Евгений Цыганов хотел стать менеджером, но не сложилось. Тогда он пошел учиться на режиссера, но и режиссером не стал.
А еще он играл в брит-поп-группе и писал стихи, но ни поэтом, ни музыкантом тоже не стал. Тем не менее судьба его удалась. Цыганова справедливо считают актером номер один его поколения.
Он сверхвостребован и популярен и при этом не снимается в мыле, не катается на коньках, не выступает в цирке и очень редко дает интервью. В мае выходит на экраны «Красный жемчуг любви» с его участием.
— Через год тебе тридцать. Какие события или люди оказали самое большое влияние на твою жизнь?
— А что, время подводить итоги?
— Думаешь, рано?
— Думаю, да, рано. Я уверен, что влияние оказывает каждый прожитый день.
— Хорошо, кем ты мечтал стать в детстве?
— В детстве я мечтал вырезать из дерева какие-то украшения. Это была единственная моя мечта и последняя. Она недолго просуществовала. Когда взрослые спрашивали: «Ты хочешь быть краснодеревщиком?», я отвечал: «Нет». Я не хотел быть краснодеревщиком, потому что это чудовищное слово какое-то. Я хотел вырезать краси*вые вещи из дерева. И когда меня еще пару раз переспросили про краснодеревщика, я остался без мечты вообще.
— И при этом в девять лет ты пришел в Театр на Таганке и четыре года участвовал в спектаклях.
— Это какая-то неосознанная вещь. Если тебя отдают в детстве в какой-то кружок, ты ходишь и ходишь. Что тогда меня в театре могло привлекать? Тебя используют как ребенка. Нужно, чтобы дети в спектакле бегали, пели, говорили, вот их и используют.
— В любимовских спектаклях?
— Да.
— Ты выступал на одной сцене с такими мастерами, как Филатов, Золотухин, Смехов. Кто из актеров произвел на тебя самое сильное впечатление?
— Да, там были очень крутые дядьки. Тогда был момент, когда театр как раз делился, и люди жгли очень жестко. Была атмосфера дикого конфликта: вешали замки на дверь, печатали списки артистов, которые не могут пройти в театр, квасили сильно, ругались, выясняли отношения. Вот это больше у меня осталось в голове, а не игра артистов.
— Поэтому актером ты стать не хотел?
— Да, у меня отбили желание стать актером, я понял, что мне это в принципе не подходит. Я говорил отцу, что буду менеджером, у меня будут костюм, чемодан и компьютер — обязательно лептоп. Это мне казалось круто. А сидеть перед зеркалом за два часа до спектакля, смотреть в свои красные глаза и думать: «Боже, что я здесь де лаю?» — спасибо, нет.
— Но все-таки ты не стал менеджером.
— Ну да… Честно говоря, много рассказывать о себе, вспоминать что-то не очень хочется. Иногда залезаешь у родителей в шкаф, там до фига каких-то бумажечек, фотокарточек.
Я нечасто это делаю. Вот ты десять минут бы стренько все полистал, покрутил. Главное — вовремя этот шкаф закрыть и туда больше не залезать. А журналисты все время заставляют тебя там копаться. Да мало ли чем я в детстве увлекался? Ходил на большой теннис, в музыкальную школу, занимался плаванием и еще делал кучу ненужных вещей. С одной стороны, может, это как-то и повлияло на мою жизнь, а с другой — до пятнадцати лет я находился в состоянии глубокого сна.
— Когда ты проснулся или тебя кто-то разбудил?
— Думаю, проснулся я в тот момент, когда мне сказали: «Женя, к сожалению, вам придется уйти из школы, вы неуправляемы». Вот тогда я пришел домой и сказал родителям: «Я больше не учусь». Меня спросили: «Что ты будешь делать?» — «А я ничего не буду делать». — «Так не бывает». — «Бывает». И я ушел из дома. Вот когда ты вдруг оказываешься вообще без всего, тебя нигде не ждут: ни учителя в школе, чтобы написать в дневник замечание, ни родители, чтобы этот дневник проверить, — ты оказываешься сам с собой, и у тебя возникают вопросы: «Кто ты? Зачем ты? Чего хочешь вообще?» В этот момент просыпаешься.
