!ТЕМА ТРЕБУЕТ ДОРАБОТКИ И АРХИВАЦИИ! Обсуждение раздела & флудилка

[V. D.]

 

Одновременно со съемками масштабного костюмного кун-фу «Прах времени», можно сказать, наспех

и между делом Вонг Кар-Вай снимает совсем другое кино. О том, как полицейского с номером 223

бросает девушка. Но тот не теряет надежды на реинкарнацию отношений и решает проверить, есть ли

у любви срок годности, как, например, у ананасов. В день икс 223-й съедает тридцать банок

консервов, понимает, что от просроченных чувств может скручивать живот, и на одну ночь влюбляется

в супервайзера наркокурьеров. Между тем полицейского номер 633 тоже бросает девушка. Он

разговаривает со шкафом, тонет в своей печали и не замечает симпатии бойкой официантки

экспресс-кафе. Две истории разворачиваются в миллиметре друг от друга — ровно на том расстоянии,

которое не дает их героям сблизиться.

 

Наверное, если бы Микеланджело Антониони экранизировал романы Харуки Мураками, получалось бы

именно такое кино об экзистенциальной тоске в чреве мегаполиса, сияющего неоном в сумерках

британского метрополитизма. Гонконг Кар-Вая сбрасывает деловой костюм и остается в одном

исподнем, демонстрируя романтику индийских гетто, шумных рынков и блочных домов с тесными

захламленными квартирками. Не обходится в этом городском ералаше и без ресторанов быстрого

питания как отражения человеческой жизни, пропускающей через себя толпы случайных прохожих.

Мятущаяся ручная камера Кристофера Дойла то прослеживает траекторию швабры или игрушечного

самолетика, то являет фирменный нефиксированный кадр, то неожиданно устремляется в потолок,

чтобы затем пройтись по следам пары женских туфель. И только начинает казаться, что оператор

заразился окружающей суматохой и попросту не может ни на чем сфокусироваться, как он берет

крупный план героя — и время замирает, растворяясь в кольцах сигаретного дыма. В кадре здесь

постоянно курят. Чуть реже — едят. Если кулинарные метафоры и пошлы, то только не у Кар-Вая.

Он запросто рифмует черный кофе с одиночеством, шеф-салат — с рутиной, выбор обеда — с выбором

мужчины (чуть позднее будет еще покупная лапша в «Любовном настроении» и, конечно, черничный

пирог в своеобразном американском двойнике «Чунгкингского экспресса»). А перемены в жизни

сопровождаются неожиданно новым вкусом сардин.

 

И, конечно, каждому настроению героев соответствует своя мелодия. Отражая огни ночного города,

крутятся диски музыкального автомата: «The Mamas & the Papas» сверлят мозг мечтами о Калифорнии,

Деннис Браун обещает, что будут и хорошие времена, Фэй Вонг ставит оптимистичное многоточие

перепевом «The Cranberries». Солнечное регги и дождливый блюз, тревожные народные мотивы

и оптимистично-навязчивый поп-рок звучат то тихо и фоново, то заглушая редкие диалоги. Нет, герои

здесь разговаривают, но очень мало — друг с другом, чаще — сами с собой, с плюшевыми игрушками,

с кусками мыла. Внутренние монологи открывают их такими, какими становимся мы сами, оставшись

наедине с собой: глупыми, смешными, трогательными. А общение с кем-то еще, да, становится

проблемой. Сложно услышать собеседника. Мы обмениваемся фразами, но наши собственные мысли,

как громкая музыка, заглушают чужие слова; мы живем бок о бок, но ничего не знаем друг о друге.

Мы вообще ничего не замечаем: ни цвета домашних тапок, ни узора на кружке, ни любви большеглазой

гонконгской Амели в розовых перчатках.

 

Как герои Кар-Вая, мы слепыми котятами мыкаемся по жизни, безмолвными золотыми рыбками бьемся

о стенки своего внутреннего аквариума. Стремимся быть с кем-то, от безысходности обзванивая всех

бывших в алфавитном порядке. Но не умеем самого простого, не умеем этого кого-то понять и принять.

Другие люди видятся нам столь же чудаковатыми, как китайская Грета Гарбо, даже ночью

не снимающая темные очки, даже в солнечный день не расстающаяся с плащом. И, наверное,

такими же странными выглядим мы сами в чужих глазах. Такой вот вирус некоммуникабельности,

вызвавший, кажется, целую эпидемию. Помнится, в одной из книг уже упомянутый Харуки Мураками

говорил, что смерть — не обратная сторона жизни, а всего лишь ее часть. Такой же ее частью у Вонга

Кар-Вая становится одиночество. От этого немного грустно, но почему-то это принимаешь. Не хочется

биться в истерике, или впадать в неоновый урбанистический сплин от мысли о том, что, даже если

сейчас ты не одинок, завтра все может измениться, и потянется череда будней, горчащих,

как эспрессо. Ведь пройдет еще немного времени — и кто-нибудь вытряхнет пыль из твоей

потускневшей жизни, заамеличив ее яркими деталями. В любом случае рано или поздно у сардин

поменяется вкус. И это будет хороший день.

