Седьмая печать (Sjunde inseglet, Det)

По-моему далеко не лучший фильм Бергмана, хотя посмотреть его обязательно стоит. Атмосфера и мистика, которую великолепно проводит автор, делают фильм самым популярным из всего творчества режиссера, но по моему мнению довольно поверхностный.

с него зато хорошо начинать смотреть "взрослое" кино про Бога, смерть и смысл.

Я его даже почти люблю (при том что не люблю Бергмана), его и "шепоты и крики ".

с него зато хорошо начинать смотреть "взрослое" кино про Бога, смерть и смысл.

Я его даже почти люблю (при том что не люблю Бергмана), его и "шепоты и крики ".

Я его скорее воспринимаю как некий опыт, чем содержательную начинку. Вон в соседней теме люди в Прометее пытаются найти божественный подтекст. Право, конечно, подход Бергмана более солиден, но всё же кино скорее развлекательное, в отличие от той же Осенней Сонаты, которая проецирует внимание на внутренних атрибутах положений и диалогов.

Я его скорее воспринимаю как некий опыт, чем содержательную начинку. Вон в соседней теме люди в Прометее пытаются найти божественный подтекст. Право, конечно, подход Бергмана более солиден, но всё же кино скорее развлекательное, в отличие от той же Осенней Сонаты, которая проецирует внимание на внутренних атрибутах положений и диалогов.

А я вот вообще не могу воспринимать Бергмана как опыт (отчасти, потому и не люблю) это расходится с моим пониманием кино. Хотя сам он любил поговорить о сновиденческой природе кинематографа и логике поэзии, сам всю жизнь складывал схемки. "Печать" смотрела еще в детстве, практически, с тех пор не пересматривала и не хочу - хочу сохранить тот фильм.

А я вот вообще не могу воспринимать Бергмана как опыт (отчасти, потому и не люблю) это расходится с моим пониманием кино. Хотя сам он любил поговорить о сновиденческой природе кинематографа и логике поэзии, сам всю жизнь складывал схемки. "Печать" смотрела еще в детстве, практически, с тех пор не пересматривала и не хочу - хочу сохранить тот фильм.

Прошу прощения, что вмешиваюсь в диалог, но промолчать просто не могу

У меня тоже часто бывает так, что фильм, отсмотренный в далеком детстве не хочется пересматривать в возрасте нынешнем. Боюсь разочароваться, да... Но.. может быть, Печать как раз и стоит пересмотреть сейчас? Глядишь, и что новое для себя откроете.. и, может быть, Бергмана полюбите

Наткнулась на фото в одном из сообществ Бергмана. По-моему, мило)

В основу "Седьмой печати" положена одноактная пьеса "Роспись по дереву", написанная для первого выпуска театральной школы Мальме. Требовалось что-то сыграть на весеннем показе. Я преподавал в школе, а раздобыть пьесу с приблизительно равноценными ролями было нелегко. И я сочинил "Роспись по дереву" - пьесу-упражнение. Она состояла из ряда монологов. Число студентов определило количество ролей.

"Роспись по дереву", в свою очередь, родилась из детских воспоминаний. В "Латерне Магике" я рассказываю, что иногда сопровождал отца, когда он отправлялся читать проповеди в сельских церквях: Как все прихожане тех времен, я погрузился в созерцание алтарной живописи, утвари, распятия, витражей и фресок. Там были Иисус и разбойники, окровавленные, в корчах; Мария, склонившаяся к Иоанну ("зри сына своего, зри мать свою"); Мария Магдалина, грешница (с кем она спала в последний раз?). Рыцарь играет в шахматы со Смертью. Смерть пилит Дерево жизни, на верхушке сидит, ломая руки, объятый ужасом бедняга. Смерть, размахивая косой, точно знаменем, ведет танцующую процессию к Царству тьмы, паства танцует, растянувшись длинной цепью, скользит по канату шут. Черти кипятят котлы, грешники бросаются вниз головой в огонь, Адам и Ева увидели свою наготу. Из-за запретного древа уставилось Божье око. Некоторые церкви напоминают аквариум, ни единого незаполненного места, повсюду живут и множатся люди, святые, пророки, ангелы, черти и демоны и здесь и там лезут через стены и своды. Действительность и воображение сплелись в прочный клубок. Узри, грешник, содеянное тобой, узри, что ждет тебя за углом, узри тень за спиной!