— И что дальше?
- В институт пошел и не жалею. В Щуке было интересно, я про -учился там год и ушел к Фоменко, а у него было совсем весело.
— На режиссерский?
— Да. Есть такая шутка, что в режиссерскую группу берут тех, кто не прошел в актерскую из-за речи и внешних данных. Но это злая шутка, актерская. Все варятся в общем котле. И мы варились. Актеры режиссерствовали, режиссеры играли. Занятия и экзамены проходили в маленьких каморках, где толпились двадцать абсолютно чужих людей. Закончили, и все: «Ладно, я пошел, пока». Все разошлись, и не было такого: «Ребята, мы же отыграли последний спектакль, мы провели четыре года вместе…»
Студенческого братства как такового не было. Нам преподаватели говорили: «Вы не обязаны пить друг с другом водку, но вы должны показывать работы. А есть у вас отношения или нет — все равно». Мы так прожили четыре года.
— Почему после окончания режиссерского факультета ты стал актером?
Сейчас самые безработные люди — это режиссеры. Непонятно, почему. У нас снимается двести фильмов в год, но многие талантливые режиссеры все равно сидят без дела. Например, Саша Котт. У него сценарий написан про военного оператора и лежит уже два года. Ему не дают денег. Те деньги, которые ему предлагали, ушли на другой проект. Это продюсерские дела. С одной стороны. С другой — я не стал режиссером, потому что режиссер — это такой человек, которому, как всем нам, хочется работать с родным и близкими людьми, с которыми разговариваешь на одном языке, которые в теме. И когда ты говоришь: «Ребята, мы же в десять утра договаривались быть на съемочной площадке!», а в это время родной и близкий тебе человек отвечает: «Слушай, у меня так болит башка, я, наверное, часам к трем приду». И ты понимаешь, что тебе башка родного и близкого значительно дороже всех тех идей или фантазий, которые в твоей голове крутятся. И ты не будешь орать на него. Хотя по-хорошему, чтобы быть режиссером, ты должен дозреть до такой степени, чтобы сказать: «Знаешь что, больная башка, если через десять минут ты не будешь, я найду другую башку — здоровую. И мне все равно, что мы с тобой работаем вместе уже десять лет». Я до такого состояния еще не дожил и не доучился.
— Ты сам с таким сталкивался?
— Когда мы снимали «Русалку», бегали по дороге с Шалаевой от милиции, и она к пятому дублю стала просить режиссера: «Анечка, милая, я тебя умоляю, я больше не могу бегать!» Ответ в рацию был: «Так, приготовились к дублю!» Потому что «Анечка» и «милая» не проходит. И сама Меликян приходила на съемки с животом на шестом месяце и с сорванным голосом. И просто если чуть-чуть убрать уверенности, что это все нужно, а уве*ренность — это такая зыбкая вещь, то кино не будет. Так, Меликян подошла однажды к нам и говорит: «Я посмотрела фильм “Ангел “А”, может, нам не надо снимать кино?» Я спрашиваю: «А причем здесь “Ангел “А”?» Ну, они там стоят на мосту и прыгают с него, и у нас прыгают с моста… В принципе, если посмотреть эти два фильма, ассоциаций никаких не должно возникнуть. Но режиссеру этого было достаточно, чтобы усомниться.
— Ты киноман?
— Да. Так получилось, что я успел поучиться три года в киношколе, пока меня не выгнали. И там была очень хорошая коллекция фильмов из Европы, из западных музеев. Если не было перевода, мы сами переводили. Для меня кино — это живопись, когда я смотрю на картинку; это язык, когда я понимаю, как построен кадр, как сделан монтаж, какие темп и ритм, контрапункты. Это интересно. И я знаю, что такое кино есть сейчас, это не просто музей. Я езжу на фестивали, я смотрю, что снимают чехи, румыны, корейцы. «Я обслуживал английского короля», например. По хорошему материалу снят хороший фильм. Мне все равно, какой у него был прокат, я честно завидую человеку, который позволил себе сделать не продукт, который хорошо продастся, а честную картину, как художник.