 

Изменено 20.12.2013 17:09 пользователем Венцеслава

[молекулятор]

 

В середине позапрошлого столетия властная английская монархиня опрометчиво обозвала Гонконг

бесполезной скалой, а её вельможа — необитаемым островом. Немногим позже пустынный утёс

испещрили полчища муравьев, которые исправно взялись распространять контрабандный опиум

под эгидой британской короны, на этом поприще постепенно обогатились, стремительно размножились

и мало-помалу сменили род занятий. После мировых войн и японской оккупации южно-азиатский

наркогипермаркет обратился многоликим стеклобетонным драконом, в желудке которого растворялись

десятки языков и сотни обычаев, переваривались миллионы судеб и мириады чаяний. Гонконг Вонга

Кар-Вая, воспетый в ленте «Чунгкингский экспресс», на излёте своей полуторавековой колониальной

биографии — гигантская доменная печь, в которой иероглифы смешиваются с латиницей,

«Макдональдс» и ресторан «Калифорния» соседствуют с паназиатскими закусочными, традиционные

кантонские напевы сливаются с западными шлягерами. Сянганский художник, будто бы, запечатлел

город-сказку своей жизни в миг ускользающей красоты: незадолго до официального его вхождения

в истомленное ожиданием лоно Китайской Народной Республики. Над домами ещё не вьются красные

транспаранты с портретами Мао и Дэна, из каждого уголка доносится рок вперемешку с регги,

а в воздухе витает запах раскрепощённости и дух мультикультурализма.

 

В этой экзотической карточной колоде тасуются веления сердец, бубнят будни, пикируют с небес

превратности судьбы и скрещиваются случайности. Искателей второй половинки не счесть, но

некоторым присвоен личный номер в очереди за счастьем. Коп N 223, жертва несложившегося

любовного пасьянса, борется с хандрой изнуряющими пробежками под проливным ливнем и

поглощением ананасовых консервов с истекающим сроком годности. Коп N 663, пострадавший

от амурного краха, заглушает депрессию сокровенными беседами с мягкими игрушками, тряпками

и рубашками. В этой непривычно светлой восточной тоске нет пафосной американской удрученности,

нет пасмурной европейской меланхолии, нет суицидального русского «бреда бритвою». Каждый новый

день мельтешит перед глазами с клиповой скоростью, лица встречных людей, как молниеносные

сновидения, исчезают из памяти прежде, чем удаётся разглядеть их очертания. Суета мегаполиса

резонирует размытыми кадрами операторской съемки. Скользящая мимолетность мгновения

по мановению камеры Кристофера Дойла фиксируется в блуждающих, маслянистых снимках и

на глазах превращается в экспериментальную экранную живопись. Мечты взмывают в небо боингами

и аэробусами, промокшие от слёз души выстиранными сорочками сушатся на бельевой верёвке

под животворным гонконгским светилом и бесследно испаряют печаль.

 

Кар-Вай соорудил мемориал жизнелюбивому кантонскому сплину, разгладив и раскрасив три

социальных страха — аутофобию, охлофобию и клаустрофобию. Одиночество в Ароматной бухте

не повод убиваться понапрасну и посыпать голову пеплом, а стимул умиротворённо поразмыслить

на распутье и перевести дух. Тесное на первый взгляд пространство гонконгских квартир,

базаров и улочек на поверку оказывается уютным, а не угнетающим. Муравейник же вовсе

не агрессивен, не навязчив и не надменен. Гонгконг обласкан вниманием солнца, поэтому места

под его лучами хватит всем. Двери в бистро «Полуночный экспресс» открыты каждому усталому

страннику: его хозяин, как конфуцианский миссионер, утешит словом и укажет путь;

его официантка способна дать нечто большее — вернуть надежду и заразить мечтой. На холсте,

расписанном Кар-Ваем, нет ни капли трагических красок или фарсовых полутонов. Сянганская

городская притча свободна и от нравоучительных предрассудков, и от морализаторских

наставлений, вдобавок присыпана щепоткой символизма и декорирована толикой загадочности.

Наркопосредницу в белом парике, солнечных очках и плаще вполне допустимо рассматривать

и как причудливое воплощение фортуны, и в качестве ангела мести белому колонизатору. Сцена

убийства британца, героинового дилера, обманутой любовницей и сброшенные на асфальт

накладные волосы — своего рода режиссёрская аллюзия прошлому Гонгконга, многолетней

региональной столицы наркотрафика, жирная точка в длительной зависимости доминиона

от метрополии перед расставанием навсегда. Ведь и в отношениях между государствами порой

истекает срок годности.

 

Впрочем, несмотря на замаскированные исторические оттиски и восточную мировоззренческую

первооснову, «Chungking Express» — полотно, покрытое, в первую очередь, лоском европейской

цивилизации. Вереница брендов от «Принглс» до «Хейнекен», плеяда саундтреков от «California

Dreaming» до китаизированного кавера на хит «Dreams» группы «The Cranberries», с одной стороны,

свидетельствуют о неразрывном культурном симбиозе Запада с Востоком, о знаковом, но, вероятно,

временном триумфе Элвиса и Снигерса на азиатском юго-востоке. С другой же, нацеливают

на восприятие ленты Кар-Вая как наднационального высказывания, зычного призыва смело строить

воздушные замки и верить в самолеты с серебристым крылом, что, взлетая, оставляют земле

лишь тень.

 

Изменено 20.12.2013 17:23 пользователем Венцеслава

[V. D.]

 

«Кастрюлька утюга варит рыб»

Русскоязычная вывеска в приграничном Китае.

 

Все начинается с модного в своей синюшной контрастности мелькания кадров — заслоумоушенная

биомасса затягивает тебя в безвоздушную пучину голосов и лиц, но не спеши млеть, дорогой зритель:

то не картинное отражение ничтожности одной человеческой единицы в смазанной круговерти

цикличности бытия. Это лишь издержки перенаселения на восточном краю одного очень большого

материка, инфа 146%. Алло, алло! Кто говорит? Мэй, Минг? В тех землях нет понятия «изменил», есть

понятие «перепутал». В этой связи и не смекнешь толком, то ли кое-кто заигрался в арт-хаус,

перемешав сюжетные линии, запараллелив мотивы поступков и разжижив характеры персонажей,

разделив их по большей части на безвольных и безумных, то ли просто все косоглазые на одно лицо

и легко взаимозаменяются. Кажется, истина где-то посередине.