Я раздобыл себе гигантский радиограммофон и купил "Кармину Бурану" Карла Орфа в записи Ференца Фриксея. По утрам, прежде чем отправиться на репетицию, я обычно запускал на полную мощь Орфа. "Кармина Бурана" построена на средневековых песнях вагантов времен чумы и кровавых войн, когда бездомные люди, сбиваясь в огромные толпы, бродили по дорогам Европы. Среди них были школяры, монахи, священники и шуты. Кое-кто знал грамоту и сочинял песни, исполнявшиеся на церковных празднествах и на ярмарках.

Тема людей едущих сквозь гибель цивилизации и культуры и творящих новые песни, показалась мне заманчивой, и однажды, когда я слушал заключительный хорал "Кармины Бураны", меня осенило - это станет моим следующим фильмом! Потом, после некоторых раздумий, я решил: а в основу я положу "Роспись по дереву". Но вот дошло до дела и толку от "Росписи по дереву" оказалось довольно мало. "Седьмая печать" повернула в другую сторону, стала своего рода road movie, без смущения перемещаясь во времени и пространстве. Фильм отваживается на крутые повороты и с блеском с этими поворотами справляется.

Я отдал сценарий в "СФ", где от него отмахнулись семи мыслимыми руками. Тогда появилась "Улыбка летней ночи". Картина, премьера которой состоялась на второй день Рождества 1955 года, принесла, вопреки всевозможным открытым и скрытым опасениям, солидный успех. В мае 1956 года ее показали на Каннском кинофестивале. Узнав, что фильм получил приз, я поехал в Мальме и занял денег у Биби Андерссон, в то время самой состоятельной из всех нас. После чего полетел к Карлу Андерсу Дюмлингу, который, сидя в гостиничном номере в Канне с вытаращенными глазами и в полубезумном состоянии, продавал за бесценок "Улыбку летней ночи" всякого рода барышникам. Ведь ни с чем подобным ему раньше сталкиваться не приходилось. Его невинность была почти столь же безмерна, как и его самоуверенность. Положив перед ним отвергнутый сценарий "Седьмой печати", я сказал: "Теперь или никогда, Карл Андерс!" А он в ответ: "Ладно, но сначала я должен прочитать". "Но ведь раз отверг, значит, читал?" - "Читал, но, наверное, невнимательно".

Фильм велено было сделать быстро, за 36 дней, не считая времени, которое потребуется для выездов на натуру. Производственные затраты минимальные. Когда каннский хмель перешел в похмелье, "Седьмую печать" сочли произведением для узкого круга, слишком мудреным и трудным для проката. Как бы там ни было, но спустя два месяца после того, как было принято решение о постановке, мы приступили к съемкам. Нам предоставили павильон, предназначавшийся вообще-то для производства какой-то другой картины. Поразительно, с каким веселым легкомыслием можно было в то время начинать съемки такой сложной ленты. За исключением пролога у скал Ховсхаллар и ужина с земляникой Юфа и Мии, снятого там же, все остальное сделано в Киногородке, где в нашем распоряжении имелось весьма ограниченное пространство. Зато нам повезло с погодой, и мы работали с восхода солнца до позднего вечера.

Стало быть, все постройки и декорации возводились на территории Киногородка. Ручей в ночном лесу, у которого странники встречают ведьму, был сооружен с помощью пожарников и неоднократно вызывал бурные наводнения. Приглядевшись повнимательнее, замечаешь между деревьями таинственные отсветы. Это светятся окна одной из соседних многоэтажек.

Заключительная сцена, где Смерть, танцуя, уводит за собой странников, родилась в Ховсхаллар. Мы уже все упаковали, приближалась гроза. Вдруг я увидел удивительную тучу. Гуннар Фишер вскинул камеру. Многие актеры уже отправились на студию. Вместо них в пляс пустились техники и какие-то туристы, не имевшие ни малейшего представления, о чем идет речь. Столь известный потом кадр сымпровизирован за несколько минут.

