речь зашла о В.В., небезынтересны, мне кажется, его представления о реальности (то бишь истине)

Рассмотрим, к примеру, лилию или любой другой естественный объект: лилия более реальна для натуралиста, чем для обычного человека, но она еще более реальна для ботаника. Еще одна ступень реальности достигается ботаником, специализирующимся в лилиях.

Как видите, Набоков разделял мою точку зрения, что специалист способен глубже погрузится в реальность исследуемого явления, чем неспециалист .

Нечто подобное Набоков писал в лекциях по зарубежной литературе, в разделе посвященном Кафке (если интересно, могу процитировать). Насколько я понимаю, т.н. объективная реальность для Набокова это явление социального договора. Нечто интегрально-согласованное. В целом, я с ним согласен.

Если уж речь опять зашла зашла о ВВ, процитирую выдержку из лекции о Толстом (конкретно о «Смерти Ивана Ильича»):

В каждом человеке в той или иной степени противодействуют две силы: потребность в уединении и жажда общения с людьми, - которые принято называть «интроверсией», то есть интересом, направленным в себя, к внутренней жизни духа и воображения, и «экстраверсией» - интересом, направленным на внешний мир людей и осязаемых ценностей. Возьмем простой пример. Университетский ученый - я имею в виду и профессоров, и студентов - может сочетать в себе оба качества. Он может быть книжным червем и душой общества, при этом книжный червь будет вести борьбу с общительным человеком. Студент, получивший или желающий получить повышенную стипендию, может сознательно или бессознательно стремиться к так называемому лидерству. Люди разных темпераментов склоняются к разным решениям, у одних внутренний мир постоянно одерживает верх над внешним, у других - наоборот. Но для нас важен сам факт борьбы между двумя «я» в одном человеке, борьбы между интровертом и экстравертом.

Термины «экстраверт» и «интроверт» были введены в психологический обиход Карлом Густавом Юнгом (в увесистом томе «Психологических типов»), из чего следует, что Набоков не только читал его работы, но и признавал некоторые его концепции))).

мой (приобретенный, вряд ли врожденный) индикатор корректных высказываний требует добавления после слова "действительное" словосочетания "с точки зрения Куна и Лакатоса"

Совершенно спокойно сюда можете добавить Фейерабенда, да и Хомского тоже .

С вашего позволения, о Поппере в другой раз.

я говорю не об антонимах, а о не совпадающих по объему понятиях. Если говорить о классах объектов, то ложные, истинные и неопределенные суждения - непересекающиеся круги, при этом ложные никогда не станут истинными, а неопределенные могут стать теми или другими после доопределения.

Неперсекающимися кругами они являются в трехзначной (многозначной логике), в двухзначной логике всего два значения - истина, ложь. Традиционная математическая логика является двухзначной логикой.

не получится создать такой язык, ну вот не получится... ученые по-прежнему с удовольствием пользуются старыми добрыми словами, а не единицами и ноликами, потому что мозг наш заточен под язык, а не под машинную запись

Такие языки уже созданы - математика, логика, языки программирования. Все формализованные языки (в которых высказывание неотделимо от формы). В естественных языках, это естественно))), не так. На попытки осмыслить эту проблему Хомский свою жизнь положил, не думаю что нам удастся больше сказать по этому поводу))), поэтому еще раз процитирую Хомского:

В формальной системе, подобной системе Фреге, или вообще в любой системе специального назначения, кто бы ее ни сконструировал, символы предназначаются для того, чтобы выделять вещи, реальные вещи. И в том же заключается идеал для естественных наук.

На мой взгляд, это - крепкий аргумент против биологической природы эволюции языка и его врожденности.

Это МОЖЕТ БЫТЬ крепким аргументом, если это БУДЕТ доказано. На самом деле, все что известно про это аномальное племя пока что противоречит в большей степени не Хомскому, а современным воззрениям антропологов. Напр. - отсутствие рекурсии - в их странной культуре она не требуется, соответсвенно, в языке она тоже не проявилась. А вообще, очень напоминает утку .

да Вы не сердитесь, просто Ваша неожиданная рокировка слов меня удивила

Что - же в ней необычного? Фактически - заменяем Фрейд (психоанализ) на Набоков, а анализант на персонаж (индивид). Чем персонаж не анализант)))?

кто-то зайдет и подумает, что мы малость не того, два неспециалиста пятый месяц спорят о фундаментальных лингвистических проблемах

В определенном смысле он будет прав))). Хотя, странного в этом не больше, чем в дележе между собой ощущениями в теле (которые принято называть эмоциями), по поводу просмотра того или иного фильма))).

Вот читаю: http://www.childrenofthecode.org/interviews/deacon.htm

дошел до

The truth is we don’t know much more now about intelligence and what its relationship is to whole brains than we did a century ago. We don’t really know how whole brains work yet. We don’t have a sort of general theory that everybody agrees upon, or even is close to agreeing upon.

Хорошо, хоть честно признался. Короче - "голова - дело темное"))).

хм, однако)) а если в фразе "красота спасет мир" "красоту" заменить на "гопоту", "спасет" на "дерет", а "мир" - на "козу", так получится еще забавней)

Не забавно, и не особенно остроумно. Скажу по-другому - и Фрейд и Набоков в войне общества против индивидуума всегда были на стороне индивидуума. Так что в основе - они близки . Вот от кого Набоков действительно далек - это от Павлова и бихевиористов, но по этому поводу, насколько мне известно, он и не высказывался .

что до Набокова и Фрейда - сам Набоков отрицал детальное знакомство с фрейдизмом, но, возможно, некоторое время интересовался, конечно, - это ведь было модное учение, а то, что много внимания уделено ему в книгах - так творчеству Набокова свойственен психологизм, с кем же ему еще заочно полемизировать, как не с наиболее видным учением в этой области?

Психоанализ, как Вы верно заметили, это не наука, а скорее учение, как защититься от мира с наименьшими потерями для организма))). Можно сказать, в чем-то европейский вариант буддизма. А в вульгарный пансексуализм, на который, прежде всего, и наезжал Набоков, сейчас мало кто верит .

хотя соблазн искать черную кошку необорим и отыщутся люди, в противовес прямому и ясному тексту питающие страсть к межстрочиям

http://ilgalinsk.narod.ru/nabokov/n_i_fr.htm

Честно говоря, я согласен с автором статьи. Мой любимый Хичкок тоже говорил в интервью, что не верит "в это совершенно", тем не менее, практически каждый его фильм буквально пронизан психоанализом )). Все эмоциональные высказывания Набокова, напр: «Что за странная фантазия! Я всегда люто ненавидел венского шарлатана», лично мне говорят о том, что сам психоанализ ему был небезразличен, судите сами - если бы ему было просто пофиг, он бы об этом вообще ничего не говорил, или говорил мало и совершенно безэмоционально ))). Все те отрывки, которые приводите и Вы, и автор статьи говорят о том, что Набоков, по крайней мере, какое-то время, был довольно внимательным читателем Фрейда (во всяком случае, он явно читал "Толкование сновидений"). Вероятно, тут как с Достоевским, почитателем которого Набоков был в юности, и в творчестве которого позднее разочаровался))).

Рассказ Набокова написан в соответствии с ключевым для Фрейда представлением о том, что поведением людей правят иррациональные психические силы, что интеллект – аппарат для маскировки этих сил, что «индивид и социальная среда находятся в состоянии извечной и тайной войны».

Ну, или как сказал Виктор Мазин:

психоанализ всегда на стороне анализанта, а не больного общества. А небольного общества не бывает.

Если заменить в этом высказывании "психоанализ" на "Набоков", а "анализант" на "индивидуум", то получим основную тему всего набоковского творчества .

хаха, спасибо, меня этот файл пытается раскрутить на смс

http://upload.com.ua/get/902169410/Коул,Скрибнер.Культура и мышление.djvu

если не трудно, можно полностью текст?

Быстро найти не обязуюсь, наткнулся несколько лет назад, даже не помню где.

То есть, хотелось бы убедиться, нет ли там ироничного контекста, ибо В.В., как известно, юмора не чурался.

Интересно, в отношении чего у Набокова отсутствует иронический контекст ? Боюсь, исключительно в отношении себя (хотя, у него проскочило как-то определение собственного стиля как "замороженная земляника"))).

о толковании снов, фрейдизме и психоанализе:

Отношение Набокова к психоанализу слишком хорошо известно, оно почти такое же как к Достоевскому (впрочем, Сартр как-то назвал Набокова "эпигоном Достоевского", не могу сказать, что он совсем не прав . Направление изобретенное Юнгом называется не психоанализ, а аналитическая психология, и правоверные психоаналитики от Юнга всячески отмежевываются, достаточно почитать, что по этому поводу думает Виктор Мазин.

небольшая шпилька - как мне представляется - Юнгу:

Юнга там касается только первый абзац, ни групповой, ни семейной терапией, насколько мне известно, Юнг не занимался.

В любом случае, есть люди, которые влияние Юнга на творчество Набокова прослеживают:

Jung’s literary influence has been very considerable, especially on writers of imaginative fiction such as Herman Hesse, Jorge Luis Borges, and Vladimir Nabokov.

http://www.englisharticles.info/2010/10/11/carl-gustav-jung/

Полагаю, не полностью, но в слишком достаточной мере, чтобы это влияние игнорировать.

А я и не предлагаю игнорировать, но лично я почему-то уверен, что профессия, пол, социальное происхождение и образование в большей степени определяют способ думания, чем язык на котором человек разговаривает.

Это нельзя сказать определенно о высказываниях вообще. Значение высказывания зависит не только от формы составляющих его элементов, но и от контекста и даже интонации и ударения на определенные слова.

Собственно, именно это я и ожидал прочесть .