 

Русский мужик, когда напьется, звонит бывшим. Внутренний мир азиата, видать, устроен иначе.

Он звонит всем бабам подряд, когда нажрется просроченных ананасов. Любовь — чувство

всеобъемлющее, необъятное, а у героя нашего, если вы понимаете, уж очень узкий взгляд на проблему.

В том, чтобы искать имя любимой на банке консервов, нет ничего предосудительного — ровно до того

момента, пока весь мир, вся жизнь и вся любовь не оказываются запаянными внутри нее и не начинают

размеренно портиться и праздно вонять. Сие могло бы стать прелестной метафорой для лирического

пинк-снот-муви, но Кар-Вай не ищет легких путей и избегает логических последовательностей.

Потому печальколикий ананасоед-полицейский виляет хвостом едва ли не на первую встречную самку,

попадающуюся на пути. Главное — найти этому объяснение повесомее, мол, ананасы — вот это они всё,

вот в них провидение. Что же до второго героя, так о нем вообще ничего конкретного не скажешь,

кроме того, что он тоже блюститель порядка. Падкий то на стюардесс, то на официанток. Попеременно.

Уловили нить? Если да, можете смело лететь в Гонконг.

 

Но обратимся к нашим дамам-обольстительницам, сбивающим с пути истинного. Первую половину фильма

мы наблюдаем феминоподобное существо в вычурном парике, плаще и темных очках, которое творит

преступный беспредел, стреляя на поражение и фаршируя плюшевых медведиков презиками с белым

порошком (смерть в игле, игла в яйце, яйцо… пренебречь, Вонг Кар-Вай вряд ли знаком с русским

народным фольклором, а жаль). Вторую половину фильма мы любуемся на тэпэшечку с шизоидными

шарами, предающуюся актам взбалмошного квартирного фаллосопинания: она скармливает игрушечный

аэробус прифонаревшим рыбкам, крушит посуду, троллит по телефону своего прилавочного

Чунгкингского босса («ресторан Гань-вань-чи! Не говнючий, а Гань-вань-чи!»), поедает лапшу (нельзя

просто так взять и снять в Гонконге кино, где никто не жрет лапшу), носится вперед-назад, размахивает

руками, балуется с таблеточками и делает еще много-много других очень важных для развития сюжета

действий. Вот они какие, музы Вонга Кар-Вая! Одухотворенные натуры, роковые женщины, сонм

низкорослых Лаур в пантеоне каждого гонконгского Петрарки. Как тут устоишь.

 

За томными минорно-пафосными монологами, будто переписанными из классических нуаров, намеренно

исковерканными и затертыми праздным софитным блуром сценарного градиента — не то гимн феминизму,

не то смех над подкаблучничеством, не то песнь о любви, утонувшая в орущих нагромождениях

псевдохудожественного мусора, как облезлая елка под горой мишуры. История взаимоотношений

безликих, дробных, поролоновых персонажей, наделенных карикатурными комплексами и закидонами,

таит в себе копеечную фабулу об амурной неразборчивости и полигамных слабостях хомо, прости господи,

сапиенсов, которая несвежей была еще во времена японской оккупации Гонконга. Подскоки и наплывы

поддатой камеры, эпилептичные склейки, болезненно вуайеристские ракурсы и пухнущие от ощущения

собственной неуместности беседы — все это липнет на глаза, лицо и извилины, более всего напоминая

дурно пахнущий результат стонущего самоудовлетворения того великого и ужасного, которого окрестили

гением азиатского кино после выхода на экран «Чунгкингского экспресса». Воспели, разрешив и впредь

извергаться любовными настроениями с привкусом скисшей черники.

 

Прошла любовь, завяли ананасы. В итоге-то без вариантов: всё рано или поздно сводится к тому, что ты

сидишь и разговариваешь с бутылкой (как альтернатива — с кусочком мыла, но это для особых

ценителей). Потому что если у любви есть срок годности, а ручки тянутся к фруктикам посвежее, —

то никакая это на хрен не любовь. Как подсказывает статистика, флиртовать с официантками — вообще

моветон и к тому же сказочная глупость, которая редко доводит до добра. Вот только не гоже тратить

полтора часа личного времени, чтобы прийти к этой мысли, анон.

 

Рецензия посвящается вам, друзья. Вы уверяли: «Все просто, но красиво». Вы парировали: «Так легла

монетка». В общем, как говаривал Эрик наш Картман, screw you, guys, I’m going home

.

 

Изменено 20.12.2013 17:32 пользователем Венцеслава

[поручик Киже]

 

Забавно. Сейчас это вспоминается уже с неким ностальгическим умилением. Время делает своё дело…

Мне тогда нужно было посмотреть твоё кино и написать о нём что-то. Забавно уже потому, что я даже

не мог толком запомнить его название: путал местами согласные в слове «чунгкингский». Хотя, как

потом выяснилось, это вообще неправильная его транскрипция… Однако я расстарался, изобразил

нечто, раскрасил всё восторженно-едкими словечками, навёл мишуру аналитики… Некоторые меня

даже хвалили за эту работу. Да и результат оказался в итоге не худшим. Проблема лишь в том, что это

было лицемерием с моей стороны. А сейчас мне не хочется лицемерить.