Так вот порой бывало. Мы закончили фильм за 35 дней. "Седьмая печать" - одна из немногих картин, по-настоящему близких моему сердцу. Не знаю, собственно, почему. Произведение это поистине не без пятен. В нем хватает ляпов, заметна спешка. Но мне кажется, в фильме отсутствуют признаки невроза, он проникнут жизненной силой и волей. Да и тему свою разрабатывает с радостью и страстью.

Поскольку в то время я все еще барахтался в религиозной проблематике, в картине соперничали две точки зрения, каждой из которых было дозволено говорить собственным языком. Поэтому между детской набожностью и едким рационализмом царит относительное перемирие. Отношения Рыцаря и его Оруженосца не отягощены никакими невротическими осложнениями. И еще - вопрос о Святости человека. Юф и Миа в моих глазах символизируют нечто важное: под богословской шелухой кроется Святость. И семейный портрет сделан с игривой доброжелательностью. Ребенок призван совершить чудо: восьмой мяч жонглера на одно, захватывающее дух мгновение, на тысячную долю секунды должен зависнуть в воздухе.

"Седьмая печать" нигде не жмет и не натирает. Я осмелился на то, на что не осмелился бы сегодня, и это уравновешивает небрежности. Рыцарь творит утреннюю молитву. Укладывая шахматы, он оборачивается и видит Смерть. "Кто ты?" - спрашивает Рыцарь. "Я Смерть".

Мы с Бенггом Экерутом договорились сделать Смерти белый грим, грим белого клоуна. Нечто среднее между гримом и черепом. Это был сложный трюк, который вполне мог окончиться неудачей. Внезапно появляется актер в черном одеянии, с выкрашенным в белую краску лицом и говорит, что он - Смерть. И мы соглашаемся с его утверждением вместо того, чтобы возразить: "Э, не старайся, нас не проведешь! Мы ведь видим, что ты - размалеванный белой краской талантливый актер в черном одеянии! Ты вовсе не Смерть! Но никто не возражал. Подобное вселяет мужество и веселье". В те годы во мне жили жалкие остатки детской набожности, чересчур наивное представление о том, что, пожалуй, можно назвать потусторонним избавлением.

Но одновременно уже тогда проявились и мои нынешние убеждения. Человек несет в себе Святость, и эта Святость земная, для нее не существует потусторонних объяснений. Таким образом, в моем фильме присутствуют остатки искренней детской веры, в общем-то, без примеси невроза. И эта детская набожность мирно уживается с беспощадным рациональным восприятием действительности. "Седьмая печать", совершенно очевидно, - одна из последних попыток продемонстрировать религиозные взгляды, унаследованные мной от отца и жившие во мне с детства. Во время работы над "Седьмой печатью" молитва занимала центральное и весьма реальное место в моей жизни. Творить молитву казалось абсолютно естественным.

В картине "Как в зеркале" с наследием детства покончено. Ее основная мысль заключается в том, что любое божество созданное людьми, непременно должно быть чудовищем. Двуликим чудовищем или, как говорит Карин, Паучьим богом.

В непринужденной встрече с Альбертусом Пиктором я без всякого стеснения выражаю собственное художественное кредо: Альбертус утверждает, что он занимается шоу-бизнесом. В этой области человеческой деятельности надо уметь выжить и стараться не слишком раздражать людей.

Юф - предшественник мальчика из "Фанни и Александр", того самого, который ужасно злится, что ему все время приходится общаться с призраками и демонами, хотя он их так боится, и все-таки он не в силах удержаться от небылиц, рассказывая их главным образом для того, чтобы обратить на себя внимание. Юф - и безудержный хвастун, и духовидец. В свою очередь и Юф, и Александр - братья маленького Бергмана. Кое-что я, конечно, и в самом деле видел, но чаще всего привирал. Когда видения были исчерпаны, я выдумывал.

Сколько я себя помню, меня всегда преследовал страх смерти, который в период полового созревания и в первые годы после двадцати временами становился невыносимым. Мысль о том, что я умру и тем самым перестану быть, что я войду в ворота Царства мрака, что существует нечто, чего я не способен контролировать, организовать или предусмотреть, была для меня источником постоянного ужаса. И когда я вдруг взял и изобразил Смерть в виде белого клоуна, персонажа, который разговаривал, играл в шахматы и, в сущности, не таил в себе ничего загадочного, я сделал первый шаг на пути преодоления страха смерти.