Ну, и напоследок, сам Хомский о достижениях, упущениях и перспективах своей научной школы:

АБ и ЛР: Недавно в лекции в Scuola Normale в Пизе вы цитировали английского химика XVIII в. Джозефа Блэка, который подчеркивал, что для его дисциплины было очень важно «выстроить учение» по образцу ньютоновской физики. Порождающая грамматика и, конкретнее, модель принципов и параметров определенно позволили совершить множество тонко подмеченных удивительных открытий на обширной области, и можно утверждать, что выстроено значительное «учение» по различным аспектам человеческого языка. Принимая как должное тот очевидный факт, что в эмпирических науках ничто не приобретается окончательно, каковы те аспекты, которые вы бы рассматривали как «признанные результаты» в нашей науке?

 

НХ: Если высказать мое личное мнение, то почти все может быть подвергнуто сомнению, особенно если смотреть с минималистской точки зрения; на что ни взглянешь, почти все вызывает вопрос: а зачем оно? Поэтому, если бы вы спросили меня десять лет назад, я сказал бы, что управление — это объединяющее понятие, что Х-штрих-теория — объединяющее понятие, что вершинный параметр является очевидным параметром, исключительное падежное маркирование и пр., однако теперь ничто из этого уже не кажется очевидным. Х-штрих-теория, как мне представляется, ошибочна, управление, возможно, не существует. Если Кейн прав, то точная параметризация основывается не на параметре вершины, а на каких-то других параметрах по факультативным передвижениям, в этом определенно что-то есть, может быть, так и есть на самом деле. Посмотрим. Но не думаю, что это так уж необычно. Если взглянуть на историю наук, то это как раз обычная ситуация. Даже в передовых науках почти все сомнительно. То, чему я учился в университете, скажем, на лекциях по естественным наукам, сегодня во многом уже не преподается. Больше того, то, что двадцать лет назад преподавали по физике и химии, сегодня преподают по-другому. Некоторые вещи относительно стабильны. Периодическая таблица никуда не делась, но элементарные частицы совсем не такие, как нас учили. Собственно, ни в какой живой дисциплине нельзя ожидать, чтобы учение оставалось чересчур стабильным. Появляются новые перспективы, различные явления получают иную интерпретацию. Внешне эти изменения зачастую могут выглядеть не столь большими, но в каком-то смысле и о порождающей грамматике на протяжении пятидесяти лет можно сказать то же самое. Снаружи кажется, что все более или менее такое же, как было, но изнутри видно, что все совсем по-другому, и я подозреваю, что так будет продолжаться и дальше. Например, что такое островные условия? Это одна из центральных тем исследований вот уже сорок лет, и все же мне кажется, что мы этого еще не поняли. В данных, которые мы не понимаем, определенно недостатка нет; у Пола Постала [Postal P. Three Investigations of Extraction. Cambridge, MA: MIT Press, 1999.] недавно вышла книга на эту тему и, уверен, там тонны данных, которые никаким вообразимым образом не должны получаться. Подобного рода проблемы встречаются в изобилии. И еще, по меньшей мере, насколько мне известно, нет по-настоящему принципиального объяснения многих островных условий.

В то же время что-то останется стабильным. Различие между слабыми и сильными островами выглядит стабильным; возможно, мы его не понимаем, но в нем есть что-то стабильное. Условия на локальность и последовательное циклическое передвижение также мне представляются стабильными на каком-то уровне абстракции. Сильно подозреваю, что различие между интерпретируемыми и неинтерпретируемыми признаками окажется стабильным, хотя это из послед¬них наблюдений, пять лет назад не было дискуссии по этому поводу. В каком-то виде останется метрическая теория. Актантная структура тоже останется, как и свойства сферы действия, и реконструкции, и недавние открытия в области тонких структур (fine structure). Сущность теории связывания останется, но, вероятно, получит иную интерпретацию. Нельзя сказать, что что-то когда-либо выбрасывается вовсе; скажем, результаты исследования правил исключительного падежного маркирования останутся, но, возможно, что их распределят по разным областям, может быть, станут смотреть на них иначе и т. д.

Однако мне думается, что в действительности здесь мало что можно прогнозировать. Это молодая область знания, изменения протекают быстро, много чего еще остается без объяснения. Уверен, есть новые перспективы, о которых мы еще не задумывались. Я не стал бы ожидать стабильности или даже надеяться на нее. Если есть стабильность, это значит, что мы не сможем далеко уйти, потому что на той стадии, на которой мы с вами сейчас находимся, тайн уж слишком много. И коль скоро наша область знания останется стабильной, то, значит, эти тайны так и останутся тайнами. Это было верно для химии в середине XVIII в. — в то время, когда писал Джозеф Блэк, тот химик, которого вы цитировали. Вы только подумайте, какой была химия в середине XVIII в. и какая она сегодня. Блэк бы не узнал современную дисциплину. В его время все еще было принято считать, что основные компоненты материи — это земля, воздух, огонь и вода, что воду можно превратить в землю и т. п. У химиков в то время было выстроено внушительное «учение», они многое знали о химических реакциях, когда они происходят, как они происходят, но взгляд на них полностью изменился. Посмотрите, например, на Лавуазье, который создал номенклатуру, которой все пользуются до сих пор, — и ведь номенклатура — это не просто терминология; предполагалось, что это истина, она была предназначена сообщать какие-то истины: так что кислород порождает кислоту, потому что такова его природа (что, как потом оказалось, неверно). В одной из классификаций Лавуазье рядом с водородом и кислородом встречаем «калорик», то, что мы называем «тепловой энергией». То есть все изменилось. И он это как бы предвосхитил; он в то время сказал, что природа элементов, вероятно, не познаваема людьми, так что можно лишь делать какие-то предположения. А ведь химия уже к тому времени была достаточно передовой наукой.

Я не призываю Вас броситься разбираться во всех этих сугубо специальных терминах и теориях, я всего лишь хочу чтобы Вы поняли - Хомский не является догматиком и возможно, лишь он один по-настоящему хорошо понимает свои достижения, упущения и пробелы и не боится в этом признаться. Сам Хомский является, пожалуй, своим самым строгим критиком. Ну и субъективное мнение - читая Хомского просто невозможно не поддаться интеллектуальному обаянию и удивительной глубине этого человека. При этом, я не могу отделаться от мысли, что читаю не лингвиста, а философа интересующегося лингвистикой. Собственно, так оно и есть .

а на десерт - сладкое

Я уже подобно Сереже из одноименного фильма Георгия Данелия приготовился вкушать конфетку, а тут такой облом… нехорошо. Обычная журналистская дребедень.

Но давайте вернемся к нашим баранам.

После всего изложенного и сторонниками Хомского, и его противниками, меня интересуют две вещи - будете ли Вы утверждать что:

1. Мышление детериминируется языком?

2. Содержание высказывания может быть однозначно определено путем анализа его формы?

P.S. Сразу попрошу прощения - писать столь длинные ответы, по крайней мере, до Нового Года я буду не в состоянии - запары.

В какую сторону нас тянет Томаселло? Вперед - к Аристотелю? Ну так не стоит забывать, что "Всякая наука настолько наука, насколько в ней математики", как сказал когда-то Норберт Винер (повторяя, на самом деле, всего лишь с заменой одного слова за Иммануилом Кантом))).

Далее:

АБ и ЛР: А какое эмпирическое открытие могло бы привести к отказу от сильного минималистского тезиса?

НХ: А его, кажется, все феномены языка опровергают, так же как когда-то казалось, что феномены физического мира опровергают тезис Коперника. Вопрос в том, настоящее ли это опровержение. На любом этапе развития любой науки есть ощущение, что большинство феноменов ее опровергают. Люди говорят о Попперовом понятии фальсификации так, как будто это осмысленное предложение освободиться от теории: ученый пытается найти данные, опровергающие теорию, и если такие данные находятся, то теорию бросают. Но ведь ничто так не работает. Если бы исследователи придерживались этих условий, то у нас бы вообще никаких теорий не было, потому что любая теория, вплоть до элементарной физики, на первый взгляд, опровергается тоннами данных. Так и в этом случае: на что ни посмотришь, — все опровергает сильный минималистский тезис. Вопрос, как и во всех этих случаях, заключается в том, нельзя ли посмотреть на феномены, которые представляются опровержением теории, как-то иначе, с тем чтобы сохранить или, еще лучше, — увеличить ее объяснительную силу, причем часть феноменов встала бы на свои места, а все прочие, как большинство феноменов этого мира, оказались бы не имеющими отношения к делу, поскольку они представляют собой просто результат взаимодействия слишком большого числа факторов? Такова одна из причин, почему люди ставят эксперименты. Эксперименты проводят затем, чтобы избавиться от несущественных феноменов: смысл эксперимента заключается в том, чтобы попытаться отбросить большинство феноменов и выявить именно те, которые имеют значение. Эксперимент — это в высшей степени творческий акт, это как созидание теории. На курсах по методологии об этом, может быть, и не говорят, но ученый-практик определенно это знает. Придумывать нужный эксперимент очень трудно. Первый эксперимент, который приходит вам в голову, обычно никуда не годится, поэтому такой эксперимент вы отбрасываете и пытаетесь найти какой-то более подходящий эксперимент и т. д. Отыскивание подходящего эксперимента очень похоже на отыскание подходящей теории и в действительности теснейшим образом с таким отысканием связано: серьезная постановка экспериментов всегда направляется теорией, иногда для того, чтобы ответить на вопросы, возникающие при поиске объяснения, а иногда потому, что вы видите, что феномены вроде бы опровергают ваши теории, и хотите определить, не является ли это просто артефактом. Феномены, не подвергшиеся анализу, в действительности не имеют большого значения сами по себе. Важны результаты правильно построенных экспериментов, а «правильно построенный» — значит построенный в рамках самой теории. И это верно независимо от того, является ли предметом эксперимента отношение между передвижением и реализацией грамматических признаков, или овладение языком, или что-то еще.