 

За резными вербальными ставнями я скрыл одну простую вещь: я не презираю твой фильм,

не восторгаюсь им и не считаю его обычным. Я вообще не имею чёткого мнения по поводу него. Ты

показал мне историю четырёх людей, которые просто живут. Один гоняется за бандитами, другая

нанимает индийских гастарбайтеров перевозить наркотики, третий выписывает штрафы за неправильную

парковку, четвёртая работает в закусочной и мечтает о Калифорнии из старой песенки. Двое брошенных

мужчин и две одинокие женщины — киносудьба, струящаяся из твоего сознания на сценарную бумагу,

создаёт из этого материала пару ненавязчивых любовных рассказов, по сути между собой никак

не связанных. И я бы рад послушать, как ты говоришь о любви — я знаю, ты умеешь это делать, потому

что мало чьи слова о ней были для меня столь же пронзительны, как твои в «Любовном настроении».

 

Но, глядя на квартет героев «Экспресса», я не почувствовал ничего. Ни радости, ни грусти, ни интереса,

ни скуки. Конечно, я заметил, как здорово ты и твой оператор поработали над визуальной его стороной.

Замедленно-рваные эпизоды жизненной суеты по-импрессионистски стильны и легковесны. И всё же

рассказанные тобой истории — а здесь есть только они и музыка, которая красива, но мне не близка, —

совсем не вызвали во мне эмоционального отклика. Я не знаю почему. Я верю, что тысячи людей,

которые не кривя душой внесли это кино в список любимых, действительно заметили в этой сотне минут

что-то важное и нужное. Поэтому я не думаю, что имею право называть твой фильм плохим. Да я и не

считаю его таким.

 

Наверное, он попросту не для меня. Быть может, дело в том, что меня никогда не бросали и потому мне

сложно понять всю тонкую прелесть этих сделанных на коленке зарисовок о полицейском N223,

который давится ненавистными консервированными ананасами в память об оставившей его девушке,

или повести о его коллеге N633, в порывах одиночества ведущем задушевные беседы с мылом или

с потёртым «плачущим» полотенцем. Я живу с единственной женщиной в своей жизни, я не могу

осознать, что действительно значит «бывшая», я не способен поставить себя на место твоих героев

и потому не в силах им сопереживать. А без сопереживания твоя магия не работает. И я этому не рад.

Но нет во мне и раздражения или злости. Просто в этот раз ты разговаривал не со мной. Так бывает.

Я не центр мироздания, и некоторое из того, что я вижу и слышу, может быть попросту адресовано

другим. Тем, кто имеет нужный опыт, чтобы понять это и оценить по достоинству.

 

Да и вообще, жизнь — она такая. Толком её не передашь ни с помощью слов, ни набором движущихся

картинок. Тем более — личную жизнь. К примеру, если кто-то (да хотя бы я сам) решит снять фильм

о моей повседневности, не стремясь украсить её какими-то двусмысленностями, не выдумывая

динамику там, где рутинная статика, не пытаясь изобразить моё весьма простое существование

интереснее, чем оно есть, и выкинув из него все жёлтостраничные подробности, — многим ли это

будет интересно? Сильно сомневаюсь. Думаю, даже мои собственные родители выключат минуте

на пятнадцатой. Каждая конкретная жизнь со всей её обыденностью (каков бы ни был процент

последней) по-настоящему интересна лишь тому, кто ей живёт. Да и то…

 

Не знаю, зачем я это пишу тебе. Наверное, просто хочу извиниться за то, что был тогда неискренен.

Я ненавижу ложь, но фактически это было ложью, пусть напрямую ни одному отдельно взятому

человеку я и не соврал. Однако это фальшивое прикрытие, потому что за его формальной

истинностью нет честности. В своё оправдание хочу лишь сказать, что мне это было нужно. Очень.

И этот, надеюсь, безвредный обман позволил мне многое понять. Хотя до конца я осознал всё лишь

пару часов назад — перед тем, как сел писать тебе это письмо.

 

Надеюсь, ты не злишься на меня.

 

С уважением,

Рома

 

Изменено 20.12.2013 17:44 пользователем Венцеслава

[s_pumpkin]

 

Анджей — спортивный журналист и по совместительству бывалый моряк — вместе с женой Кристиной —

эффектной дамой в очках сюрреалистической оправы — на своем новеньком Пежо держат путь

в сторону водоема, чтобы воспользоваться белоснежной яхтой и, что называется, культурно отдохнуть.

Но вдруг откуда-то сбоку выскакивает белобрысый студент с внешностью завсегдатая детских комнат

милиции и невиданной страстью к пешим путешествиям, заставляя мужа резко вдарить по тормозам.

Наперекор всем видам логики супружеская пара решает взять незадачливого автостопщика на борт

судна, и вот уже запланированное романтическое путешествие сменяется сеансами перекрестного

троллинга. Нескромное обаяние буржуазии разбивается о вдохновенный студенческий бунт, два

нераскрывшихся альфа самца семенят по палубе в ультрамодных по тем временам плавках, а мораль

из ожидаемого «не связывайтесь с маргинального вида псевдотуристами» мутирует в нечто

совершенно иное.

 

Вопреки устоявшемуся мнению, основанному очевидно на дальнейшей фильмографии автора, «Нож

в воде» — это роуд-муви едва ли не в большей степени, чем драма, не говоря уже про какой-нибудь

там триллер. Иными словами, на несколько мгновений страстных взглядов, резких выкриков

и молчаливой наэлектризованности приходится порядочное количество минут самой обыкновенной

бытовухи: Кристина за бортом забавляется с надувной ящерицей, Анджей с характерным сопением

давнего радиолюбителя рьяно роется в проводах, а безымянный попутчик тщетно пытается постичь

судоходные премудрости. В этой связи, если отбросить банальщину про подражание классикам

и мыслить действительно широко, «Нож в воде» местами здорово напоминает недавнюю «Жизнь Пи»,

где вместо злобного компьютерного тигра — грозный муж, за надоедливого индусского школьника —

наглый польский студент, а декоративные стаи красивых рыбок заменяет одна единственная

женщина приятной наружности, дефилирующая по корме в белых ретро-купальниках. Как опытный

холостяк знает сто рецептов из хлеба и майонеза, так и Роман Полански владеет множеством

способов поймать в объектив одну и ту же скучную морскую посудину. Камера изобретательно

скользит по парусам от мачты, композиция радует уместным минимализмом и живописными вторыми

планами — оператор определенно знаком с бритвой Оккама. И почему-то хочется, чтобы все

камерные фильмы снимали именно так.