В "Седьмой печати" есть сцена, раньше вызывавшая у меня восхищение, смешанное с ужасом. Сцена смерти Раваля в ночном лесу. Зарывшись головой в землю, он воет от страха. Сначала я намеревался дать крупный план. Но потом обнаружил, что на расстоянии впечатление жути усиливается. Раваль умер, почему-то я не велел выключать камеру, и вдруг на таинственную лесную опушку, напоминавшую театральную сцену, упал бледный солнечный луч. На небе, весь день затянутом тучами, как раз в момент смерти Раваля, внезапно, словно все было подстроено заранее, выглянуло солнце.

Страх смерти был неразрывно связан с моими религиозными представлениями. И вот однажды я попал на операционный стол - предстояла небольшая операция. По ошибке мне дали слишком сильный наркоз, и я исчез из чувственного мира. Куда подевались долгие часы? Они длились меньше тысячной доли секунды. И вдруг я осознал, что так оно и есть. Трудно примириться с мыслью, что бытие для тебя вдруг превращается в небытие. Человеку же с постоянным чувством страха эта мысль приносит избавление. Хотя чуточку грустно: ведь как бы хорошо было обрести новые впечатления, после того как душа, покинув тело, наконец, обретет покой. Но так, мне кажется, не бывает. Сначала человек есть, а потом его нет. Это прекрасно. Потустороннее, казавшееся ранее таким пугающим, ушло в сторону. Все внутри нас, происходит в нас, и мы вливаемся друг в друга и выливаемся друг из друга: прекрасно.

На "СФ" вдруг решили обставить премьеру "Седьмой печати" с катастрофической помпезностью юбилея, на котором была бы представлена вся шведская кинематография времен своего величия. Фильм для подобных торжеств не предназначался, и на праздничной премьере в воздухе запахло убийством: специально приглашенная публика, фанфары и речь Карла Андерса Дюмлинга. Надо бы хуже, да некуда. Я лез из кожи, дабы предотвратить диверсию, но оказался бессилен. Скука и злорадство были почти осязаемы. Потом "Седьмая печать" огненным вихрем пронеслась по всему миру. Картина вызвала сильнейшую реакцию у людей, почувствовавших, что она отразила их собственную раздвоенность и боль.

Но праздничную премьеру мне не забыть никогда.

Взято из русскоязычного сообщества Бергмана.

ЗЫ. У меня есть сценарий Печати на русском. Если кому надо, обращайтесь.

Фильм лучше всего смотреть в одиночестве. Медленно и обстоятельно.

Это да. Такое можно сказать практически по отношению ко всему творчеству Бергмана (кроме раннего периода).

Это да. Такое можно сказать практически по отношению ко всему творчеству Бергмана (кроме раннего периода).

Визитная карточка Бергмана. Очень мрачно, страшно и напрягающе.

Шедевр на все времена. Лучше фильма пока не припомню и просто он ближе мне по духу как одно из самых красивых творений великих режиссёров прошлого века.

Великолепно. Белиссимо. Хорошо, красиво и со вкусом. Плюс это самый глубокий философский фильм, просмотр которого не каждый выдержит, а если выдержит, то всю ночь будут сниться кошмары.

Бергман незабываемая фигура прошлого столетия, у которого все фильмы рекомендуемы к просмотру.

 

Бергман незабываемая фигура прошлого столетия, у которого все фильмы рекомендуемы к просмотру.

Какие больше всего порекомендуете?

Какие больше всего порекомендуете?

Ну это зависит от зрителей, но "Седьмая печать" у меня на первом месте.

А так, если честно, то фактически все после шедевральной "Седьмой печати"!

Говорят, что эта скульптура из белого мрамора вдохновила Бергмана на создание "Седьмой печати". Установлена в 1930 г. на кладбище Poblenou в Барселоне.

"The Kiss of Death"

Говорят, что эта скульптура из белого мрамора вдохновила Бергмана на создание "Седьмой печати". Установлена в 1930 г. на кладбище Poblenou в Барселоне.

 

"The Kiss of Death"

Готично И красиво.

Готично И красиво.

Даже очень.

Красиво по содержанию и глубоко по смыслу, что и было в "Седьмой печати".

Узнаётся старина Бергман.

Я так боялся смотреть этот фильм. Одно описание пугало - "диалоги со смертью во время игры в шахматы".