альтернативные же точки зрения имеют более видные ученые, имеющие собственные научные разработки и эксперименты

Давайте говорить предметно - кого с кем мы сравниваем? Кто у нас виднее кого ))?

а главное - не ленящиеся полезть проверить теорию в тропические леса

Пока что оттуда частенько привозили не факты, а этнологические басни (выдающийся антрополог Маргарет Мид, была сама не безгрешна в этом отношении))).

Обзор современных представлений о появлении языка и его сущности. Почитайте. Тов. Хомский, к сожалению, устарел.

"Менделеев устарел", "Мендель тоже устарел"))). Вы, кстати, в курсе, что Менделеев создавая свою таблицу пошел на подтасовку - расположил некоторые не вписывающиеся в теорию химические элементы (атомные массы не подходили) так чтобы теория выглядела красиво, и спустя какое-то время оказалось, что Менделеев был прав - атомные массы для этих элементов в свое время были вычислены неправильно. С Менделем же произошла грустная история - зависимость наследования признаков выявленную у гороха не удалось выявить у ястребинки и пчел, в конце концов, Мендель сам отказался от своего открытия, а потом выяснилось, что механизмы оплодотворения и у ястребинки и у пчел имеют особенности, о которых наука того времени тривиально не знала. Это я к тому говорю, что не так легко факт отличить от аберрации и ученый должен полагаться на интуицию не меньше, чем на факты. Боюсь, что если бы полагались на одни лишь факты, существование науки было бы невозможно.

http://krotov.info/lib_sec/11_k/koz/inzev_03.htm

В итоге “Языковой инстинкт” удостоился похвалы теоретиков, чьи позиции, казалось бы, тотально несовместимы – неокартезианца Хомского и радикального социобиолога Докинса.

Стивен Пинкер «демонстрирует, как дарвинистское объяснение эволюции языка оказывается единственно возможным объяснением... поскольку естественный отбор является единственным механизмом, способным объяснить сложные особенности устройства такого характерного свойства, как язык» (курсив мой). Было бы замечательно, если бы по поводу эволюции человеческого языка удалось «продемонстрировать» хоть что-нибудь, тем более то, что подразумевается в куда более амбициозном приведенном утверждении; или если бы мы могли «извлечь» что-то значимое из спекуляций на эту тему. Конечно, ничего столь удивительного не случилось. Осторожные спекуляции и самоуверенные заявления ничего не демонстрируют, и самое большее, что мы можем из них извлечь, — это то, что, возможно, существует некий путь, которым имеет смысл следовать. Возможно.

После этого у меня возникают сомнения в том, читал ли господин Козинцев Хомского на самом деле, или ему "Мойша напел из репертуара"))).

В самом деле, никакого языкового органа в человеческом мозгу не обнаружено. В прошлом, когда языковые функции локализовывались паталогоанатомически, было естественно отождествлять зоны Брока и Вернике, соединенные дугообразным пучком, с гипотетическим языковым органом. Применение новых методик, позволяющих работать с живым мозгом, выявило настолько пеструю картину, что от былой ясности не осталось и следа

Труд Дикона – новый этап не только в нейролингвистике, но и в давнем философском споре. Защищать нативистские или редукционистские идеи в вопросе о глоттогенезе стало теперь так же сложно, как отстаивать креационизм после выхода книг Дарвина.

Какой радикальный дядька, прям "как после Дарвина"))). Давайте послушаем Хомского и по этому поводу ("Язык и мозг"):

Дикон доказывает, что изучающие язык и его онтогенез — первые два ракурса этологического подхода — делают серьезную ошибку, когда принимают стандартный подход неврологии: стремиться открыть генетически детерминированный компонент сознания — мозга и изменения его состояния в процессе взросления и накопления опыта. Они упускают из виду более перспективную альтернативу: что «дополнительная поддержка для усвоения языка», сверх данных опыта, «заключена не в мозгу ребенка и не в мозгах родителей или учителей, но вне мозгов, в самом языке». Конкретный язык и языки вообще — это внечеловеческие сущности с замечательной «способностью... эволюционировать и адаптироваться по отношению к хозяевам — людям». Эти существа пребывают не только вне человека, но как будто и вовсе за пределами биологического мира.

Что это за странные сущности такие и откуда они взялись? Что они представляют собой, остается не¬высказанным, за исключением того, что они развили в себе свойства языка, которые ошибочно приписываются мозгу. Происхождение их не менее загадочно, правда, когда они уже каким-то образом появились, «языки мира стали эволюционировать спонтанно», путем естественного отбора, «всплеском адаптации», которые «проходили вне человеческого мозга». Так они становились «все лучше и лучше адаптированными к людям» — как паразиты и хозяева, или, может быть, как жертва и хищник в знакомом цикле взаимосвязанной эволюции; или, может быть, наилучшую аналогию, как указывает Диком, дают вирусы. Кроме того, мы выводим объяснение языковых универсалий: они «возникли спонтанно и независимо в каждом эволюционирующем языке... Они — конвергентные признаки эволюции языка», как спинные плавники у акул и дельфинов. Развившись спонтанно и приобретя универсальные свойства языка путем стремительного естественного отбора, одно из этих внечеловеческих существ прикрепилось к моей внучке в Новой Англии, а другое — к моей внучке в Никарагуа — она и вовсе заражена сразу двумя из этих загадочных вирусов. Ошибкой будет стремиться найти какое-то объяснение последствиям этого и всех прочих случаев путем исследования взаимовлияния опыта и природной структуры мозга; скорее уж, нужные паразиты прикрепляются к хозяевам в конкретном сообществе неким мистическим образом — такой вот «фокус», если заимствовать термин Дикона для обыкновенных допущений натуралистической науки, — и вот так у них появляется знание конкретных языков.

Дикон, конечно же, согласен с тем, что младенцы «предрасположены изучать человеческие языки» и «демонстрируют сильные предпочтения в своем выборе правил, лежащих в основе языка», усваивая за несколько лет «чрезвычайно сложную систему правил и богатый словарный запас» в то время, когда они не могут даже выучить элементарную арифметику. Так что «в человеческом мозге есть нечто особенное, что позволяет нам с легкостью делать то, что никакие другие виды не могут сделать даже в минимальной степени без напряженных усилий и замечательно продуманного обучения». Но все же будет ошибкой подходить к этим предрасположенностям и особенным структурам так же, как мы подходим к другим аспектам природы — к зрительным анализаторам, например; ведь никто не выступает с гипотезой, что органы зрения насекомых и млекопитающих развились спонтанно путем стремительного естественного отбора и теперь прикрепляются к хозяевам, производя в результатезрительные способности пчел и обезьян; или что виляющий танец пчел и выкрики мартышек-верветок — это внешние для организма паразиты, которые развились вместе с ним, чтобы обеспечить какие-то способности для хозяина. Но в особом случае человеческого языка мы не будем следовать нормальным путем естественных наук и стремиться определить природу «предрасположенностей» и «особых структур» и то, как они реализованы в механизмах мозга (ведь тогда внеорганические сущности, которые эволюционировали вместе с языком, исчезнут со сцены).

Поскольку в этом уникальном случае развились внеорганические «вирусы», которые прикрепляются к хозяевам именно так, как надо, мы можем не приписывать ребенку ничего, кроме «общей теории учения». Это мы откроем для себя, как только преодолеем удивительную неспособность лингвистов и психологов признать, что языки мира — более того, даже возможные языки, на которых пока еще никто не говорит, — могли спонтанно развиться вне мозга и путем естественного отбора стать «воплощением предрасположенностей детского сознания». Я думаю, в одном смысле предложения Дикона на верном пути. Идею о том, что ребенку для овладения языком и другими когнитивными состояниями не нужно ничего, кроме «общей теории учения», можно принять только с помощью совсем уж героических ходов. Это — основной смысл третьего из рамочных тезисов, которые я ввел вначале, и к нему мы вернемся прямо сейчас. Во многом тот же вывод можно продемонстрировать на примере необычайно богатых подробностями допущений о природной модульной системе, заложенных в основание попыток реализовать то, что часто выдают за неструктурированные общие теории учения, и не менее необычайных допущений по поводу природной структуры, встроенных в подходы, основанные на спекулятивных эволюционных сценариях, которые в явной форме исходят из существования ярко выраженной модульности системы [Актуальное обсуждение этих тем см., помимо других книг, в: FodorJ. The Mind Doesn't Work That Way: Scope and Limits of Computational Psychology. Cambridge, MA: MIT Press, 2000; Marcus G. Can conncctionism save constructivism? // Cognition. 1998. 66. P. 153-182].

Единственная реальная проблема, доказывает Дикон, — это «символическая референция». Все остальное как-то встанет на свои места, если это мы сможем объяснить в эволюционных терминах. Как остальное встанет на свои места, — не обсуждается. Но, быть может, это и неважно, поскольку «символическая референция» тоже остается полной тайной, отчасти из-за того, что никому не удается заняться ее наиболее элементарными свойствами в человеческом языке.

Я привожу цитаты, потому что понятия не имею, что все это значит. И пониманию нисколько не способствует неузнаваемая трактовка «лингвистики» (в том числе взглядов, приписываемых мне) со столь неясными аллюзиями, что часто даже трудно догадаться, что могло стать источником непонимания (иногда легко; например, неверное понимание терминологии, используемой в специальном смысле, такой как «компетенция»). Каков бы ни был смысл, вывод, по всей видимости, заключается в том, что ошибочно исследовать мозг ради открытия природы человеческого языка; скорее, язык надо исследовать на предмет вне-биологических сущностей, которые эволюционировали вместе с людьми и каким-то образом «пристраиваются» к ним. Эти предложения получили признание ведущих эволюционных психологов и биологов, но почему, я не понимаю. Если принимать их хоть сколько-нибудь серьезно, то, по всей видимости, они лишь придают стандартным проблемам науки форму абсолютнейших загадок, помещают их за грань всякой надежды на понимание и одновременно исключают процедуры рационального исследования, которые принимаются как должное уже сотни лет.