 

Что до основного конфликта, то едва ли стоит на нем подробно останавливаться, интрига линейна,

а конец, как водится, «немного предсказуем». Ему интереснее чинить приемник, чем целовать жену;

ей осточертело общаться армейскими директивами и осознавать свое место на кухне. Ключевая

идея, как ни крути, вырождается в философские вариации на тему «этим мужикам лишь бы

повыпендриваться!» — словом, достойно ударных рубрик Cosmopolitan, но и только. Кажется, потому

картину и не приняли на родине, чрезмерное внимание уделив копанию в несуществующих идейных

пластах с обязательной оглядкой на политическую обстановку, забыв о достоинствах сугубо

кинематографических. А ведь «Нож в воде» хорош скорее выверенной до мелочей механикой

психологизма, чем действительной сложностью здешних бурь в стакане воды. Владение основными

приемами саспенса Полански демонстрировал еще в первых короткометражках: уместное

применение крупных планов, точное понимание, какую часть человеческого тела нужно поместить

в кадр, грамотный подбор звукового сопровождения. Здесь же, в полнометражном дебюте, поляк

выдает на удивление цельное произведение, и пусть соперничать с Феллини в борьбе за иностранный

Оскар пока еще рановато, но самобытный киноязык не заметить уже невозможно.

 

Другое дело, что вовсе не мастерская компиляция приемов нагнетания выделяет картину

из множества подобных. В конце концов, старательных ремесленников, вызубривших парочку сцен

какого-нибудь «Окна во двор» и копирующих классиков саспенса от фильма к фильму, хватало

практически во все кинодесятилетия. Романа же всегда отличало умение добавить своим невеселым

историям новое этическое измерение, построить ближе к финалу лестницу в небо и потревожить

холодный космос ворохом отчаянных риторических вопросов, невыразимых порою естественным

языком. Поэтому пик напряжения в «Ноже» — это отнюдь не драки и ругань вспыльчивой троицы,

а трогательный момент, когда безымянный парень с неизвестным прошлым открывает Кристине часть

своей биографии. Фильм, несмотря на формально открытый финал, выходит не социологическим

эссе, скорее не терпящей возражений констатацией: эта пара никогда не будет счастлива в браке,

для них есть нечто непреодолимое, все ссоры на яхте — еле заметный кусочек массивного

психологического айсберга. И важным оказывается не сам факт падения ножа в воду, важно,

что он опустился на дно и никогда более не всплывет. Что поделать, Роман Полански —

неисправимый пессимист.

 

Изменено 20.12.2013 17:54 пользователем Венцеслава

[V. D.]

 

Никогда не разговаривай с незнакомцами. Не усаживай в машину, не бери в плавание и космонавты,

не оставляй наедине с молодой женой. Впрочем, неудачный сценарий для жизни может оказаться

отличной фабулой для киноленты. Роман Полански дебютирует вполне зрело, став для польского

кинематографа пионером и в демонстрации нагого женского тела, и в оскаровской номинации

за иноязычный фильм; и в собственном пробном путешествии по интимным закоулкам

межличностных отношений. Стартуя потенциальным триллером, эволюционируя до почти

хичкоковского саспенса, чаруя атмосферностью импрессионистских пейзажей и тревожными

переливами саксофона, картина вдруг оборачивается психологической драмой об извечном

противостоянии поколений с занятными аллюзиями на прикладную социобиологию. Старый волк учит

молодого жизни, неустанно провоцируя добрую ссору, по-домостроевски правильная самка

старательно сохраняет худой мир, а вынесенный в название нож взрезает назревшие язвы

внутренних проблем. И лишь мудрая стихия воды остаётся равнодушной ко всем этим страстям,

символизируя неизменность установленного миропорядка. В котором брак, безусловно, важнее

всего, хоть бунта на корабле, хоть даже всемирного потопа.

 

Можно было бы поставить в укор создателю вальяжно-неторопливый ритм повествования, в котором

все судьбоносные события происходят почти в конце, приятно удивляя неожиданным драматизмом.

Однако и в первой работе отчётливо виден самобытный почерк мастера, сумевшего создать высокое

напряжение, пользуясь нехитрым инструментарием: замкнутое пространство палубы, однообразные

разговоры, яркие кадры экскурсионной программы да ещё, пожалуй, кокетливые рюшки дамского

купальника. Сей ладно скроенный наряд радует какой-то несоциалистической откровенностью; да и

общий антураж соответствует, скорее, западной культуре, с характерными приметами жизненного

достатка вроде яхты, дорогого автомобиля и общего стильного лоска супружеской пары

при отсутствии эмоциональной теплоты. Абстрагируясь от политико-географического контекста,

Полански моделирует универсальную ситуацию, достойную исследования на тему поведенческих

особенностей изолированной группы. Успешный самоуверенный мужчина, склонный к авантюрным

выходкам юноша, привлекательная женщина, страдающая дефицитом внимания — вот вам готовая

интрига, которой одинаково пойдут и немного секса в холодной воде, и предвкушение

надвигающегося шторма.