Фильм очень светлый и на удивление легкий. Смотрится на одном дыхании, не смотря на всю многогранность описательной и философской составляющих.

Фильм можно рассматривать в трех плоскостях:

- очень веселая, местами трогательная, местами грустная пьеса про незадачливого "Дон Кихота", туппу циркачей, кузнеца и его непутевую жену

- немного пугающий, но очень захватывающий фильм о нравах средних веков с гневом господнем в виде чумы, видений Девы Марии, самобичеванием юродивых и сжиганием ведьм

- очень тонкая притча о поиске веры с вопросом, могу ли я убить в себе Бога

Все это странно переплетаясь и звуча параллельно друг на друга не накладывается, грани не заглушают друг-друга. Наверное, в этом и величие данного произведения.

Я уже боюсь заходить в темы фильмов Бергмана, ожидая ругательных постов. И как приятно читать, когда зритель так тепло отзывается о картине.

Да вы что? Всё ещё ведётесь на ругательные посты?

И что вам не нравится в этом шедевральном полотне великого и ныне покойного мастера?

Это не кино - это картина, написанная прекрасным художником со своим виденьем вещей.

Может вам не нравится год??? 1957 любого отпугнёт.

Или Швеция?

Понимаю - Шведский ч/б фильм 1957 года это как ночной кошмар для современной молодёжи и для нашего человека.

Я отношусь к молодёжи, но мне не нравится современный кинематограф, т.к. в нём не хватает души.

Я смотрю разные фильмы и ищу ту самую душу и в большинстве случаев мне попадаются с душой лишь фестивальные (Берлинале и Сандэнс круче всех) и наши картины ... больше никак.

Одно скажу, Бергман - это гений на века, это нечто среднее между Тарковским и Сокуровым!

Ничего плохого из его фильмов не усваиваю, т.к. это плохо, когда ничего хорошего на душе нет и один лишь негатив.

Бергман это идеал тех лет!

Он подарил миру Макса фон Сюдова - гениального актёра, который тогда был наравне с Питером О'Тулом!

И оба до сих пор живы (Сюдов сейчас играет в фильме "Москва 2017")- дай Бог им всем здоровья! Живые легенды.

Фильм получил "Особый приз жюри" на "Каннском кинофестивале" 1957 года.

А тогда "Каннский фестиваль" был куда интересней, чем сейчас.

Имхо, если человека пугает год, то он не вправе себя называть не то, что киноманом, а даже любителем кино.

Их не год пугает, их напрягает атмосфера фильма и тот факт, что половины актёров этого мрачного фильма нет в живых, а те кто живы по пальцам посчитать.

А живы как раз те, кто играл главные роли, кроме Смерти ... действительно мрак.

Но факт смерти актёров не отражается на их таланте, а лишь возвышает перед обществом!

Я лично смотрю любые фильмы и сериалы!

Притом всех форматов от мала до велика!!!

Одно скажу, Бергман - это гений на века, это нечто среднее между Тарковским и Сокуровым!

 

Бергман априори не может быть "чем-то средним":) Он гений

Бергман априори не может быть "чем-то средним":) Он гений

Вот именно

Бог и дьявол ведут борьбу не на жизнь, а на смерть. Нам хочется думать, что Бог сильнее. Но это – увы! – ошибка, Бога непрестанно убивают. И это вина каждого из нас, как бы мы ни были значительны или смехотворны.

Ингмар Бергман

Седьмая печать. Апокалипсис.

И когда Он снял седьмую печать, сделалось безмолвие на небе, как бы на полчаса. И я видел семь Ангелов, которые стояли пред Богом; и дано им семь труб. И пришел иной Ангел, и стал перед жертвенником, держа золотую кадильницу; и дано было ему множество фимиама, чтобы он с молитвами всех святых возложил его на золотой жертвенник, который перед престолом. И вознесся дым фимиама с молитвами святых от руки Ангела пред Бога. И взял Ангел кадильницу, и наполнил ее огнем с жертвенника, и поверг на землю: и произошли голоса и громы, и молнии и землетрясение. И семь Ангелов, имеющие семь труб, приготовились трубить.