Собственно, насколько я могу судить, теория Томаселло находится в русле когнитивистских теорий в стиле Жана Пиаже, и не добавляет ничего принципиально нового. Если возникнет желание, о споре между двумя выдающимися учеными - Пиаже и Хомским можно прочесть в книге: "Language and learning: the debate between Jean Piaget and Noam Chomsky".

Краткое изложение взглядов Пиаже по этому вопросу можно прочесть здесь: http://www.gumer.info/bibliotek_Buks/Psihol/Piage/_Shema.php

Подобные теории если и способны что-либо объяснить, то использование символов (слов), каким образом ребенок находящийся, согласно терминологии Пиаже, на дооперационной стадии в совершенстве овладевает синтаксисом эти теории если и объясняют, то не слишком убедительно.

начнем со слабого звена - с Пинкера. Он пишет, что язык - инстинкт. А Майкл Томаселло, содиректор Института Макса Планка по эволюционной антропологии в Лейпциге, кавалер всевозможных ученых степеней, наград и регалий, не сильно заморачиваясь по поводу оригинальности названия, опубликовал обзор "Язык - не инстинкт" с жесткой критикой Хомского и Пинкера.

http://www.princeton.edu/~adele/MTLngNotInstinct.pdf

По-поводу статьи Томаселло. Это не мое дело встревать в споры профессиональных лингвистов, но что мне сразу бросилось в глаза:

1. Pinker claims that the X-bar version of phrase structure syntax is universal in human languages. However, there are certain types of languages that do not fit well with X-bar syntax. For example, nonconfigurational languages such as Dyirbal (a native Australian language) stretch the rules considerabl (Dixon, 1972) and the language Lakhota (a native American language) has no coherent verb phrase at all (Van Valin, 1993).

Как Вы сможете прочесть ниже, сам Хомский считает, что X-штрих теория не верна.

2. Pinker claims that the grammatical relations of subject and object are universal. But there are some languages that show no evidence of these grammatical relations, for example, Acehnese (an Indonesian language; Durie, 1985) and Tagalog (a Philippine language; Maratsos, 1989). If the evidence is viewed in a nondoctrinair fashion, these languages seem to operate with very concrete linguistic categories such as “agent,” “topic,” and “actor.”

Т.е. для этих языков возможна другая модель описания, что вовсе не отменяет возможность их рассмотрения в рамках модели субъект-объект.

Ну и напоследок:

WHAT IS THE ALTERNATIVE?

Although one would not know it from the writings of the generative grammarians, there are alternative theories of language that begin from a very different set of premises about its nature. Of most importance are linguists who characterize what they do as Cognitive Linguistics-for example, Langacker (1987a, 1992), Lakoff (1987, 1990), Talmy (1988), and Croft (1991)-and those who characterize what they do as Functional Linguistics-for example, Van Valin (1993), Bates and MacWhinney (1982, 1989), and Fillmore (1988). These linguists have built their theories not on the analogy to consciously-created formal languages, but rather on the basis of psychologically meaningful constructs such as symbols, categories, schemas, frames, images, discourse perspectives, and the like. The theories are thus not driven by considerations of mathematical elegance, but rather by considerations of psychological plausibility.

Т.е. - возьмем не умением, а числом))). Или как сказал один чеховский персонаж: "... Я думаю, напрягаю мозги, у меня много средств, очень много и, значит, в сущности ни одного ...". Фактически, Томаселло сам признается, что у него нет одной столь же успешной теории для того, чтобы противопоставить ее теории Хомского. Ну и предложенные теории, насколько я понимаю, опять заостряют свой взгляд на семантике и прагматике, при том, что самая загадочная и важная вещь в человеческом языке это именно синтаксис. Синтаксис - вот что, прежде всего, отличает язык людей от языка животных. Но, тут, справедливости ради, стоит отметить, что Томаселло, работая в Европе, сам находится в рамках европейской лингвистической традиции, которая всегда больше внимания уделяла семантике и прагматике, а не синтаксису.

Теперь длинная цитата из интервью с Хомским, так как она касается не только разных лингвистических теорий, а теорий вообще, и смыкается, таким образом, с нашим спором о Поппере:

АБ и ЛР: К следующему вопросу, в котором речь будет идти о различии между методологическим минимализмом и тезисом о существе вопроса, вы уже обращались. И все-таки давайте об этом моменте поговорим поподробнее, поскольку вам, наверное, захочется что-то добавить. Минималистская программа содержит в себе методологические допущения, которые в основном сходны с методом постгалилеевских естественных наук, с тем, что иногда называют «галилеевским стилем»; и еще шире — некоторые из такого рода допущений являются общими для человеческого рационального научного поиска в целом (бритва Оккама, минимизация аппарата, стремление к симметрии и изяществу и пр.). Но сверх того, кажется, есть еще и некий тезис по существу дела, тезис о природе естественных языков. В чем же заключается этот тезис? Как связаны между собой минимализм методологический и минимализм содержательный.

 

НХ: Собственно, по каждой из этих тем можно сказать очень много: возьмем выражение «галилеевский стиль». Это выражение использовал ядерный физик Стивен Вайнберг, позаимствовав его у Гуссерля, но не только применительно к попытке улучшить теории. Он имел в виду тот факт, что физики «придают более высокую степень реальности» математическим моделям Вселенной, которые они конструируют, нежели «обыденному миру ощущений» [WeinbergS. The forces of nature // Bulletin of the American Society of Arts and Sciences. 1976. 29 Apr. P. 28-29.]. Что поразительно у Галилея, а в то время это считалось и вовсе возмутительным, так это то, что он просто отмахивался от многих данных; он был готов сказать: «Знаете что, если данные опровергают теорию, то, наверное, эти данные неправильные». И ведь те данные, которые он отбрасывал, вовсе не были малозначительными. Например, он защищал тезис Коперника, но не мог объяснить, почему тела не отрываются от земли; если земля вращается, то почему тогда все не улетает в космос? И также, если посмотреть в телескоп Галилея, то на самом деле не увидишь четыре луны Юпитера, а увидишь какую-то жуткую мешанину непонятно чего, и надо быть готовым проявить немалую снисходительность, чтобы согласиться, что видишь четыре луны. В то время он подвергался знчительной критике, — это в такой период ориентации на данные, и, кстати, почти во всех областях знания, кроме ядра естественных наук, у нас точно такой же период. В лингвистике нам приходилось сталкиваться с такой же критикой. Я вспоминаю первую лекцию, которую я читал в Гарварде (просто чтобы привести пример из личного опыта). Это было в середине 1950-х гг. (Моррис [Халле] всегда вспоминает про это), я был аспирантом и рассказывал о чем-то, связанном с порождающей грамматикой. Поднялся с места главный гарвардский профессор Джошуа Уотмоу, такой напыщенный субъект, прервал меня всего минут через десять: «А вот как бы вы управились...» — и тут он называет какой-то малоизвестный факт из латыни. Я сказал, что не знаю, и попытался продолжить, но нас сбили и все оставшееся время мы говорили именно об этом. И знаете, это очень характерно, и именно с этим науке приходилось сталкиваться на ранних стадиях своего развития и до сих пор приходится сталкиваться. А «галилеевский стиль», то самое, что имел в виду Стивен Вайнберг, — это признание того, что в действительности истина — это как раз и есть те абстрактные системы, что вы конструируете; а всевозможные феномены — это некое искажение истины из-за чрезмерного числа привходящих факторов, самых разных. И потому часто имеет смысл пренебречь феноменами и искать принципы, которые, похоже, действительно дают возможность глубоко постичь, почему некоторые феномены именно такие, при этом признавая, что есть и другие феномены, которым вы не можете уделить внимание. Физики даже сегодня не могут в деталях объяснить, например, как вода течет из крана, или структуру гелия или другие вещи, которые кажутся чересчур сложными. Физика находится в ситуации, в которой 90 % материи во Вселенной — это то, что называется темной материей, — а темной она называется потому, что они не знают, что это такое, найти ее не могут, но она непременно должна где-то присутствовать, иначе физические законы не будут работать. То есть люди продолжают счастливо жить, допуская, что 90 % материи во Вселенной мы просто не замечаем. Теперь это стало считаться нормальным, но во времена Галилея это считалось скандальным. И под «галилеевским стилем» понималась крупная перемена во взгляде на мир: пытаться понять, как он действует, а не просто описать побольше феноменов, — и это немалый сдвиг.

Что же до стремления к понимаемости и улучшению теорий, этот сдвиг в некотором смысле пост-ньютонианский, как признают ньютоноведы. Ньютон, в сущности, продемонстрировал, что сам мир не понимаем, по крайней мере в том смысле, в каком наука Нового времени надеялась его понять, и лучшее, что можно сделать, — это сконструировать теории так, чтобы они были понимаемы, — но это уже совсем другое. Таким образом, для интуиции, подсказанной здравым смыслом, мир не будет иметь смысла. Скажем, нет никакого смысла в том, что можно пошевелить рукой и сдвинуть луну. Это непонимаемо, но верно. И признавая, что сам мир непонимаем, что наши умы и природа мира не так уж совместимы, мы уходим в иные стадии развития науки. Такие стадии, в которых надо пытаться сконструировать наилучшие теории, понимаемые теории. И это-то и становится еще одной частью «галилеевского стиля». Эти крупные перемены перспективы определяют научную революцию. На самом деле в большинстве областей научного поиска их не приняли, но в физике, в химии они стали чем-то вроде второй натуры. Даже в математике, в самой чистой науке, какая только есть, «галилеевский стиль» действовал, причем поразительным образом. Так, например, Ньютон и Лейбниц открыли дифференциальное и интегральное исчисление, но в их открытии были неточности, противоречия. Философ Беркли нашел эти противоречия: показал, что в одной строке доказательства нуля Ньютона стоял нуль, а в другой строке было нечто настолько малое, насколько можно себе вообразить, но все-та-ки не нуль. Разница есть, и в этом логическая ошибка неопределенности; значения терминов смещаются, и доказательства не проходят. Много таких ошибок было найдено.