 

Светлые треугольники парусов развеваются на ветру, бермудские треугольники бикини приковывают

непрошеные взгляды, классический сюжетный треугольник стремительно теряет равнобедренность.

Деструктивный по своей природе конфликт многослоен. С одной стороны, это социальная коллизия

между представителями разных общественных формаций: материальное неравенство вызывает

классовую зависть и искушение прикоснуться к чужому, вот только воду в руках не удержать.

С другой, в основе истории — кризис брака, помноженный на кризис среднего возраста: семейная

лодка села на мель, и присутствие внешнего раздражителя лишь усиливает взаимную отчуждённость.

Стремясь самоутвердиться за счёт слабого, Анджей бравирует опытом и личными достижениями,

всё более отдаляясь от Кристины, которой опостылела и роль исполнительной подчинённой, и статус

красивого аксессуара при обеспеченном муже. Казалось бы, безымянный пассажир олицетворяет

её прекрасное прошлое: неустроенный романтизм молодости, здоровые амбиции и желание бросить

вызов судьбе. Но, по сути, он всего лишь зеркальная проекция её мужа в будущем, а их столкновение

милым образом иллюстрирует тезис о единстве и борьбе противоположностей.

 

Ограничив действие глухоманью озёрного края, режиссёр вдохновляет ещё на один ассоциативный

яд. Счастливые дети цивилизации на лоне первозданной природы сбрасывают обычные маски,

становясь теми, кто они есть на самом деле. Правда, привычка исполнять роли заставляет

подыскивать шаблоны поведения и в непривычных условиях. А конфликт, поначалу несерьёзный,

трансформируется в игры для подростков преклонного возраста. Анджей изображает альфа-самца

и настоящего брутального мужика, которому противостоит самолюбивый пацан, вооружённый лишь

понтовым ножом и прочими претензиями на взрослость. Опасность витает в воздухе,

материализуясь в локальных стычках, диктатуре флотской субординации, агрессивной тактике

и доминантной стратегии. Дама до поры сохраняет нейтралитет, но третий здесь не лишний, а если

кто и способен привести потрёпанную лодку в спасительную гавань, то именно Кристина. Однако

теория игр разбивается о практику совместной жизни, где победителей не бывает. Камень утонул,

ножницы затупились, репутация бумаги сильно подмочена. Иллюзий о семейном счастье больше

нет, осталась лишь иллюзия благополучного существования вдвоём. Мёртвый штиль чувств при

безоблачном горизонте бытия.

 

Полански оставляет своих героев на перепутье. Последний говорящий кадр зияет многоточием

открытого финала, диагностирующего категорическую неспособность человека сделать выбор

между честным публичным поступком и честностью перед собой, потому что в любом случае

приходится что-то терять. Пустая дорога, туманная даль, беспросветное одиночество сочится

сквозь поры экрана грустной метафорой душевной пустоты. Больно увидеть незнакомца в близком,

но куда страшнее узреть его в самом себе.

 

Изменено 20.12.2013 18:02 пользователем Венцеслава

[молекулятор]

 

Автомобиль, фаршированный респектабельной супружеской парой, рассекает пустынную проселочную

дорогу. Вдруг на пути автомобиля возникает странный молодой человек, предпочитающий суицидальный

автостоп общественному транспорту. Так в увеселительную прогулку на яхте вклинивается третий

лишний, и солидное благополучие героев оказывается фикцией, подгнившей иллюзией счастья.

Впрочем, начинается все довольно душевно — мужчина рассказывает юноше о безумном боцмане,

сделавшем из него настоящего мужчину методом кукования, юноша мотает на ус и бегает по воде,

женщина многозначительно молчит, купаясь в обнимку с идиллическим надувным крокодилом. Затем

благостную картинку портит холодное оружие, извлеченное из широких штанин дубликатом бесценного

груза, ну а потом все идет уже решительно наперекосяк, и соперничество жизненной опытности

и беспечной юности раскручивает маховик сюжетного конфликта эмфатической игрой в ножики.

 

Очищая свой фильм от приличествующего случаю саспенса, Полански весьма изящно выжимает

ожидаемый триллер в притчу старомодной режиссурой. Безыскусная простота фабулы удачно

сочетается с лаконичными интерьерами, с первых же секунд зачаровывая зрителя постановочной

стройностью — белая полоса бежит, рассекает черный экран надвое, физиономическая экспозиция

появляется под волшебный саксофон и архаические титры со смешными польскими фамилиями.

Флегматичная камера Ежи Липмана то качается на волнах, то отъезжает ввысь, то бурлачит сквозь

камыш, виртуозно препарируя виды Мазурских озер — операторская работа здесь так хороша,

что немудрено включить цветовое зрение и сквозь монохромность картинки увидеть в плеске пудовых

капель дождя бездонную синеву воды и свинцовую серость туч. Не вызывают нареканий и актерские

работы — Малянович напоминает артиста Бортника в образе Промокашки, Немчик исполняет

номенклатурную глыбу средней величины, Умецка козыряет модными очками, позаимствованными,

кажется, у польского Бэтмена. Отдельных комплиментов заслуживают мелкие психологические

этюды — вот муж доводит супругу до белого каления водительскими коррективами и утешает ее

дружеским похлопыванием и поцелуем в шею, вот нетерпеливый молодой человек загребает лодку

по круговой траектории, вот, наконец, финальное перепутье. Именно там мужчина дорасскажет

старый анекдот на манер Мии Уоллес, только у нее была игра слов, а тут будет сермяжная правда —

никаких catch up, только ketchup, только хардкор.