Откровение святого Иоанна Богослова. Апокалипсис

Когда Бергман принес на киностудию «Свенск Фильминдустри» сценарий «Седьмой печати», от него «отмахнулись всеми мыслимыми руками»: это произведение для узкого круга, слишком мудреное и трудное для проката. Пришлось снимать «Улыбку летней ночи», премьера которой состоялась на второй день Рождества 1955 года. Вопреки всевозможным открытым и скрытым опасениям, картина имела солидный успех. А в мае 56-го ее показали на Каннском фестивале.

«Узнав, что фильм получил приз, - пишет Бергман, - я поехал в Мальме и занял денег у Биби Андерссон, в то время самой состоятельной из всех нас. После чего полетел к Карлу Андерсу Дюмлингу, который, сидя в гостиничном номере в Канне с вытаращенными глазами и в полубезумном состоянии, продавал за бесценок "Улыбку летней ночи" всякого рода барышникам. Ведь ни с чем подобным ему раньше сталкиваться не приходилось. Его невинность была почти столь же безмерна, как и его самоуверенность.

Положив перед ним отвергнутый сценарий "Седьмой печати", я сказал: "Теперь или никогда, Карл Андерс!" А он в ответ: "Ладно, но сперва я должен прочитать". "Но ведь раз отверг, значит, читал?" - "Читал, но, наверно, невнимательно".

Фильм велено было сделать быстро, за 36 дней, не считая времени, которое потребуется для выездов на натуру. Производственные затраты минимальные. Нам предоставили павильон, предназначавшийся вообще-то для производства какой-то другой картины. Поразительно, с каким веселым легкомыслием можно было в то время начинать съемки такой сложной ленты. Как бы там ни было, но спустя два месяца после того, как было принято решение о постановке, мы приступили к съемкам».

Откровение Иисуса Христа, которое дал Ему Бог, чтобы показать рабам Своим, чему надлежит быть вскоре. И Он показал, послав оное через Ангела Своего рабу Своему Иоанну, который свидетельствовал слово Божие и свидетельство Иисуса Христа и что он видел. Блажен читающий и слушающие слова пророчества сего и соблюдающие написанное в нем; ибо время близко.

Апокалипсис

Так начинается последняя книга Библии – таинственный и прекрасный конец Священного Писания, конец Времени, конец человеческой Истории, без которого в ней просто отсутствует смысл. Бергман считал, что среди естественных человеческих желаний знать будущее – одно из самых сильных. Потому что смерть и память о ней наполняет содержанием нашу жизнь. «Каким?» – Вот вопрос, который всегда волновал людей. «Седьмая печать» – пишет он – «это современная поэма, оснащенная средневековыми аксессуарами. Рыцарь возвращается из крестового похода совершенно так же, как и в наши дни солдаты возвращаются с войны». Фильм начинается с того, что за рыцарем Антониусом Блоком приходит смерть. Он не боится ее, но не хочет умереть, не узнав, зачем жил.

«Сколько я себя помню, - пишет Бергман в одном из своих мемуарных романов, - меня всегда преследовал страх смерти, который временами становился невыносимым. Мысль о том, что я умру и тем самым перестану быть, что я войду в ворота Царства мрака, что существует нечто, чего я не способен контролировать, организовать или предусмотреть, была для меня источником постоянного ужаса. И когда я вдруг взял и изобразил Смерть в виде белого клоуна, персонажа, который разговаривал, играл в шахматы и, в сущности, не таил в себе ничего загадочного, я сделал первый шаг на пути преодоления страха смерти».

В основу «Седьмой печати» Бергман положил родившуюся из детских воспоминаний пьесу «Роспись по дереву», написанную для учеников театральной школы Мальмё, где он преподавал. «Требовалось что-то сыграть на весеннем показе, а раздобыть пьесу с приблизительно равноценными ролями было нелегко». Тогда он и сочинил пьесу-упражнение, количество ролей в которой определялось количеством студентов.

«Я раздобыл себе гигантский радиограммофон и купил "Кармину Бурану" Карла Орфа. По утрам, прежде чем отправиться на репетиции, я обычно запускал на полную мощь Орфа. "Кармина Бурана" построена на средневековых песнях вагантов времен чумы и кровавых войн, когда бездомные люди, сбиваясь в огромные толпы, бродили по дорогам Европы. Среди них были школяры, монахи, священники и шуты. Кое-кто знал грамоту и сочинял песни, исполнявшиеся на церковных празднествах и на ярмарках. Тема людей едущих сквозь гибель цивилизации и культуры и творящих новые песни, показалась мне заманчивой, и однажды, когда я слушал заключительный хорал «Кармины Бураны», меня осенило – это станет моим следующим фильмом!»