Собственно, британские и континентальные ма¬тематики пошли разными путями (почти разными, не на 100%, но в основном). Британские математики пытались преодолеть проблемы и не могли, так что это был своего рода тупик, притом, что Ньютон практически создал высшую математику. А континентальные математики пренебрегли проблемами, и именно оттуда пошел классический математический анализ — Эйлер, Гаусс и т. д. Они просто сказали: «Мы пока поживем с этими проблемами и будем заниматься математикой, а там когда-нибудь кто-нибудь разберется, в чем дело». В сущности, это аналогично отношению Галилея к вопросу о том, почему с Земли не слетают предметы. И, в общем-то, так все и было. В первой половине XIX в., например, Гаусс создавал большую часть современной математики, но делал это как бы интуитивно, без формализованной теории, более того, используя подходы, которые имели внутренние противоречия. Потом наступил момент, когда уже некуда было деваться от этих вопросов: нельзя было двигаться дальше, если на них не ответить. Возьмем понятие «предел». У нас есть интуитивное понятие предела: вы приближаетесь к точке все ближе и ближе; когда вы изучаете исчисление в школе, вам рассказывают о бесконечно малых, о произвольно малых величинах, но в этом нет никакого смысла. Не бывает ничего произвольно малого. Потом в истории математики наступил момент, когда с этими интуитивными, противоречивыми понятиями работать стало уже просто невозможно. Вот в тот момент это дело и привели в порядок, и современное понятие предела было разработано как понятие топологическое. Это все прояснило, и мы теперь все понимаем; а ведь в течение длительного периода, больше того, весь классический период, системы были неформальными и даже противоречивыми. В какой-то мере это верно даже для геометрии. Принято считать, что геометрию формали¬зовал Евклид, но ведь он ничего не формализовывал, в современном понимании формализации, слишком уж много было пробелов. И на самом деле геометрия была формализована всего лишь сто лет тому назад Дэвидом Гилбертом, который дал первую формализацию в современном смысле слова для большого объема результатов, полученных в полуформальной геометрии. И то же верно и сейчас. Теория множеств, например, вовсе не является формализованной для математика, который пользуется интуитивной теорией множеств. А что верно для математики, то будет верно и для всего прочего. Для химиков-теоретиков теперь есть понимание того, что существует квантовотеоретическая интерпретация их исследований, но если взглянуть на тексты, даже тексты углубленных изысканий, то для разных целей используются несовместимые модели просто потому, что мир слишком уж сложен.

Ну и все это является частью того, что можно назвать «галилеевским стилем»: посвящения себя делу достижения понимания, а не просто охвата. Охват феноменов сам по себе ничего не значит и, в действительности, те данные, которыми пользуются, скажем, физики, крайне экзотичны. Если наснимать на видеокассету все, что происходит за окном, то ученых-физиков это не заинтересует. Они интересуются тем, что происходит при искусственно созданных экзотических условиях экспериментов, тем, чего, может, и не бывает в природе, вроде сверхпроводимости, которая, видимо, даже не есть явление природы. Признание того, что именно таким путем и нужно идти науке, если мы хотим добиться понимания окружающего мира, или что любой рациональный поиск должен идти таким путем, явилось довольно крупным шагом. В нем было много составных частей, вроде галилеевского решения отбрасывать упрямые феномены, если благодаря этому достигается понимание, постньютоновской заботы о понимаемости теорий, а не мира, и т. д. Все это — часть методологии науки. Этому нигде не учат; в Массачусетском технологическом институте нет курса по методологии физики. Более того, единственная дисциплина, в которой, насколько мне известно, есть курсы по методологии, — это психология. Для соискания ученой степени по психологии надо прослушать курсы по методологии, но если писать диссертацию по физике или химии, то не надо. Методология будто бы у вас в костях. На самом деле, обучение естественным наукам похоже на обучение ремеслу башмачника: просто работаешь с мастером и либо понимаешь, либо не понимаешь. Если понял, значит, можешь сам быть башмачником, если не понял, значит, плохой из тебя башмачник. Этого никто не преподает, никто и не знает, как это преподавать.

В общем, я так понял, Вас чем убеждать в отсутствии оснований для высказывания, будто теория Хомского - истинна, а ГЛО - ложна, проще разуверить в парадигматичности теории Хомского.

Для меня истина в науке это относительное понятие, я не мыслю такими глобальными категориями))).

Ну и мне не совсем понятно что вы понимаете под парадигматичностью?

Лично я под этим словом понимаю прежде всего теорию-каркас - направляющую систему для решения головоломок. В этом смысле генеративная грамматика это безусловно парадигматическая система. Кстати, идеи генеративной грамматики (модульность) последние десятилетия используется в теориях занимающихся другими аспектами человеческого сознания, например, - зрительного восприятия.

Общепризнанность теории не обозначает ее парадигматичность - теория может быть общепризнанной и непарадигматичной и парадигматичной и необщепризнанной, собственно, абсолютно признанных теорий в экспериментальных науках не существует вообще )).

С влиятельностью же конкретно теории Хомского все в порядке, в доказательство этого утверждения приведу выдержки из учебника по общей психологии Дэвида Майерса (надеюсь Вы согласитесь, что непризнанные вещи в учебники не попадают))). Это весьма авторитетный учебник (однозначно, наиболее современный, разносторонний и сбалансированный из существующих на русском языке), по которому изучают психологию студенты более чем в 1000 ВУЗов по всему миру. Итак, Дэвид Майерс "Психология", начало главы посвященной языку:

ЯЗЫК

 

Наиболее важным показателем нашей мыслительной мощи является язык — разговорные и письменные слова, а также жесты и то, как мы их комбинируем в процессе мышления и общения. Люди давно и с большой гордостью провозгласили, что язык возвышает их над всеми другими животными. „Когда мы изучаем человеческую речь, — по словам лингвиста Ноама Хомского (Noam Chomsky, 1972), — мы приближаемся к тому, что можно было бы назвать „человеческой сущностью", к особенностям ума, которые до сей поры остаются, насколько мы знаем, уникально человеческими". Для исследователя в области по¬знания, Стивена Пинкера (Steven Pinker, 1990), язык — это „драгоценный камень, увенчанный познанием". Когда голосовой аппарат человека эволюционировал до способности произносить гласные звуки, мы обрели язык, продвинув тем самым представителей нашего рода далеко вперед (Diamond, 1989). Язык, будь то разговорный, письменный или знаковый, позволяет нам передавать сложные идеи от человека к человеку, а накопленные знания цивилизации — от поколения к поколению.

Как видите, уже во введении автор обращается, прежде всего, к Хомскому. Далее, в главе посвященной механизмам развития языка:

Механизм развития языка (речи)

 

Люди, изучающие проблему освоения языка, всегда удивляются — как же нам это удается. Попытки ответить на этот вопрос вызывают горячие интеллектуальные споры. Они идут параллельно с дебатами, о которых мы говорили в главе 8 относительно бихевиористского взгляда на природу организма, против взгляда, что каждый организм является биологически подготовленным, чтобы освоить определенные ассоциации. Дебаты под условным названием „природа или воспитание" вновь всплывают на поверхность, и здесь, как и в прежних случаях, оценка склоняется в сторону врожденной предрасположенности.

Бихевиорист Б. Ф. Скиннер (В. F. Skinner, 1957) считал, что мы можем объяснить развитие языка при помощи известных обучающих принципов — таких как ассоциация (изображение вещей со звуками слов); имитация (слов и синтаксических моделей других людей) и закрепление (успехом, улыбками и объятиями, когда ребенок говорит что-то правильно). Таким образом, Скиннер доказывал, что младенцы учатся разговаривать в значительной степени так же, как животные учатся клювом выбирать ключи и нажимать на клавиши: „Речевое поведение, очевидно, появилось, когда в результате критического этапа в эволюции человеческого рода речевая мускулатура стала восприимчивой к функциональным изменениям".

Лингвист Ноам Хомски (1959, 1987) считает позицию Скиннера наивной. Действительно, как говорит Хомски, марсианский ученый, наблюдающий за детьми в одноязычном обществе, заключил бы, что язык почти полностью врожденный. А это не так, поскольку дети изучают язык, который используется в их окружении. Но скорость, с какой они осваивают слова и грамматику без специального обучения, настолько невероятна, что ее нельзя объяснить при помощи лишь обучающих принципов. Дети создают всевозможные предложения, которые раньше никогда не слышали, а значит, они не могут их имитировать. Они начинают использовать морфемы в предсказуемом порядке; прибавляют окончание -ing к словам, затем используют предлоги in и on. Потом дело доходит до артиклей а и the, после чего — до глагола-связки is (Brown, 1973). Существует 3 628 800 разных произвольных способов составления десяти слов данного предложения. И только несколько из них могут иметь какой-то смысл. И тем не менее любой 4-летний ребенок смог бы выбрать их среди 3 628 700 + бессмысленные последовательности слов.