 

Набоков полагал, что есть только два вида пьес — глагольные и прилагательные, ясные пьесы

действия и вычурные пьесы характеристик. Так вот, «Нож в воде» оказывается довольно редким

гибридом — не комбинацией глагольности и прилагательности, но глагательным и прилагольным

фильмом с вычурным действием и ясными характеристиками. И это даже хорошо — ясные

характеристики хороши сами по себе, а невразумительная временами мотивация героев

компенсируется правдоподобием декларируемых режиссером идей. Невозможно не отметить

и отрадное обилие коллизий. Поколенческое кипроко вызывает извечный конфликт отцов

и детей — коммуникации старого и нового разбиваются о трудности перевода свежим прочтением

Софокла, иллюстрируя известную историю о царе Лае, Иокасте и Эдипе. Не забывайте и о борьбе

человека со стихией — старик и море, трое и озеро, вот это вот все. Впрочем, в итоге кино

все равно сводится к бродячему сюжету о людях вне общества, о животном начале, о том,

что в диких условиях homo homini lupus est, и в один присест сильный слабого съест. В этом смысле

любопытно то, что коммунистические власти Польши фильм не одобрили — тот же ясновельможный

пан Гомулка, говорят, пришел в совершеннейшее бешенство и кидался пепельницами в экран.

А ведь, казалось бы, автор лишний раз верифицировал базовую для исторического материализма

теорию — бытие определяет сознание. Тем не менее, полнометражный дебют мастера был запрещен

цензурой, и это была очень понятная реакция, кино не только подтверждало отдельную идею Маркса,

но и наглядно демонстрировало несбыточность построения коммунизма — хоть во всем мире,

хоть в отдельно взятой стране. Ведь если гордое послезавтра так просто превращается в презренное

позавчера — поневоле возникнут вопросы о том, насколько сильно отличаются эти состояния,

и каковы шансы построить светлое будущее в ближайшие тысячу лет.

 

Но в сторону социальный подтекст, отметим лучше завидную ловкость, с которой Полански повторяет

«Повелителя мух» в части взвешивания тонкой культурной оболочки среднестатистического обывателя.

Эта мысль не нова, к ней обращался не только Голдинг, но и чертова уйма других авторов —

тем не менее, в поучительности ей не откажешь. Только вдумайтесь, промахнули мимо многие

столетия — мятежные сенаторы потрошили судьбу Цезаря острым железом, Мартин Лютер жег папское

слово верой в веру и неверием в церковь, лихие отпрыски американской свободы заваривали

чай в прибрежных водах Бостона, миллионы солдат коптили мир кровью и ужасом мировых войн,

рождались и умирали люди, государства и народы — а человечество оставалось, в сущности,

неизменным. Каждый человек был, есть и будет всегда все тем же чумазым и немытым дикарем

у костра, изумленно вглядывающимся в далекие звезды, освещающие громаду ночного неба.

 

Изменено 20.12.2013 18:07 пользователем Венцеслава

[поручик Киже]

 

Яхту назвали Кристиной — в честь короткой верхней губки и тяжелых бедер, давнего чувства, которое

и сегодня заставляет после ссоры приложиться поцелуем-извинением к этой беззащитной шее,

признавая вину и отрицая. Обе Кристины принадлежат немолодому и небедному Анджею. Обе

слушаются руля, лишь изредка позволяя себе задеть килем мель или обронить ехидное замечание. Та,

что в очках-бабочках, рассеянно курит в машине, по ее лицу струится поток теней, текут деревья

и телеграфный столбы. Та, что на привязи у причала, зябко вздрагивает под порывами утреннего ветра.

Случайная встреча обернется приглашением. Сегодня в плаванье уйдут трое.

 

Первая полнометражная работа Романа Полански напоминает его же кинозарисовку «Двое со шкафом».

Снова будущее и прошлое едва очерчены, неспешно разворачивается не эпизод из жизни, а вся жизнь,

отмеренная героям автором, где даже финальный перекресток — скорее точка, чем многоточие:

все важное уже сказано. Снова неживой предмет цепко удерживает внимание, заставляя следить

за руками, чутко ловить малейшие колебания напряжения. Айхмофобия в действии. Если в первом акте

из потрепанного рюкзачка извлекают редьку и огромный выкидной нож, публике вплоть до титров будет

на что опасливо коситься, и этим чем-то вряд ли окажется редька. Нож путешествует четвертым, ловит

солнечные блики, режет пеньку и кожу, глубоко входит в древесину разделочной доски и мозг зрителя.

С невозмутимостью на простоватом молодом лице Полански снимает цилиндр и за уши достает из него

саспенс, в буквальном смысле творя из ничего. Лениво подает голос из камышей кукушка. Безымянный

попутчик Анджея и Кристины дремлет на носу в позе распятия, положив голову на свернутую нимбом

бухту каната. До берегов — рукой подать, но парус обвис и всюду мели. Лишь хриплый смех саксофона,

отмечающий островки безопасности на этом минном поле отношений, позволяет в очередной раз

выдохнуть и разжать ладони. Шут их знает, когда и почему они успели сжаться.

 

Согласно прикладной антропогеометрии, три человека неизбежно образуют три отрезка взаимоотношений.

Но в «Ноже в воде» (и снова этот нож!) складывается не треугольник, а клин. Не исключено, что по ходу

действия белое бикини упадет, и даонсовсемребенок на пару часов станет мужчиной, но все поступки

Кристины и «Яна Доу» исходно мотивированы их отношением к Анджею. Две параллельно развивающиеся

партии. Одна — остросюжетная, экспрессивная, с бессмысленными, смешными и жестокими поступками,

призванными продемонстрировать длину весла. Другая — давняя и тайная, рожденная усталостью от этих

игр в превосходство с каждым встречным, скрепленная цепью мелких ежедневных унижений,

добровольных жертв чужому тщеславию. Попутный ветер подует лишь однажды, перед самым закатом.