В те дни люди будут искать смерти, но не найдут ее; пожелают умереть, но смерть убежит от них.

Апокалипсис

Бергман очень гордился своей перепиской со знаменитым Альбером Камю, и даже собирался экранизировать одно из его произведений. Его завораживала глубина изучения человека, стоящего перед лицом гибели. Для своей «чумы» режиссер выбрал эпидемию XIV века. Свирепее болезни Западная Европа не знала. Чума скосила почти две трети ее людей. Мало, кто не вспоминал в те дни о Страшном суде. Но в то время, как одни искали Бога в покаянии, другие впадали в панику, пили и веселились, или путали, подобно бергмановскому оруженосцу Йонсу, понятия «мужество» и «цинизм».

В шестнадцать лет Бергмана отправили в Германию в качестве Austauschkind (учиться по обмену) в пасторскую семью, обитавшую в местечке Хайна в Тюрингии. «Надо ли мне вытягивать руку и говорить «хайль Гитлер»?» - Пастор ответил: «Lieber Ингмар, это следует рассматривать как вежливость». Юноша не переставал удивляться: на проповеди пастор ссылался не на Евангелие, а на «Майн Кампф». Потом они оказались в Веймаре, там проходил День партии во главе с Гитлером. «Ни разу в жизни я не видел ничего похожего на эту демонстрацию беспредельной силы. Как все орал, как все вытягивал руку, как все выл, как все был преисполнен обожания». Когда до Бергмана дошли свидетельства из концлагерей, как и другие, он счел фотографии пропагандистской ложью. А потом его охватило презрение к самому себе.

«Мы никогда ничего не слышали о свободе и вовсе не представляли себе, что это такое. – Пишет режиссер в «Латерне Магике». – Вполне возможно, что именно это привело нас к робкому приятию нацизма. Наказания были сами собой разумеющимися. Порой они бывали скорыми и незамысловатыми вроде оплеух и шлепков по заднице, но иногда принимали весьма изощренные и отточенные поколениями формы. Если Эрнст Ингмар Бергман писал в штаны – а такое случалось весьма часто – ему приходилось остаток дня ходить в красной, до колен юбочке. Это считалось безобидным и потешным». Прегрешения посерьезней наказывались по всей строгости – детей пороли кнутом для выбивания ковров или запирали в темной комнате. «Этот последний вид наказания перестал вселять в меня страх, когда я нашел карманный фонарик. Если меня запирали в гардеробную, я включал его, направлял лучик на стену и представлял себе, что сижу в кино».

Р ы ц а р ь: Вера – тяжкое страдание. Понимаешь? Будто любишь кого-то, а он прячется в темноте и никогда не покажется, как ни зови его.

М и а: Что-то не пойму я тебя.

Р ы ц а р ь. Как все это кажется мне нелепо и бессмысленно, когда я здесь, с тобой и с твоим мужем. Как все вдруг становится неважно… Этот день я запомню. Тишина, вечер, земляника, молоко, ваши лица в сумерках и спящий Микаэль. Я буду припоминать, о чем вы говорили. Я бережно понесу это воспоминание об этом часе, словно полную доверху крынку парного молока.

Спасение четы радостных, жизнелюбивых скоморохов – Юфа и Мии – становится тем осмысленным поступком, который рыцарь хотел совершить перед своим концом. Он специально проигрывает партию, чтобы дать им возможность незаметно ускользнуть от Смерти. Рациональный Йонс тоже исполнен благородства, и постоянно творит одни лишь добрые дела, но, в отличие от Блока, успокоения в них он не находит. С кем из своих героев остается режиссер, до конца фильма непонятно. Видно только, что в нем идет честный поединок.

Бог и дьявол ведут борьбу не на жизнь, а на смерть. Нам хочется думать, что Бог сильнее. Но это – увы! – ошибка, Бога непрестанно убивают. И это вина каждого из нас, как бы мы ни были значительны или смехотворны.