Более того, многие ошибки, которые до¬пускают дети, оказываются результатом чрезмерного обобщения ими логических грамматических правил, таких как добавление суффикса -ed к глаголам для образования прошедшего времени. Иногда они добавляют этот суффикс к неправильным глаголам, прошедшее время которых образуется иным способом: hold — held (hold — holded, неправильно).

Хомски (1987) сравнивает взгляд бихевиористов на то, как развивается язык, с наполнением пустой бутылки. Он же, в свою очередь, рассматривает развитие языка как „помощь цветку вырасти как надо". Оно, по его мнению, сродни половому созреванию: при адекватном воспитании это просто „происходит с ребенком". Все человеческие языки имеют одинаковые грамматические строительные блоки — такие как существительные и глаголы, подлежащее и сказуемое, отрицание и вопрос, единственная и множественная формы слова. Таким образом, все наши 5000 языков являются частями „универсальной грамматики", под которую заранее настроен наш мозг. Благодаря врожденной универсальной грамматике мы с готовностью воспринимаем любой язык. Это происходит так же естественно, как то, что птицы учатся летать — тренировка тут мало помогает. Про¬сто „окуните" детей в язык, и они „вберут" его в себя. Если этого не произойдет, то группа детей создаст свой собственный язык. Без языковой среды глухие дети тоже спонтанно создадут язык жестов, наполненный сложной грамматикой (Horgan, 1995; Pinker, 1995).

В других мирах могут найтись языки, недоступные для изучения их человеком, но в нашем мире таких языков нет. Хомски утверждает, что наша способность осваивать язык подобна ящику — „прибору по освоению языка", — в котором включаются грамматические переключатели по мере того, как дети осваивают язык. Так, англоязычные дети учатся ставить дополнение в предложении на последнее место („Она съела яблоко"). Японские дети ставят его перед глаголом („Она яблоко съела"). Мы рождаемся с „оборудованием" и операционной системой, а опыт пишет про¬грамму (рис. 10.8).

Когнитивные психологи и лингвисты по-прежнему спорят, насколько наши языковые способности являются врожденными (Shanks, 1993). Посредством опыта (но без „врожденных" лингвистических правил) компьютерные нейронные сети могут на¬учиться образовывать прошедшее время глаголов. Они могут научиться, например, изменять окончание слов ow на еw, как в throw/threw. Для некоторых ученых это предполагает, что мозг может быть не таким заполненным прибором, как считает Хомски.

Изложение в стиле "Хомский и все остальные" )).

Коммуникация и речевая активность: http://www.i-u.ru/biblio/archive/vel...skiy_2/01.aspx

Собственно, по приведенной Вами ссылке:

В настоящее время в литературе по когнитивным исследованиям представлены, как минимум, четыре основные точки зрения на возникновение и природу развития языковых способностей. Первая и наиболее влиятельная из них представлена работами Хомского и Фодора и, по сути дела, для начала отрицает сам факт развития речи (см. 1.3.3 и 2.3.2). Для этих авторов и их многочисленных последователей в лингвистике и за ее пределами языковая компетентность, как некоторый внутренний потенциал обработки символической информации, является врожден¬ной и неизменной способностью. По признанию самого Хомского, им предложена «модель мгновенного усвоения языка», а Фодор полагает, что психология преувеличивает роль когнитивного развития. Развернутый во времени процесс возникновения речи при этом не обсуждается, лишь иногда говорится о возможно имевшей место в филогенезе мгновенной супермутации, или, как шутят критики этой концепции, «мутации волшебной пули».

Если отставить шутки в сторону, то следует признать, что в пользу этой точки зрения говорит внушительный список фактов:

• зависимость речевого развития от сохранности биогенетических механизмов, в частности, от гена FOXP 2 хромосомы 7 человека — специфическую, не встречающуюся у других животных форму этот ген приобрел в результате мутации, произошедшей примерно 100 000 лет назад (Enardetal., 2002);

• хорошо известный факт существования сенситивного периода для успешного освоения первого и второго языков;

• трудности в обучении высших обезьян даже рудиментарному языку, несмотря на интенсивную поддержку со стороны психологов;

• характерная мозговая локализация речевых функций, с определенным набором возникающих при их нарушении расстройств речи — афазий;

• сходство формальных характеристик грамматик устной речи и языка жестов у глухонемых;

• существование разнообразных (хотя и не совсем понятных в отношении причин и следствий) генетических влияний на речевые функции;

• возникновение грамматически вполне полноценных, так называемых креольских языков уже во втором поколении сообществ детей разноязычных иммигрантов;

• описанный недавно случай спонтанного создания нового языка жестов группой впервые оказавшихся вместе глухонемых детей (Kegletal., 1999).

•

Некоторые из этих феноменов, впрочем, могут быть объяснены и в рамках альтернативных представлений.

Картезианской (или нативистской) позиции сторонников Хомского противостоит несколько диффузное допущение, что, быть может, язык все-таки относительно градуально, на базе ассоциативных связей вырастает из интермодального восприятия, сенсомоторных координации, памяти и примитивных форм коммуникации. Эта точка зрения, исторически восходящая к философии эмпиризма и, казалось бы, навсегда исчезнувшая после критики Хомским бихевиористских теорий языкового научения (см. 1.3.3), начинает поддерживаться в последние годы представителями ряда новых направлений. Наиболее влиятельным из них является моделирование речи и познавательных механизмов с помощью нейронных сетей (см. 2.3.2). В этом контексте такой яркий пример возможной врожденности языковой компетентности, как наличие сенситивного периода в развитии речи ребенка, объясняется просто более быстрым изменением параметров нейронных сетей в начале процесса обучения, когда весовые коэффициенты узлов сети еще не определены.

Здесь же о теории Томаселло, а так же о том, что эта теория, объяснить не в состоянии (синдром Уильямса):

Непосредственно к работам Бюлера и Выготского восходит четвертая точка зрения, согласно которой язык и речь вырастают из сферы социальных, в широком смысле слова, отношений. Объяснительный потенциал этого предположения состоит в том, что раннее социальное взаимодействие ребенка со взрослым по поводу предметов носит практически универсальный характер. Данное предположение имеет фило- и онтогенетический аспекты. Несколько подробнее разработан онтогенетический. Его суть состоит в том, что интериоризация формирующихся в течение первого года жизни схем совместных со взрослым предметных действий образует основу универсальной протограмматики речи, с такими ее компонентами, как S (субъект), V (глагол/действие) и О (объект). Конкретная последовательность этих компонентов и правила их согласования в типичной фразе приобретают затем специфические формы в зависимости от доминирующего языкового окружения.

• Значительно более сложным с этой точки зрения должно быть объяснение синдрома Уильямса — успешного онтогенеза речи на фоне чрезвычайно замедленного развития общего и в особенности невербального интеллекта. Этот загадочный феномен, безусловно, имеет генетическую составляющую (см. 2.3.2 и 9 4.2).

• Интересно, что, подчеркивая роль метакогнитивного КОНТРОЛЯ, Дикон не так далек от позиции Хомского, для которого критическим признаком, отличающим язык человека от коммуникации животных, является использование РЕКУРСИИ (см. 1.3.3). Однако Хомский считает появление языка специализированным (модулярным) достижением и не рассматривает рекурсию как относительно общую, метакогнитивную операцию (см. 8.1.3).

В когнитивной психологии эту гипотезу первым сформулировал в 1970-е годы Джером Брунер. Видным сторонником данной точки зрения в настоящее время является работающий в Германии американский психолингвист и приматолог Майкл Томаселло (Tomasello, 1996; 1999b). По его мнению, развитие полноценной взрослой речи происходит в три этапа. На первом, долингвистическом этапе ребенок все более успешно, но «диадически» взаимодействует либо со взрослым, либо с объектами. На втором этапе, примерно с 9 месяцев, ребенок начинает понимать другого как интенционалъного агента, который использует жесты и звуки в целях организации совместных с ним предметных действий. Томаселло даже пишет в связи с этим о «социокультурной революции 9 месяцев». В рамках эпизодов совместного внимания, включающих, по Томаселло, «триаду» компонентов — ребенка, взрослого и объект действия, начинается овладение специфическими для конкретного языкового окружения средствами речи. Переход на третий этап связан с появлением (примерно в возрасте 4 лет — см. 5.4.3 и 8.3.2) индивидуальной теории психики, в результате чего управление поведением в целом и использование языка в частности начинают строиться с учетом ментальных состояний, прежде всего возможного различия знаний и интересов говорящего и его контрагентов. С этих позиций проводится психологический анализ развития семантики и синтаксиса речи (прежде всего роли глаголов) в онтогенезе ( Tomasello , 1999 b ). Интересно, что представители возникших в последние два десятилетия внутри лингвистики когнитивных направлений (см. 7.3.2) в целом с симпатией относятся к этому кругу идей. Тем самым когнитивная лингвистика также находится в оппозиции к тезисам о - врожденности грамматики (синтаксиса) и о доменоспецифичной модулярности речи. В отношении филогенеза эти противостоящие генеративной грамматике направления опираются на данные палеоантропологии и на наблюдения за социальными формами организации жизни современных приматов, в том числе на исследования, демонстрирующие возможность — при условии интенсивной социокультурной поддержки — известного прогресса в обучении человекоподобных обезьян общению с помощью систем условных символов.

близость теории к истине

Любимый вами Поппер совершенно рационально считал, что критерии близости к истине отсутствуют. Есть хорошо работающие модели, плохо работающие и неработающие вовсе.

Например, утверждение, что язык - инстинкт и универсален - не истинно, оно противоречит известным мне фактам (отсутствие языка у феральных людей, языковое разнообразие, обучаемость детей разным языкам независимо от этнического происхождения, возможность объяснения тех или иных фактов, ставимых в обоснование врожденности языка, иными способами)

Давайте корректно ставить вопрос. Все о чем Вы пишете имеет объяснение в моделях порожденных универсальной грамматикой Хомского. Имеются другие модели. Наиболее элегантная, к тому же связывающая наибольшее количество фактов модель на сегодняшний день принадлежит генеративистам. И это - факт.