А до и после — чертовы качели, амплитуда самоуверенности капитана, которому судьба и режиссер

поднесли живое зеркало: соперника, за чьей неприкаянностью и надломом чувствуется желание схватить

жизнь за штурвал, разом доказав всем все. Круговорот амбиций, недолговечность успехов. Поколения

окатывают равнодушный берег, рушат чужие песчаные замки, торжествуя, пока не настигнет следующая

волна молодых и отчаянных.

 

Полански еще не раз обратиться к камерной драме, снимая сложные истории с небольшим количеством

переменных, логически невозможными союзами и промельком нагого тела вместо восклицательного знака.

Но, пожалуй, именно эта окажется в их ряду самой близкой к визуальному совершенству, выверенной

до мелочей. Как вездесущий нож нащупывает границы наших фобий, то тут, то там пуская каплю крови

в предчувствии надвигающейся развязки, так и та из Кристин, что когда-то принадлежала смытому

прибоем истории Герингу, становится испытанием для постановщика, вызовом, неожиданно обернувшимся

новыми возможностями. Пространство замкнуто горизонтом, но значение имеют лишь несколько

квадратных метров рукотворной тверди, да полоска воды вокруг. В отличие от плимута-тезки, яхта

не несет в себе старого зла, но она не менее активный участник происходящего, чем трое на палубе.

Здесь просто негде сесть вместе, и топография съемочной площадки неумолимо сводит кого-то

лицом к лицу, усаживает кого-то теплым боком к боку чужому, отделяет кого-то, на время вычеркивая

из круга молчаливого сообщничества. Слишком мало места для троих, слишком тесно, жарко и скучно,

чтобы не задеть ближнего плечом, не попробовать на прочность. Меняется курс, маленький мир картины

совершает поворот фордевинд и вновь вплывает в кадр, повернувшись другим бортом. Из трюма

простерты чьи-то руки, отчаянно и цепко, точно у утопающего.

 

Изменено 20.12.2013 18:40 пользователем Венцеслава

[молекулятор]

Если не высвистят на работу, то в воскресенье. Если высвистят, то будем готовиться к современному немому кино. Вот так вот.

 

Современному немому? Ох, надо пересмотреть приоритеты...

Пасиб.

[V. D.]

диданат, не то смотришь:Р у HBO не попсовые проекты очень сильные. старое AMC само собой. В последнее время FX очень вырос, пока что ни одного промаха не было и нет в запуске драматических шоу, а кто-то их комедийный блок считает и вовсе лучшим)

Там, я не знаю, Менталист, Во все тяжкие, Прослушка, Карточный Домик, Ганнибал (вот его с сабами, да), Ад на колесах, Декстер, Хаус, еще че-то...

Вообще, это сериал на все времена. Остальное, так... Ну еще может это

[Alex Linden]

Дропнул ближе к концу первого сезона. Миленько, но как-то не более того.

 

А я на середине 3 его выключил.. Лучше посмотри "Всегда солнечно в Филадельфии".

[armitura]

А я на середине 3 его выключил.. Лучше посмотри "Всегда солнечно в Филадельфии".

 

Я смотрел три сезона, прикольная штука))

[viktory_0209]

Ну еще может это

Мимими)))

[Green Snake]

Кстати вчера глянул эти самые Три метра над уровнем неба

 

Эх, Вика, Вика... -)

[lehmr]

Так, надо тоже как-нибудь отчитаться.

 

Из того, что с ходу вспоминается, "Дедвуд" заглавен. По его мотивам начал "Джастифайд", но второй сезон оказался крахом надежд. Собственно, из многосезонников почти ничего больше и не смотрел во взрослом состоянии. Ну, вот "Кэндлфорд" был неплох, но наскучил. Детективчики вообще не ценю, всякие "Боги арены" и тому подобные приключения Геракла вовсе мимо... Военные недолюбливаю.

 

Да, и: честно сказать, пресловутый "Я, Клавдий" скучноват, пусть и невыносимо крут как бенефис актёров и исторических консультантов.

[V. D.]

Лев, ты книгу читай. Исторического кина вообще хорошего мало, например... ну я не знаю даже.

[Kirk]

А как кому аутентичный до жути "Life on Mars" с Симмом?

[lehmr]

Лев, ты книгу читай.

Какую, Орёл?

 

А как кому аутентичный до жути "Боишься ли ты темноты?" с кем-то там?

[iRonMen77]

А как кому аутентичный до жути "Life on Mars" с Симмом?

 

Хорошая вещь.

[lehmr]

А, ну да, ещё же фиендоверская "Сумеречная зона" есть.

[Kirk]

А как кому аутентичный до жути "Боишься ли ты темноты?" с кем-то там?

Планка лемрюмора еще не падала так низко.

Хорошая вещь.

 

Ага. А какой саундтрек.

[V. D.]

Какую, Орёл?

 

А как кому аутентичный до жути "Боишься ли ты темноты?" с кем-то там?

 

Я, Клавдий (нет, я то не Клавдий, быть может немного Нерон), разумеется.

[lehmr]

Я, Клавдий (нет, я то не Клавдий, быть может немного Нерон), разумеется.

Да-да. Ты смотрел сериал или нет?

[V. D.]

Да-да. Ты смотрел сериал или нет?

 

Я читал книгу, чего и тебе желаю. Сериал уг, даже смотреть не стал.

[lehmr]

Сериал уг.

По каким параметрам? /Вопрос имеет смысл, если ты смотрел сериал хоть немного./