— Авторское кино может быть коммерческим?
— Может! Я считаю, что «Криминальное чтиво» — это авторское кино. Авторское кино — это кино, за которым стоит автор. Вот Балабанов снял фильм «Мне не больно» — нет там ничего сверхъестественного, простая мелодрама. Но это авторское кино, потому что за ним есть Балабанов. «Брат» и «Брат-2» — это коммерческое кино, но за ним тоже есть автор, у которого есть свои мысли, свое отношение к теме. Иногда злые мысли, иногда не очень потребные и не всегда то, что ты хотел бы услышать. Но это — авторские мысли.
— Балабанов в интервью «Медведю» сказал, что режиссером можно быть до пятидесяти лет. А актером?
— Актер — это профессия молодых, у которых есть любопытство, желание делать открытия в себе и людях. Хотя некоторым актерам удается сохранить это детское восприятие до семидесяти лет. Я, например, очень люблю старого Клауса Кински.
— В мае выходит фильм с твоим участием, «Красный жемчуг любви». Чем тебя заинтересовал этот проект? Тебе понравился сценарий?
— Сценария у этого фильма не было, когда я согласился. Мне дали синопсис пошлейшего содержания про любовный треугольник: мотоциклист, девушка и ее муж-коммерсила. Но потом мне сказали, что там снимаются Фандера, Игорь Яцко, и я подумал: как прекрасно! Мотоцикл, Фандера, Киев, где я никогда не был — вообще нет никаких причин отказываться. Легкомысленно отнесся, надо сказать.
— Ты доволен результатом?
— Результатом оказалась разбитая голова.
— В каком смысле?
— За час до отхода нашего поезда Киев–Москва я очутился на столе у хирурга, который зашивал мне лицо и говорил: «Передайте Путину, чтобы газ не отключал». А что касается фильма, то я не ожидал больше, чем получил. А получил я до фига всего — в плане эмоций, впечатлений. Во-первых, пугающий режиссер, эстонец и грузин в одном лице — это безумец и фанатик профессии. Он может позволить себе сказать: «О! Как некрасиво, что красиво!» Во-вторых, мне было интересно поработать с оператором Тимо Салминеном — очень серьезным человеком в мировом кинематографе. А еще было «в-третьих», «в-четвертых»…
— Мотоциклист, которого ты играешь, не любит женщин?
— Я думаю, что изначально он, конечно, их презирает. Я помню, Петр Наумович Фоменко на первом курсе, когда разбирал наши этюды, где мы, «бодрые и раскрепощенные», раздевались на раз и начинали тискать друг друга, очень удивлялся: «Не могу поверить, что схватить женщину за жопу — это просто так!» А для моего героя это просто телка, и он разбивается об это.
— Наверное, многие актеры хотели бы оказаться на твоем месте и играть любовника Фандеры.
— Наверное, но играть сцены близости — это очень серьезный эмоциональный стресс. Обычно люди переживают этот стресс, смеясь. Они начинают хохотать. Смена заканчивается, актеры становятся зеленого цвета, и понятно, что они очень сильно устали. Когда я смотрел фильм «Необратимость» с Моникой Белуччи и Венсаном Касселем, я не понимал, как они так спокойно и расслабленно существуют в кадре — как животные. Понятно, что они муж и жена, но как они ходят в кадре, занимаются сексом, потом перестают, встают, варят кофе, потом возвращаются, какие-то ласки — и все это снимается одним кадром. В принципе кто-то из них уже должен споткнуться об какой-нибудь стул, сломать себе что-то, мне так кажется. Наши актеры уж точно что-нибудь сломали бы в зажиме.
— Почему?