никем она не опровергнута.

Гипотеза лингвистической относительности в сильном смысле экспериментально опровергнута еще лет 40-50 назад: качаем М. Коул, С. Скрибнер "Культура и мышление": http://arhivknig.com/gumanitarnye-nauki/7901-m.-koul-s.-skribner-kultura-i-myshlenie.html и читаем со страницы 58 по 80. С того времени практически ничего не изменилось, все что я обнаружил, это подтверждение этой гипотезы в слабом смысле, если при решении задачи используется вербальный интеллект (что совершенно естественно), если же задание построено так, что вербальный интеллект не используется (например - исследовалась скорость мысленного вращения объектов), то никакой взаимосвязи выявлено не было.

Прежде всего, как я уже писал, в настоящее время существует теория, что язык эволюционировал сам по себе, т.е. эволюция происходила не в рамках человека как биологического организма, а человека как социального существа. Работа Мортен Г. Кристиансен и Ник Чатер: http://www.psych.cornell.edu/sec/pub...c-BBS-2008.pdf

Хомский об эволюции языков (из лекции "Язык и мозг"):

Есть еще один момент, который недавно подчеркнул Джерри Фодор [Fodor 2000]: язык отличается от большинства других биологических систем, в том числе и от некоторых когнитивных систем, тем, что физические, внешние ограничения, которые он должен учитывать, крайне слабы. Так, есть какая-то врожденная система распознавания объектов: младенцы могут распознать отдельные постоянные свойства объектов; они знают, что предметы не проходят сквозь барьеры и пр. Но эта система, какой бы она ни была, не может не быть настроена на внешний мир; если бы у вас была такая система, в которой предметы проходили бы сквозь барьеры и т. п., то во внешнем мире вы бы не справились. Таким образом, эта система будто бы управляется внешним миром. Потому имеет смысл делать предположения о ее селекции — это спекуляция, но правдоподобная, как в случае эхолокации. Язык же вовсе не обязан удовлетворять этому условию или должен его выполнять в крайне малом объеме. Надо иметь свойство, позволяющее каким-то способом говорить о мире, но может быть сколько угодно таких способов. Фундаментальным условием, которому должен удовлетворять язык, является пригодность к употреблению, чтобы человек, владеющий им, был в состоянии им пользоваться. Собственно, языком можно пользоваться, даже если вы единственный человек с языком во Вселенной, и на самом деле при этом даже будет адаптивное преимущество. Если бы у одного человека вдруг появилась языковая способность, то этот человек получил бы немалые преимущества; этот человек смог бы мыслить, смог бы четко выражать для себя свои мысли, смог бы планировать, смог бы заострять и развивать мышление, как мы это делаем во внутренней речи, что оказывает большое влияние на жизнь каждого из нас. Внутренняя речь — это большая часть речи. Почти все употребление языка направлено на себя, и это может быть полезно для самых разных целей (может быть и вредно, как всем нам известно): понять, что делать, спланировать, прояснить мысли, все, что угодно. Так что если так случится, что один организм приобретет языковую способность, в этом могут быть репродуктивные преимущества, причем огромные. А если бы получилось так, что языковая способность распространилась бы в следующем поколении, то она бы появилась у всех. В более многочисленной группе необходимо только, чтобы эта способность была общей. Привязка к внешнему миру чрезвычайно слабая, и потому эта способность может быть очень стабильной, поскольку просто нет смысла ее менять; ни при каких имеющих место изменениях не будет преимуществ, или же она стабильна в силу того, что на изменения не было достаточно времени. Так или иначе, она явно была стабильной.

Что произошло до ее появления? Этого никто не знает; представляется нелепым считать ее боковой ветвью выкриков приматов, не принадлежащих к человеческому роду. С ними у языка нет никаких общих интересных свойств. Нет общих свойств и с жестовыми системами, вообще нет общих свойств ни с чем нам известным, — тут-то мы и попались. Язык обладает очень необычными свойствами: дискретная бесконечность — это необычно, смещенная референция — необычно, самые элементарные структурные и семантические свойства представляются необычными. Возможно, что произошло то, о чем рассуждали Ричард Левонтин и другие [Lewontin 1990]: мозг переживал взрывное развитие на протяжении миллионов лет: он становился намного больше, чем у других сохранившихся видов приматов, и на каком-то этапе (насколько нам известно, примерно 100 тысяч лет назад) могло произойти какое-то небольшое изменение, и мозг реорганизовался, включив в себя языковую способность. Может быть так. Тогда это примерно так же, как с полосками морского ангела, многогранными оболочками вирусов и пр. Понимание физического канала для естественного отбора настолько ограниченное, что на самом деле невозможно иметь какое-то свое мнение по этому поводу. Если вам угодно, можно над этим смеяться, можно по этому поводу ли¬ковать. Но никакого особого смысла ни то, ни другое иметь не будет. Попросту непонятно, за исключением самых простых случаев, как физический канал определяет и контролирует процесс селекции. Левонтин — из тех, кто считает, что мы никогда не решим задачу познания высших ментальных процессов человека, — что никакими вообразимыми сейчас методами невозможно найти ответ, не только применительно к языку, но и вообще для познания. Другие полагают, что могут что-то сделать. Но рассказывать байки не слишком-то поучительно. Можно сочинять сказки о крыльях насекомых, но все равно остается необходимость открыть, как они развились, — по одной из версий, из выпуклостей, которые функционировали как терморегуляторы. Известен пример с шеей жирафа, именно на него всегда ссылались как на очевидный пример естественного отбора с ясной функцией; дескать, жираф тянется за плодами, висящими выше, шея у него становится чуть длиннее, потом у жирафов рождается потомство и вот так и получается, что у жирафов длинная шея. Недавно открыли, что это, видимо, неверно. Жирафы не пользуются длинной шеей для питания высоко растущими плодами. Тут и сказке конец; придется придумать другую сказку: может быть, сексуальное демонстрационное поведение, как с хвостом павлина, может, какая-то другая история, но в том-то и дело, что история сама по себе не имеет значения. Можно рассказывать очень убедительные истории по любому случаю, но истина такова, какова она есть.

Теперь плавно переходим к Хомскому. Цитаты будут обильные, готовьтесь. Связано это с тем что, во-первых, эти книги мною в электронном виде не обнаружены, а во-вторых, надоело говорить о Хомском с чужих слов (как в анекдоте про Карузо))).

Далее я буду приводить выдержки преимущественно из интервью данного Ноамом Хомским Адриане Белетти и Луиджи Риззи (если цитата будет из другого источника, я это буду указывать)

"совершенно разной представляется семантика естественного языка и формальных языков, по крайней мере, по моему мнению. И в отличие от наблюдения по поводу синтаксиса, которое является общеизвестным, этот тезис как раз вызывает споры. Мало кто со мной соглашается по этому поводу, но я считаю их совершенно разными. В формальной системе, подобной системе Фреге, или вообще в любой системе специального назначения, кто бы ее ни сконструировал, символы предназначаются для того, чтобы выделять вещи, реальные вещи. И в том же заключается идеал для естественных наук. Если вы строите научную теорию, вам хочется, чтобы ее термины выделяли какие-то реальные вещи в мире. Вот, скажем, когда мы постулируем принцип пустых категорий (ППК), мы ведь исходим из того, что в мире существует нечто, соответствующее ППК, потому эта тема и поднимается. Еще ученые иногда говорят, скажем, о долготе, но они знают, что это не реальная вещь, это просто система записи для описания вещей. Но цель науки — и эта цель встроена в каждую искусственно созданную символическую систему — заключается в том, чтобы термины что-то выделяли: это их семантика, в сущности, это отношение слово — вещь. А вот работает ли так язык, — это большой вопрос. По-моему, не работает. И в таком случае, даже и в этом отношении, он отклоняется от искусственных символических систем. По сути дела, он по всем существенным пунктам отклоняется от нормы, и надо спросить, почему это язык имеет такие свойства; это вопрос справедливый. Многие из подобных вопросов, как мне кажется, чересчур трудные, и как раз, если верно, что отношения слово — вещь не существует, как я это себе представляю, то тогда вопрос, почему отношения слово-вещь не существует, пока что чересчур труден.

Лично для меня это важный тезис - в естественном языке отношения слово-вещь, судя по всему, нет. В нем "нет ничего кроме различий", как говорил Де Соссюр. Получается что язык - это некая сеть, которая состоит из синтаксиса, а в ее узлах находятся крючки, являющиеся словами и на эти крючки мы вешаем различные значения. Сами по себе слова неоднозначны и не могут использоваться для моделирования мира.

так кряква-то никуда не делась, более того, Вы еще к ней довесили семь слов сверху. Вот так каждой крякве по слову, итого - 100-300 тысяч.

Слова-то над "кряква" - одни и те же, откуда - 100-300 тысяч)))? Думаю, мышление распределяет природные объекты двигаясь по ветвям дерева (начиная с живое-неживое), а не черпая из океана слов (слово - слишком ненадежный помехонезащищенный источник) - для человека важнее - птица это, рыба или гриб, а не как это называется. От названия же почти ничего не изменится, все что мы можем узнать из самого названия - это большой этим словом обозначается объект или маленький (символизм -а-, -и- существующий во многих языках).

В детстве мозг человека наиболее предрасположен к такому освоению и творчеству, а потом эта способность гасится.

Это еще нужно доказать. Так же как и то, почему к четырем годам ребенок практически без посторонней помощи путем наблюдения и самокоррекции (родители редко корректируют детей, преимущественно, они умиляются его ошибкам, по своему родительскому опыту знаю)) овладевает языком, при том, что освоить элементарные логические операции он еще не в состоянии.