Ингмар Бергман

«Во время работы над «Седьмой печатью» молитва занимала центральное и весьма реальное место в моей жизни. Творить молитву казалось абсолютно естественным. Совершенно очевидно, что это картина – одна из последних попыток продемонстрировать религиозные взгляды, унаследованные мной от отца и жившие во мне с детства».

Как-то они ехали с отцом на велосипедах. Началась страшная буря с градом. Молнии вспарывали темноту, раскаты грома превратились в сплошной гул. «Мы побежали к ближайшему заброшенному строению, – рассказывал Бергман, - Я прижался к отцовским коленям. «Боишься?» – спросил он. - «А что если это Страшный суд?» - «Тебе-то что известно про Страшный суд?» - смеется отец. – «Ангелы вострубят, и звезда, имя которой Полынь, упадет в море, превратившись в кровь». – «Ну, если это и Страшный суд, то хорошо, что мы вместе, правда?» - С этими словами пастор снимает пиджак и укутывает сына. Вообще-то я тогда отрицал существование Бога. Но в то, что Господь меня за это покарает, не верил. Потому что отец, который во время Страшного суда уж точно окажется среди праведников, постарается меня спрятать».

В «Седьмой печати» есть сцена, раньше вызывавшая у Бергмана восхищение, смешанное с ужасом. Сцена смерти Раваля в ночном лесу. Зарывшись головой в землю, он воет от страха. Сначала режиссер намеревался дать крупный план. Но потом обнаружил, что на расстоянии впечатление жути усиливается. «Раваль умер, почему-то я не велел выключать камеру, и вдруг на таинственную лесную опушку, напоминавшую театральную сцену, упал бледный солнечный луч. На небе, весь день затянутом тучами, как раз в момент смерти, внезапно, словно все было подстроено заранее, выглянуло солнце».

Несмотря на то, что Бергман вырос в семье священника, он не смог получить от отца ни крепкой веры, ни настоящего понимания того, о чем говорит Библия. Но он постоянно пытался восполнить этот трагический провал и грустно признавался, что, создавая фильмы или спектакли, сам часто до конца не понимает, о чем в них идет речь.

Очень интуитивно автор «Седьмой печати» пытается донести до зрителя одну из самых поразительных и парадоксальных мыслей Апокалипсиса: Откровение не пугает, а вселяет надежду, смысл жизни находится за пределами жизни. Воин проливает кровь, чтобы наступил мир; пахарь проливает пот, чтобы вырос хлеб; человек живет, чтобы научиться быть Человеком. Научиться любить, чтобы вечно жить рядом с Богом, который и есть Сама Любовь.

«Заключительная сцена, где Смерть, танцуя, уводит за собой странников, родилась случайно. Мы уже все упаковали, приближалась гроза. Вдруг я увидел удивительную тучу. Гуннар Фишер вскинул камеру. Многие актеры уже отправились на студию. Вместо них в пляс пустились техники и какие-то туристы, не имевшие ни малейшего представления, о чем идет речь. Столь известный потом кадр сымпровизирован за несколько минут. Так вот порой бывало.

"Седьмая печать" - одна из немногих картин, по-настоящему близких моему сердцу. Не знаю, собственно, почему. Произведение это поистине не без пятен. Мы закончили фильм за 35 дней. В нем хватает ляпов, заметна спешка. Но мне кажется, в фильме отсутствуют признаки невроза, он проникнут жизненной силой и волей. Да и тему свою развивает с радостью и страстью.

На киностудии премьеру картины вдруг решили обставить с катастрофической помпезностью юбилея, на котором была бы представлена вся шведская кинематография времен своего величия. Фильм для подобных торжеств не предназначался, и на праздничной премьере в воздухе запахло убийством: специально приглашенная публика, фанфары и речь Карла Андерса Дюмлинга. Надо бы хуже, да некуда. Я лез из кожи, дабы предотвратить диверсию, но оказался бессилен. Скука и злорадство были почти осязаемы…

Потом, весной 1957 «Седьмая печать» получила в Канне специальный приз жюри и огненным вихрем пронеслась по всему миру. Картина вызвала сильнейшую реакцию у людей, почувствовавших, что она отразила их собственную раздвоенность и боль. Но праздничную премьеру мне не забыть никогда…»