— У нас такой менталитет. В каком-нибудь европейском театре актеры уже лет сорок скачут голышом по сцене. А у нас очень пуританский народ. Все пытаются его как-то раскрепостить, но я думаю, незачем это делать. Мне кажется, за это, наоборот, нужно держаться: за стыд, за трогательность, за нежность. На хрена нам вообще кому-то доказывать, что мы такие свободные и раскрепощенные?
— Тебя многие помнят по роли в фильме «Космос как предчувствие», а как ты сам оцениваешь эту работу?
— «Космос как предчувствие» — хорошее кино. Я недавно посмотрел его в Норвегии, мне понравилось. А на себя мне странно смотреть, потому что я играл старшего друга Миронова, который на самом деле мне в отцы годится. И я со стороны вижу, как молодой парень изображает из себя взрослого дядю.
- Говорят, что после роли Болконского в «Войне и мире» Вячеслав Тихонов хотел уходить из профессии. У тебя были такие моменты?
— Зачем вообще уходить, приходить. Хочешь — снимаешься, не хочешь — не снимаешься. Хочешь заниматься чем-то другим — занимайся. Куда уходить, тебя здесь никто не держит. Это же не то что: «О Господи, что же мы теперь будем делать без Цыганова?» У меня всегда была такая позиция, что у меня есть масса каких-то увлечений. Я всегда занимался музыкой, думал, что если я не рисую, то только потому, что у меня мало времени, а то бы я уже выставлялся, конечно. Есть силы, есть время — занимайся, чем хочешь, хоть овец стриги.
- А куда делась твоя группа «Гренки»?
— Она есть. Все чуваки на месте, они выпускают альбом. Да, вот это действительно было огромное счастье — сидеть на базе в студии с ребятами, приносить новые тексты. Но долго мы не смогли и разбежались по своим делам.
— Какие фильмы оказали на тебя влияние?
— «Фитцкарральдо» Вернера Херцога, «Любовники с Нового моста» Лео Каракса с Жюльетт Бинош и Дени Лаваном — такая чаплиновская история про слепую девушку, которая влюбляется в бомжа. Фильмы Копполы, Боба Фосса, да мало ли!
— С кем из наших режиссеров тебе было бы интересно поработать?
— Есть чудесный режиссер Герман. Но я считаю: не обязательно двадцать часов сидеть у него на съемочной площадке... Ради того, чтобы причаститься к Герману. От слова «часть». Мне вполне достаточно зрительского удовольствия от просмотра его фильмов.
— За роль Раскольникова ты номинировался на премию «Чайка». Насколько важны для тебя награды, премии?
— Мне очень интересно, что сказал бы Раскольников, если б узнал, что за его идею номинируют на премию. Наверное, пришил бы всех топором.
— На что ты готов ради денег?
— Наш режиссер Евгений Каменкович говорил: «В театре должны работать богатые люди», — чтобы не бегать по корпоративам и не искать работу на стороне. Я не богатый, поэтому иногда приходится вести переговоры со своей совестью и убеждать себя сняться в том или ином проекте, когда этого не очень хочется. .
— Вот ты играл студента Раскольникова, который был одержим идеей сверхчеловека. Какие вопросы волновали тебя в этом возрасте?
— Когда выпускался спектакль «Преступление и наказание», мне было двадцать три, как Раскольникову. И все его идеи, размышления на тему «Кто я — тварь дрожащая или право имею?!» были мне близки и понятны. Прошло время, многое изменилось. Идеи Раскольникова мне понятны, как раньше, но уже неактуальны. Я жизнь люблю больше, чем революцию. Конечно, иногда меня достает происходящее вокруг. Хочется встать и заорать: «Вы че делаете?!! Как же так?» Лев Гумилев написал о том, что история развивается по спирали: революция, оттепель, застой, революция… Мы просто живем в свое время.
— У нас застой?
— Хотел сказать: отстой… Мне интереснее думать не о том, где я есть, а о том, куда я иду.
— Как ты себя представляешь в старости?
— Представляю себя на берегу моря играющим развеселые песни в компании развеселых дедов. Аккордеон и труба на старость у меня уже есть.