Собственно, вопрос был поставлен Хомским еще в начале научной деятельности - Хомский Н., Дж. Миллер. "Введение в формальный анализ естественных языков (ранняя, еще очень кибернетическая работа)))":

Практически работающая модель обучения языку должна основываться на весьма сильных допущениях относительно класса потенциальных грамматик, которые может иметь естественный язык. По-видимому, обучающееся устройство должно иметь в своем распоряжении сведения об общей форме, кото¬рую может принимать грамматика, а также некоторую процедуру, позволяющую на основе заданного текста решить, является ли данная грамматика более адекватной, чем некоторая другая. Кроме того, это устройство должно располагать определенными фонетическими возможностями для распознавания и реального построения предложений; оно должно также обладать каким-то механизмом для определения, на основе за¬данной грамматики, грамматической структуры предложений. Все это должно быть заготовлено заранее, прежде чем начнется обучение. Думать, что адекватная грамматика может быть выбрана из бесконечного числа теоретически допустимых возможностей на основе чистой индукции по конечному числу исходных предложений, — значит совершенно недооценивать сложность проблемы.

Никакого адекватного ответа, кроме гипотезы о врожденности грамматики на это вопрос нет и до сих пор. Собственно, это тоже не ответ, а черный ящик с надписью "загадка". Т.е. я буду рад, если появится адекватное объяснение, но что-то пока даже не маячит.

Эванс и Левинсон показывают, насколько мало универсальных характеристик языка. Что универсальная грамматика строится либо на эмпирически ложных фактах, либо относится к тенденции, а не к строгим универсалиям.

Альтернативные Хомскому теории есть. ГЛО та же.

Гипотеза лингвистической относительности это не теория, что и следует из названия. Заявка: "А влияет на В" теорией быть не может, она ничего не объясняет. Альтернативные теории безусловно есть, как же без этого, вопрос в том, что они либо фокусируют свое внимание на других вопросах (язык в социуме, а не в индивидуальном сознании, не грамматика, а семантика и прагматика, язык как универсальная сигнальная система и пр.), либо - по разным причинам ХУЖЕ. Собственно, все негенеративистские подходы пока что продемонстрировали сравнительно слабую продуктивность для объяснения того, как язык работает, что вовсе не говорит о том, что эти подходы должны быть заброшены.

из этого следует только то, что написано: язык является не биологическим свойством человеческого мозга, а социокультурным феноменом

То, что язык является социокультурным феноменом Хомский никогда не отрицал, он просто сместил фокус - его заинтересовало как работает язык в рамках одного носителя, а не социума. Революция Хомского именно в этом - он сделал переключение с кролика на утку (или наоборот))) (ну и еще в том, что он ввел галилеевский стиль в науку о человеке, об этом ниже). Социокультурность языка совершенно не отменяет врожденность языковой способности.

эволюционировавшим до наиболее подходящих человеку параметров.

Мне, например, для того, чтоб усомниться в выводах Хомского и Пинкера, не нужны исследования Эванса и Левинсона, мне и так очевидно, что, во-первых, вне общества язык у человека развиться не может, а следовательно и рациональное (человеческое) мышление

а во-вторых многообразие человеческого сознания несводимо к схемам.

Опять Хомский:

Если вернуться в 1950-е гг., то стандартное допущение — я перефразирую Мартина Джуса, одного из основных теоретиков — состояло в том, что языки могут отличаться друг от друга без предела и произвольным образом. По сути, по по-воду языка сказать почти что нечего: возможно почти всё [Комментарии редактора в: Joos M. (ed.). Readings in Linguistics. Washington: American Council of Learned Societies, 1957]. Точно так оно и выглядит. Если вы рассмотрите многообразие языков в мире, то выглядит это так, будто бы найдется чуть ли не все что угодно. Это было стандартной точкой зрения в структуралистской лингвистике, которая отступала от этого допущения лишь в весьма редких случаях: фиксирована какая-то структура фонемной системы и может быть еще кое-что, может, отчасти морфология, может, какие-то нестрогие условия на синтагмы... но, в сущности, возможно всё. Сепир говорил нечто похожее и, на самом деле, это довольно-таки обычное дело [sapir E. Language. N.Y.: Harcourt Brace, 1921. (Рус. пер.: Сепир Э. Язык. Введение в изучение речи // Сепир Э. Избранные труды по языкознанию и культурологии. М.: Прогресс «Универс», 1993.)]. И это правда: если посмотреть на любое явление, которое вы не понимаете, то именно так все и будет выглядеть..

О "бедном гусаре стимуле": - Yarlett, D (2008) Language Learning Through Similarity-Based Generalization, PhD Thesis, Stanford University- Ramscar, M. & Yarlett, D. (2007) Linguistic self-correction in the absence of feedback: A new approach to the logical problem of language acquisition. Cognitive Science:

Появилось время, отвечаю .

А науки существовали, да. И, кстати, проходили описанные Поппером стадии: появление теории, ее проверка, фальсификация, появление новой теории.

Кун "Логика открытия или психология исследования":

Критерии, с помощью которых ученые определяют пригодность формулировки или применения существующей теории, сами по себе недостаточны для того, чтобы сделать выбор между двумя конкурирующими теориями. Сэр Карл сделал ошибку, когда перенес отдельные характеристики повседневного исследования на происходящие время от времени революционные события, в которых научный прогресс наиболее очевиден, и, соответственно, проигнорировал повседневные исследования. В частности, он стремится решить проблему выбора между теориями во время революции с помощью логических критериев, которые применимы в полной мере только тогда, когда теория уже принята.

И еще по поводу прогресса знания и приближения его к истине, во что так верил Поппер:

...хотя объем научного знания отчетливо возрастает со временем, что мы должны сказать о незнании? Проблемы, разрешенные за последние тридцать лет, за столетие до этого вообще не существовали в качестве нерешенных вопросов. В любом столетии научное знание, уже имеющееся в наличии, в сущности, исчерпывает то, что необходимо знать, оставляя очевидные головоломки только на горизонте существующего знания. Не является ли возможным, или даже вполне вероятным, что современные ученые меньше знают из того, что надо знать о своем мире, чем ученые XVIII века знали о своем? Надо помнить, что научные теории соотносятся с природой только здесь и теперь. Не являются ли разрывы между точками такого соотнесения теперь, может быть, более крупными и многочисленными, чем когда-либо раньше?

Оговорюсь, Поппер фальсифицируемость не столько изобрел, сколько акцентировал. То есть указал, что именно этот критерий отличает научное знание, ведущее к истине, от отвлеченных интеллектуальных игр.

Без фальсифицируемости от теорий нет никакого проку в плане установления истины.

ага, и называет фальсифицирующие факты аномалиями? Да тот же самый принцип, просто Кун не хочет, чтобы теории сразу рушились, ему нужно, чтобы плохие для теории новости аккуратно подавались, постепенно, чтобы научное сообщество потихоньку готовилось и затем безболезненно, без стрессов переходило на новую. Тот же принцип вид в профиль, только осторожный. Поппер, насколько мне известно, тоже считал, что фальсифицирующий факт не сразу отбрасывает теорию, но не из-за каких-то парадигм, я так понял, а потому что новой пока нет. Но при этом старая теория уже на карандаше.

Приверженцы одной парадигмы видят кролика, приверженцы другой - утку. Никакой рациональный диалог с ними невозможен - они по-разному отсеивают фигуру и фон (сигнал и шум).

Кстати, Вы читали, что скорость света уже не константа?

Так не в первый раз )).

Меня больше это заинтересовало))): http://korrespondent.net/tech/science/1140262-issledovanie-bolshinstvo-lyudej-ot-prirody-nadeleny-ekstrasensornymi-sposobnostyami

Верю ли я этим результатам? Верю. Подобные эксперименты проводил Юнг и приходил к похожим результатам, их, правда, тогда посчитали некорректными - выборка была слишком мала (любопытно, что к исследованию Эрнста Кречмера, которое в результате вылилось в книгу "Строение тела и характер" где выборка была не больше, таких претензий не предъявляли). Теории Юнга с точки зрения Поппера совершенно ненаучные, хотя Владимир Набоков бывший не только писателем но, как известно, и неплохим энтомологом писал о его книгах как "интересных, и безусловно научных" .

Вообще говоря, Поппер-то считается более влиятельной фигурой, чем перечисленные товарищи, так что Вы, как сторонник Куна, должны быть на моей стороне))

По-поводу "сторонника Куна" и "авторитетности". Я, знаете ли, субъективист и "возьму свое там, где увижу свое". Кун - это мое, а Поппер (при всем уважении) - нет.

ага, если факт опровергает теорию, тем хуже для факта

Я не вижу проблемы.

когда речь идет о математических теориях, это одно, а когда - о теориях про свойства отдаленных уголков земного шара и их обитателей, то тут, по-хорошему, надо бы выбраться на свежий воздух. Можно, конечно, строить теории и так, не выходя, но в виду малого объема эмпирического материала, учтенного при их выстраивании, сдается мне, недолго они протянут

Вы перефразировали мое же суждение: "неопределённость отсрочивает истинность. Высказывание вполне может стать истинным, если его доопределить"

Наука стремится к словарю из 500-1000 наиболее общих слов, стирающих оттенки?

В химии только обозначений для элементов 118. А сколько терминов для различных химических процессов, соединений и состояний!

Я не представляю себе такой язык, тут требуется какая-то особенно тесная ментальная связь, чтобы уложиться в тысячу слов при общении.

Я в данном случае говорю о языках науки, в которых, по большому счету, только и можно говорить о чем-то определенном (как Вы знаете, позитивисты пытались построить язык лишенный противоречий).